В издательстве «Квадрига» в 2017 г. в серии «Исторические исследования» вышла в свет книга «Теории феодализма в России в русской историографии». Это издание — публикация кандидатской диссертации историка Виктора Александровича Муравьева (1941-2009), в известной мере может служить историографическом памятником эпохи Оттепели в исторической науке. Не говоря уже о том, что сама тема этого исследования относилась к числу «вечных» сюжетов советской историографии.
В рамках «феодализма» как направления исследований советские историки создавали целые научные школы, соглашались или спорили друг с другом, а главное — определяли свою позицию по отношению ко всей предшествующей историографии. Практически каждый советский историк должен был так или иначе высказаться о русском феодализме просто потому, что тот, согласно марксистско-ленинской теории истории, закончился только в середине XIX столетия. Как писал в свое время М.Ф. Владимирский-Буданов, «для действия феодальных порядков отводится около 700 лет (т. е. 2/3 исторической жизни России) — время достаточное для проявления столь важной и столь выпуклой черты политического и социального быта» [Владимирский-Буданов 2005: 337].
Таким образом, В.А. Муравьев работал с темой и ответственной, и обязывающей, находившейся в центре острых методологических дискуссий, а вместе с тем и предоставлявшей автору всю возможную по меркам той эпохи свободу в исторической науке.
Думается, едва ли не главной целью в работе об историографии русского феодализма становилось установление его периодизации, что в принципе выводило на проблему непрерывности и разрывов в истории. Предметом изучения становились и частные теории феодализма, встроенные в общие монументальные труды Н.М. Карамзина, С.М. Соловьева и В.О. Ключевского. Перед исследователями неизбежно вставал и вопрос о переходе от феодализма к капитализму — это был поистине камень преткновения для российской и советской историографии. С этой точки зрения В.А. Муравьев выделял два ключевых направления русской исторической мысли.
Первое, разработанное близкими к славянофилам историками, не признавало существования «феодализма» в России, исходя из его чуждости как исторического явления, а во главу угла ставило — пусть и в зачаточном состоянии — метод историзма. При этом, как отметил В.А. Муравьев, эти историки проделали важную работу, показывая неприемлемость механистического сращивания историографического термина «феодализм» с материалом русской истории, справедливо указывая на невозможность простой замены исторических реалий Европы на их русские аналоги.
С высоты сегодняшнего дня велик соблазн найти в этих взглядах «далековатое сближение» с теоретическими построениями Марка Блока, считавшего феодализм «преимущественно, если не исключительно, западноевропейским феноменом» (Блок 2003: 434). Из русских историков первым обратил внимание на это Н.М. Карамзин: «система..., бывшая основанием новых гражданских обществ в Скандинавии и во всей Европе, где господствовали народы Германские. Монархи обыкновенно целыми областями награждали Вельмож и любимцев, которые оставались их подданными, но властвовали как Государи в своих Уделах» (Карамзин 1989: 95). Интересно отметить прозорливость этого сравнения нашего «последнего летописца»: «германские народы» под его пером не противопоставлены романским, о которых преимущественно писал Марк Блок, а норманны-варяги, также родственные германцам, включают и начало российской истории в орбиту Европы. Б.И. Сыромятников, один из героев диссертации В.А. Муравьева, считал одной из причиной упадка Киевской Руси... «перенесение торговых путей из Скандинавии и Европы на Запад, которое потрясло экономический базис русского общества» (Муравьев 2017: 278) и критиковал «целый ряд “шаблонных” для историографии ХVIII в. сравнений, где на одну доску ставились великий князь Ярослав и византийский император Феодосий, Святополк и Калигула, Иван Грозный и Людовик XI, Петр I и Карл Великий, Алексей Михайлович и Франциск I», что косвенным образом было направлено против господствовавшей марксистско-ленинской точки зрения на «единство исторического процесса» (Муравьев 2017: 35). В свою очередь, Н.П. Павлов-Сильванский, чье наследие В.А. Муравьев изучил детально, в германском и франкском иммунитетах «нашел как сходства, так и отличия, и пошел по пути анализа неясных сторон иммунитета» (Муравьев 2017: 185); как отметил один из его рецензентов: «Отдельные институты, аналогичные феодальным, возникали у нас в иной последовательности и связи, и, благодаря этому, русский удельный строй содержал в себе много черт и учреждений, которые могут быть подведены под понятия феодализма в широком его смысле, и все же очень далек от того феодализма, который развился в Западной Европе» (Муравьев 2017: 206).
В.А. Муравьев впервые в советской историографии феодализма по достоинству оценил это стремление к «спецификации» русской истории, оказавшееся в итоге весьма плодотворным. Впрочем, здесь советскому историку грозила методологическая ловушка: отрицание феодализма в истории России или разрушало классическую марксистско-ленинскую теорию истории России, или же приводило к признанию особого «русского пути» («азиатский способ производства в России»), против которого выступала официальная историческая наука. Само наличие эпохального рубежа между феодализмом и капитализмом обозначало разрыв в исторической традиции, за преемственность которой выступали консервативно настроенные историки. В своем пределе эта установка на непрерывность исторического развития России могла бросить вызов ленинским взглядам на историю: стоило с достаточной убедительностью показать неразвитость капитализма в России на фоне господствующих (квази)феодальных структур, как под удар ставилась и возможность перехода к социализму, а пролетарский характер революции уступал место крестьянскому. В.А. Муравьев позволил себе максимальную по тем временам объективность в отношении консервативного направления дореволюционной историографии.
Источник: istorex.ru