Монография Владимира Вениаминовича Бибихина (1938—2004) «Введение в философию права» была опубликована в 2005 году, уже после смерти автора[1]. В основе нее лежат соответствующие курсы лекций, читавшиеся в 2001—2002 гг. в МГУ и в 2002 г. в Институте философии РАН.

Выход в свет «Введения в философию права» не сопровождался, как нам кажетcя, должным обсуждением представленной в нем мысли о праве и не привлек к себе такого широкого внимания, как это произошло, например, с другой последней книгой записей об А.Ф. Лосеве и С.С. Аверинцеве[2].

Причина этого, возможно, в том, что тема права, не в поверхностном политическо-идеологизированном дискурсе, а во всей глубине, соразмерной этому отдельному универсуму человеческой культуры, остается для русского интеллектуального общества terraincognita , манящими и неприступными дебрями. Несмотря на рекордное по сравнению с прошлым в России количество юристов, юридических факультетов и издательств, серьезная, глубокая и честная мысль о праве — а именно такую мы находим на страницах упомянутой книги, в основе которой лежит соответствующий лекционный курс, — остается не частым и удивительным событием.

Ситуацию некоторой беспомощности русской интеллектуальной культуры перед лицом права и, соответственно, русского права перед лицом интеллектуальной культуры можно было бы легко списать на советскую систему, семьдесят лет анти-правового режима, если бы не свидетельства о глубинном русском юридическом нигилизме, которые мы находим у дореволюционных авторов.

Возможно, во всем этом нам поможет разобраться прояснение вопроса о том, в каком отношении находится право — как общечеловеческое, но в своих истоках принципиально европейское, точнее, древнеримское культурное событие, — с одной стороны, к русской цивилизации, с другой[3].

Нам представляется, что это одна из центральных проблем курса философии права Владимира Бибихина.

1) Несимметричность Востока и Запада и проблема права

Тема римского права первоначально появляется в книге — и соответствующем лекционном курсе — в контексте обсуждения византийского наследия в русской судьбе. Сознательный выбор Москвой роли наследницы Византии имел огромные культурные, конфессиональные, политические и юридические последствия. И если в том, что касается православного и политического византийского наследия, русское преемство более или менее очевидно, то в том, что касается юридического византийского наследия, остается много открытых вопросов.

Как известно, приняв византийское наследство в ситуации не столько поляризации, которая существовала всегда, но состоявшегося церковного раскола между западной и восточной столицами римской империи при московских царях, Россия тем самым размежевалась с первым Римом. Проблема заключается в том, что полярность Востока и Запада, наложившая свою печать на судьбу римской империи, ее будущего культурного влияния на другие страны, а также и на судьбу христианской Церкви, есть полярность «несимметричная».

На Западе Рим долгое время оставался главным и единственным цивилизационным центром. Западная цивилизация четко очерчена в своих европейских границах. Восток — многолик, несводим к одному корню, к одному миру, к одному центру.

Бибихин обращает наше внимание на то, что особенно показательно проявляет себя эта «ассиметрия» в случае с правом.

«В этом противостоянии Запада и Востока, католичества и православия, есть несимметричность. Византийский Восток не создал свою правовую систему и пользовался римской»[4].

Право называют бесспорным «западным изобретением»[5], и всякое право — это всегда в некотором роде римское право[6].

2) Право Древнего Рима

В самом начале Рим был подобен греческому полису. Право было строжайшей внутренней дисциплиной этого полиса, детально и жестко регламентирующей всю жизнь жителей полиса. Описывая эту ситуацию, Бибихин задается вопросом о смысле этой жесткой формальности: «Чему служило это хождение по струнке?»[7]. И отмечает, что цель была не только в эффективности обороны и экспансии, хотя неостановимое расширение города до всемирной империи и было одним из главных аргументов в пользу сложившегося правопорядка.

И все-таки «...в римском праве было больше, чем только дисциплина. Римской империи не стало, а победившие ее готы, хотя сами имели дисциплину не хуже, когда создавали свои государства... давали им систему упрощенных римских законов. От римского права продолжает отталкиваться всякое современное законодательство. Римское право называют чудом. Его черты “точность и ясность определений, строгая логичность и последовательность юридической мысли, сочетаемая с жизненностью выводов” (Графский В.Г. Всеобщая история права и государства. М., 2000, с. 175)»[8].

Чтение источников римского права приводит Владимира Вениаминовича к обсуждению одной из ключевых проблем философии права: переплетения, соединения, и в то же время несовпадения права и силы. Эта тема обсуждалась во вступительной лекции курса, со ссылкой на Блеза Паскаля, которому принадлежат слова: «Правосудие без силы немощно. Сила без правосудия тиранична. […] Надо поэтому сочетать правосудие и силу с тем, чтобы сделать так, чтобы правое было сильным или сильное было правым»[9].

В законах Двенадцати таблиц Бибихин обращает внимание на удивительно выверенное соотношение права и силы в римском обществе и соответственно праве. Так, например, согласно таб. 1, с. 1, истец должен был любыми способами обеспечить явку ответчика в суд. Государство гарантирует только судью, но не полицию. «Этот закон не плодит слабых жалобщиков, вообще не предполагает их существование. …Но вот что закон сделает, он остановит, и очень эффективно ложные обвинения»[10].

Таким образом, никто не имеет права превращать свою силу в право, и, однако, предполагается, что правая сторона должна быть достаточно сильной. Закон не поощряет слабого, но «работает против сильного, который хотел бы сделать свою силу правом: предъявить иск сильный может, но без суда наложить руку на слабого не может»[11].

С умением процессуально отстоять свое право связано, согласно автору, и центральное в римском общественном устройстве право собственности. «Другая, чуть не пугающая черта римского права, но тоже требовавшая от гражданина силы, умения иметь средства для отстаивания права, была в настоящем культе собственности, которая буквально срасталась с человеком, так что если гражданин ее не имел, терял или отказывался записаться как собственник в списки граждан, т.е. признавать себя владельцем собственности (допустим для того, чтобы не идти в армию), его продавали в рабство»[12].

Речь идет о собственности не столько как о накоплении наследственных имуществ, сколько как об одном из выражений силы и умений в человеке[13]. «Поддерживалась самостоятельность человека, владение собственностью, умение получать доход, искусство управлять семьей в широком смысле»[14].

Наконец, еще одна особенность римского образа жизни была в том, что сила и власть в условиях города, гражданской общины, общества, отношений, связи с другими «сильными» и «слабыми» автоматически оборачивалась ответственностью. «Человек выбирал между тяжелой, но почетной ношей римского гражданина с его ответственностью отца, и бесславной безответственностью латинина, перегрина, либертина, пролетария»[15].

Эта «почетная ноша» и публичная ответственность римского гражданина выражали себя в другом «архитектурном» чуде римского права — публично-правовом устройстве Римского государства. Различные государственные должности, разделение и переплетение властей республиканского Рима показывают, «каким сильным было публичное право. Оно обеспечивало сложную, но не путанную, прозрачную сетку власти, упругую»[16]. Это устройство не было отменено, но было деформировано, подавлено, «смято» монархией[17]. Когда же при императорах было покончено с публичным правом, т.е. законом для самой власти, было покончено и с Римом, т.к. он мог быть или правовым государством, или никаким. Однако, полагает Бибихин, «воздух Рима» был настолько силен, что столицу пришлось переносить. С этого момента начинается упадок Рима и возвышение Константинополя[18].

Римское право, его отчетливые правовые начала чудесным и загадочным образом в потоке истории Европы были сохранены для мира. «Через тысячу лет с Ренессансом римская школа права возродилась без принципиальных изменений живой и действенной»[19].

То, что римское право смогло пережить чудесное возрождение и остается основанием западной цивилизации по сей день, объясняется, возможно, самим особым характером этого права. «Школой римского права, в которой Европа училась и учится, были не привязанные к месту и времени нормы, которые даже в самом Риме менялись»[20].

Т.е. нормы, которые мы встречаем в древнеримских источниках, вполне общечеловеческие, даже архаичные и жестокие, мало отличаются от права других народов. А в чем же тогда уникальность этого права?

Бибихин полагает, что в римском праве не так важны были нормы, сколько сама форма права, неизменная конструкция, а также тон отчетливой определенности, та самая дикция, с которой, собственно, и связано понятие юрисдикции.

Описывая правовой ритуал сделки, философ отмечает, что «обряд, дикция, символы собственно ничего не прибавляли к факту сделки. Но без них сам факт считался не имеющим места. …Закон давал не столько норму поведения, сколько форму для любой нормы»[21]. Иными словами, норму поведения чувствовали, знали и без вмешательства юристов, однако без формы закона норма была неосуществима в пространстве человеческих отношений. Задача юриспруденции была в том, чтобы найти эту форму, формально правильное решение проблемы. Но прежде этого в основании правопорядка лежала решимость найти это правовое решение. К праву относятся почти как к родному языку, это родное достояние римского народа. Бибихин цитирует слова Цицерона о том, что постижение права дает «приятное и сладостное чувство»[22].

Интересно, что право для римлян — это в первую очередь не текст, но устное слово. Так, в иерархии договоров устный договор ценится больше письменного. «Дикцией, гражданской одеждой (тогой), жестом, позой человек показывал свое вступление в правовое пространство. …Для этого соответственно должен был быть виден таким образом весь человек. По сравнению с выступлением всего человека договор на бумаге казался менее серьезным»[23].

В основании римского права и порядка лежало решение раз и навсегда выступить из не-права в отчетливое пространство права ради более достойной человеческой жизни.

3) Западный и российский правовой опыт

На первый взгляд между западным правовым опытом и российским опытом права существует огромная пропасть. Русский порядок, если на него смотреть глазами западного наблюдателя, кажется отсутствием права. Если эти миры и соотносимы, то только взаимоотрицательно. Это так и в то же время не совсем так.

«Серьезность формы права в Риме и вообще на Западе проясняется при сопоставлении с правовой ситуацией у нас. Мы обращали внимание на ошибку западных наблюдателей, которые, принадлежа своей правовой традиции, основанной на древнеримском праве, не видят у нас или вообще никакого права или только показное, неэффективное. Закон звучит неопредленно, сформулирован двусмысленно, толкуется как угодно, исполняется нестрого, часто меняется. С действенностью римского права надо сравнивать жесткость закрепления у нас сложившихся обстоятельств по образцу крепостного права. Только вдумавшись в действительную неукоснительную строгость нашего права — например в точность, с какой высчитываются пенсии для большинства населения строго по нижней кромке прожиточного минимума… мы можем представить себе строгость римского права. При всем том его природа, а именно святое и, если хотите, наивное детское уважение к норме, которую народ собравшись вместе торжественно и важно установит — остается для нас малопонятной, чуждой, от нас слишком далекой. Нам непонятно, почему на протяжении веков, увлекаясь, с энтузиазмом, лучшие умы Рима, первосвященники, видные политики, сенаторы, консулы, философы, литераторы как почетным, всеми уважаемым делом занимались теорией права. …Нам совершенно непонятно, как гражданское право могло определять стиль религии и наоборот»[24].

Итак, на месте западного права, огораживающего и оформляющего пространство человеческой жизни, на русском востоке Европы мы встречаем жесткость статуса, бюрократическую запись, неоформленную иерархию, неписанные и неочевидные (но оттого не менее неумолимые) правила, с микроскопической точностью определяющие тот минимум, который оставляет большинству возможность выживания в своем статусе и в то же время отбирает пространство для чуть более глубокого вдоха.

Вся эта система жизни не лишена своеобразной свободы, вольности. И тем не менее, это свобода не в своем праве и не благодаря праву общественному, а скорее в обход и вопреки. Бибихин называет это явление «свобода права». Законы в России находятся в перманетной реформе, законодатель «волен» в своих законах, в то время как подданные «вольны» в своем игнорировании законодательных предписаний. Стабильность сохраняется за счет «приписанности», инерции записи о лице и вещи, деятельности административной бюрократии, закрепления повинностей практикой жизни. Этому явлению в прошлом соответствовало «крепостное право», которое никогда не было «правом» в строгом смысле этого слова. «Закона о закреплении крестьян по месту жительства не было, и если бы он был, то соблюдался бы не строже других законов»[25].

Описанный режим гибкости законных норм и «крепости» принятого решения и записи, которые надолго определяют судьбу того, кого они касаются, является как будто бы полной противоположностью европейскому проекту человека и общества. Западный наблюдатель в России предпочел бы «жесткость права, но без крепостной жесткости закрепления статуса»[26].

Русский мир, как он открывается глазу как западного путешественника в России, так и русского «европейца», выступает антиподом той картине римского права, о которой речь шла выше, более того, его прямым антитезисом, зазеркальем, пространством если и пригодным для выживания (иногда виртуозного и талантливого), то все-таки мало пригодным для того, что называется «достойной жизнью», благой жизнью по Аристотелю.

Отложив на время описание русской ситуации, обратимся снова к истории, на этот раз к истории появления римского права (и, собственно, права в его западной форме) в России.

«В Россию римское право попадало двумя путями, через номоканон, византийские своды церковного права, и их перевод, Кормчие книги, а позднее через Польшу, Францию. Однако начало нашей государственности отличается от становления Рима. Рим строила гражданская община с ее ценностями... Русское государство строила не община единодушных граждан, а княжеская дружина, подвижная, эффективная, отношения которой с населением шли по линии эксплуатации, с одной стороны, и зависимости с другой»[27].

Итак, у основателей русского государства было свое право, так называемое варварское, подобное праву других народов средневековой Европы («Русская правда»), при этом римское наследие Русское государство восприняло первоначально у Византии.

4) Римское право в Византии

В Византии римское право сохранялось, подвергалось обработке, предпринималась огромная работа по его кодификации, создавались также новые законы и учреждались юридические школы. Несмотря на эти усилия, в восточной римской империи необратимо изменилось отношение к праву и его цивилизационная роль в целом. «Характер, тон римского права изменился в Византии и еше больше — на нашем Востоке, куда римское право дошло в византийской передаче. Направление этого изменения: право стало не самостоятельным, не образом жизни, а инструментом, орудием в распоряжении власти»[28].

В инструментальном отношении к праву в Византии, по мысли Бибихина, уже видится в зародыше та самая «свобода права», а попросту говоря, произвол, принявший такой размах на «нашем Востоке» хотя бы уже потому, что власть у нас была еще сильнее, энергичнее и централизованнее чем в Византии.

Форма, присущая римскому праву, была постепенно вытеснена вниманием к содержанию. Право стало литературой, словесностью, риторикой.

Вместе с тем юридический текст потерял тон подлинной речи народа, той самой дикции. Владимир Вениаминович обращает внимание на то, что нормативные тексты переводились с латыни на греческий подстрочниками, с сохранением латинского порядка слов. По его мнению, «этим гарантировалось, что тон римского права, о котором мы говорили, на греческой почве просто не мог ожить»[29].

Глубоко отличное устройство юстиции, по сравнению с Древним Римом, также наложило печать на византийские юридические тексты[30]. «Исследователи отмечают, что римские классические юристы анализировали проблемы, стараясь выявить их все и оставляя решение судье, а византийские наоборот исходили из готового решения (обычно в пользу императора, православной веры)»[31].

Подобный дискурс становится скорее моральной апологетикой, чем собственно юридической интерпретацией. Характерен в этой связи также растущий интерес византийского права к моральной частной сфере (браки, поведение) и потеря интереса к частной сфере собственности, которую отмечает Бибихин.

Другое показательное отличие, ярко проявляющееся в византийской юридической литературе, касается создания юридических определений. Классические римские юристы, как известно, оставили основные категории права без определения (как, например, собственность, владение, обязательство, преступление). Определения считались не просто излишними, но даже опасными, т.к. их можно извратить: акцентируя свое внимание на определениях, юридический дискурс рискует уйти далеко от самого дела, от жизненной ситуации, увязнув в риторическом споре.

Византийские юристы, наоборот, с увлечением занимаются систематизацией. «Довести все до определения — отличительная черта византийского права»[32]. Законы украшаются красивыми сентенциями. Происходит не столько правовая интерпретация жизненных ситуаций, сколько проработка идеологии.

Правовые реформы, инициированные императорами, провозглашались как забота монарха об улучшении и «очищении» права. Фактически речь шла о переписывании старого права, о работе собственно литературного порядка. В законы включались пространные описания идей добра, идеалов (например, образы благочестивого императора и благочестивого подданного). На деле же «как часто право поновлялось, так же оно и разваливалось»[33].

Профессора права, замечает Бибихин, были по сути государственными идеологами, а не юристами. Такую же идеологическую роль играла, например, школа права в Константинополе, основанная в 1043 году — доказать если не миру, то самим себе, что Византия является культурной наследницей Рима. Эта роль требовала существования в государстве права, причем с римскими корнями, однако по сути это было уже «придворное право», «академическое право», «музей права»[34]. Если в Древнем Риме право было органичной дисциплиной жизни, т.к. жить в правовой ясности римлянам было удобнее, то в Византии право декоративно, оно признается, так как его идея красива.

Византийские «придворные» юристы, сохранив римское право в качестве текста, не сохранили и не могли сохранить его в качестве метода. Трудно себе представить, что в Константинополе могло бы быть другое развитие событий. Совсем иное положение было у европейских городов, например, у Болоньи, где в том же XI веке «складывалась новая ренессансная европейская школа права, на живой почве города-республики, такой же гражданской общины как и создатель классического права в Риме»[35].

Отсюда напрашивается предположение, не сформулированное у Бибихина, но вполне допустимое, согласно его ходу мысли, о том, что все дальнейшие европейские заимствования права в России вплоть до новейшего времени будут так или иначе интерпретировать право в свете этого хорошо усвоенного византийского «инструментально-декоративного» метода.

5) Русский мир и русское право

Описание византийской картины права заканчивается у Бибихина — драматургично, словно появлением на сцене — появлением в Византии княгини Ольги, а затем и приходом под стены Константинополя со своей дружиной ее сына Святослава.

Проследим за этим развитием сюжета, чтобы совершить таким образом еще один переход в логическом развитии нашей темы. Мы начинали с того, что выбор московскими царями роли наследницы Византии определил судьбу русской культуры и права. Московскому периоду, однако, предшествовал период древнерусский, когда отношения между двумя мирами носили военно-договорной характер[36].

Первые памятники русского права это договоры с Византией. Как неоднократно подчеркивает Бибихин, Русь в тот период — это не территория (земля) и не этническая группа, а скандинавская по своему происхождению дружина и порожденная ею военно-политическая организация на востоке Европы. Появившись на границах «цивилизованного мира», она вступает в отношения с Византией, и в то же время само наличие этих договоров показывает, что речь идет о вполне самостоятельной силе.

Идея о том, что Россия (Русь) — это не страна или национально-государственное образование, но историческое предприятие, ближайший аналог другого исторического предприятия, а именно Европы, появляется и повторяется у Бибихина и в других работах[37]. Во «Введении в философию права» также читаем, что Русь — Россия — это не территория и не этнос, но «успешная сила», «предприятие власти», ищущее себе почву с древности и до сих пор, т.е. перманентно находящееся в поиске почвы[38].

То качество, которое русская дружина использует для самоидентификации, —  это «непобедимость». Непобедимость русских, согласно Бибихину, это общеизвестный дипломатический фактор, идеологическая формула, которую почти в одних выражениях передают наши, византийские и исландские источники, идеологическое знамя, вокруг которого выстраивалось государство. «Она была силой, создавшей русское государство. Она определила и характер его права»[39].

«Идеология обязательной победы», подразумевавшая предпочтение смерти поражению, была не просто словесностью, но образом жизни, «замыслом человеческой жизни». «Очевидность, что жизнь нужно так и только так, заменяла закон — и давала силу, которая была всем правом»[40].

Здесь, при основании Русского государства, мы снова встречаем тот союз права и силы, который напоминает нам о римском праве.

Сколько общего с Римом в том, что касается энергии основателей, создания особого нового типа человека, особого строя совместной жизни, оправданного эффективной внешней экспансией, — столько же и отличий.

Основание Рима (на котором покоится европейская цивилизация и с которым связана римская церковь) имело в качестве своей культивируемой доблести справедливость и дисциплину. С этим связан и особый тип человека, того, кто диктует право. Русское государство иное, потому что подразумевает иной замысел человеческой жизни — «непобедимость», иначе говоря, «победа любой ценой». Устремление вначале упорядочить пространство, а потом решать остальные задачи, столь характерное для Рима, здесь не стоит на первом месте. Победа и заключенная в ней правда (потому что только уверенность в своей правоте и дает силы для этой победы) бросает отблеск славы и достоинства на человеческую жизнь. Причем касается это не только борьбы с внешним врагом, но и борьбы с суровыми условиями жизни, с суровой природой, с суровой действительностью человеческой жизни, с необустроенностью, которая носит на этой земле, казалось бы, провиденциальный характер. Сохранять человечность, смысл человеческой жизни даже тогда, когда в среде обитания не оставлено упорядоченного справедливостью места для человечности, — разве это не особая и не меньшая доблесть?

В отличие от Рима, русское право не гарантировано общиной собственников, равенством и солидарностью, гражданским строем. Среднего класса с его солидарностью в России нет и не было почти всю историю. Русь — не гражданская община, а военно-экономическая организация. Предложенный ею союз права и силы— совершенно иного рода. Лучше всего позволяет его понять природа дерзкого поступка, встречающегося во многих исторических памятниках древнейшего русского периода (и в скандинавских источниках, которые Бибихин использует для характеристики периода). Дерзкий поступок, отстаивающий свою правду, допускается властью, встречает понимание, отпечатывается каким-то образом в правопорядке этого мира. Совершитель такого поступка возвышается до роли законодателя и судьи в единичном случае. То, что его претензия небеспочвенна, следует из реакции общества и государства, во всех прочих случаях жесточайшим образом поддерживающего свою монополию на силовое вмешательство. «Правдой остается то, что сила и право в норманский период принадлежали тому, кто в сознании своего человеческого достоинства считал высшей ценностью — и умел ее поддержать — открытую, дерзкую правду поступка»[41].

В Древней Руси власть удерживают не коренные жители, как, например, патриции в Древнем Риме, которые хотя и неохотно и медленно, но все-таки делятся с новоприбывшими частью своих прав, а напротив, власть согласно легендам изначально приходит издалека. Этой над-«мирной» (в социальном смысле) ролью князя отличается, например, «Русская правда», правовой документ XI—XII вв., от других средневековых европейских правд[42]. И все-таки в древнерусский период, в отличие от московского, власть князя и дружины все еще ограничена законом. Анализируя «Русскую правду», Бибихин приводит интересную цитату из Карамзина: «Еще в Олегово время россияне имели законы ; но Ярослав, может быть, отменил некоторые, исправил другие и первый издал законы письменнные на языке славянском... Сей остаток древности, подобный двенадцати доскам Рима, есть верное зерцало тогдашнего гражданского состояния России...» (цитируем в сокращении)[43].

Тема о русском праве в московский период осталась во «Введении в философию права» недописанной. Текст лекции о памятниках русского права заканчивается в рукописи такой записью автора: «Дописать по черновикам, по пометкам на Истории Карамзина об Иване IV об уходе права в идеологию...»[44] . О том, как право превращается в идеологию, речь уже шла на примере Византии.

В той же самой лекции говорится немного о московском Судебнике 1550 г., втором после «Русской правды» систематизированном отечественном законодательстве. «Сравнение между этими двумя судебниками, разведеленными половиной тысячелетия, показывает тот же процесс, mutatismutandis, что призошел с римским правом в Византии: ранние русские князья, хотя и стояли вне права, оставляли ему самостоятельность; при Иване IV у права самостоятельности уже не осталось»[45].

6) Заключение. Три парадигмы права в российской цивилизации

Чтение философии права Владимира Вениаминовича Бибихина побуждает задуматься и, возможно, по-новому переосмыслить многие моменты русской и мировой истории права.

На основании этих размышлений нам бы хотелось сделать попытку выделить и кратко обрисовать те основные образы существования права (касающиеся в том числе и римского права, как идеальной исторической модели всякого права), которые можно заметить в русской цивилизации.

Речь при этом пойдет не о разных исторических моделях или образах права, сменяющих друг друга вместе с различными историческими периодами, но скорее о различных культурных или цивилизационных парадигмах существования права в российском обществе, которые, взаимно переплетаясь, существуют и по сей день[46].

I. «Инструментальное, свободное отношение к праву»

Для этой парадигмы характерным является то, что у Бибихина называется удивительным сочетанием на русском пространстве «свободы права» и «крепости статуса». Сюда относится, например, постоянное обновление законодательства, нестабильность юстиции, постоянные переделы собственности, неограниченная власть административной бюрократии на местах, далекое от законопослушности поведение населения, приноровившегося к такому порядку и ищущего в нем «лазейки». В прошлом сюда же относилось «крепостное право». В этой модели позитивное право существует, однако право в качестве добродетели юстиции чуждо всем, как произволу власти, так и произволу подданных. О праве «вспоминают» только по мере необходимости как об одном из инструментов властвования. Борьба различных интересов в обществе не переходит в «борьбу за право» (Иеринг), но наоборот, всячески избегает выхода в формальное правовое пространство. Эта парадигма наиболее далека от римского права.

II. «Идеологическое и декоративное отношение» (Право как «школа» и «музей»)

Для этой парадигмы право представляет собой часть общечеловеческого наследия и является обязательной частью существования цивилизованного и культурного сообщества. Поощряется изучение и обсуждение достижений западной правовой культуры (когда-то приходившей из Византии, потом из Западной Европы), перевод текстов, правовая наука. Осваивается лексика и строй понятий римского права. Однако такое «заимствованное» право — это «школа» и «музей», оно совершенствуется в качестве словесности и идеологии, тексты права играют скорее роль провозглашенного идеала, чем реальной нормы и формы жизни. Правом любуются, его выставляют на обозрение иностранных гостей, но не пользуются в ежедневной жизни. Россия охотно учится у «европейской школы права», однако европейское право так и остается учебником, оно не покидает границы школы, а если покидает, то не приживается.

Первая и вторая парадигмы тесно связаны между собой, совершенствование идеологии права дает отдушину интеллектуалам в мире «инструментального» отношения к праву, которое в свою очередь также нуждается в идеологии и в подобного рода «декоративной» обработке.

III. Право в связи с замыслом человеческой жизни (право как поступок, отстаивающий правду)

Третья парадигма содержит в себе опыт и образ права, который мы находим при основании Русского государства, в самих истоках русской цивилизации. Немаловажно здесь будет и то, что основание нашего государства совпало с процессом христианизации, крещения Руси.

Это право, продиктованное (в том самом смысле аллюзии на римскую «юрисдикцию») особым образом жизни, в центре которого — христианский муж, свободный человек, имеющий под своей опекой семью и челядь, которыйвместе с князем и под его руководством нес тяготы войны и администрирования[47].

Как строятся отношения этой парадигмы с двумя предыдущими — «инструментальной» и «декоративно-идеологической»? Не имеем ли мы дело в этом третьем случае со всего лишь еще одной идеологической возможностью, красивой картинкой, утопией, помещенной в далекое прошлое, в идеальный «золотой век» Древней Руси? Это подозрение снимается с помощью понятий замысла и заданности, проекта, как иногда еще переводят.

Как можно заключить из мысли Владимира Вениаминовича Бибихина о России как историческом предприятии[48], описываемая парадигма права — не утопический идеал, но заданность, часть «русского замысла», а точнее «замысла о человеке», присущего русской цивилизации. Т.е. речь идет о том, что прежде всякой фактической власти на этой земле действует власть русского «замысла человеческой жизни» (из которого и выросло русское государство), который не может не признаваться и не осуществляться, хотя бы даже и в той искаженной интерпретации, которую дает ему правящая бюрократия.

Один из примеров описываемого подхода к праву встречается в «Русской правде», другими примерами могут служить исторические свидетельства о рискованных поступках, осуществляющих правду, признанных обществом и властью.

Именно эта третья парадигма, если не по букве, то по духу — наиболее близка римскому праву. «Подобно раннему римскому праву, Русская Правда уважает достоинство свободного человека, вооруженного и имеющего под своей опекой семью и челядь. Государство держится на способности мужав дружине с другими под водительством князя противостоять любой другой военной силе почти на всей территории Востока Европы»[49].

В заключение, нам хотелось бы отметить, что несимметричность Востока и Запада в том, что касается права, до сих пор остается одной из наиболее трудноразрешимых задач в их взаимном диалоге. В этой связи важно иметь в виду разнообразие парадигм в отношении к праву, которые могут существовать внутри одной цивилизации, для того, чтобы лучше понимать друг друга, идет ли речь о диалоге между политическими образованиями, между культурами или между Церквами Востока и Запада.

Важно также учитывать, что несимметричность Востока и Запада касается не столько нормативного содержания права (мы полагаем, что норма естественного права, как часть человеческой природы, везде одна и та же), сколько способности воплотить форму права в жизнь, разрешить проблемы и упорядочить человеческую жизнь посредством права. В этом отношении важно понимать, в чем различие и в чем родство европейской и российской правовой традиции.

Это же различение будет актуально и для возрождения церковного правосознания в Русской Церкви. Нам представляется, что для возрождения церковного права в наши дни насущной задачей остается не только внимательное изучение древних источников византийского происхождения (учитывая, что церковное византийское право было все-таки одной из наиболее жизнеспособных частей византийского правопорядка) и не только реформы правового характера, но прежде всего творение заново дисциплины, как образа жизни христианского мужа, ответственного за свою семью и окружение, умеющего противостать злу не словом, но и делом в повседневной жизни в сотрудничестве («дружине») с другими.

[1] В настоящее время также на сайте Института философии. http://iph.ras.ru/page49205742.htm.

[2] Бибихин В.В. Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев. М., 2004.

[3] Имеется в виду русская цивилизация как русский мир, понятие, превосходящее конкретное историческое государство Россия.

[4] Бибихин В. В. Введение в философию права, М., 2005. С. 187.

[5] Тема права как «западного изобретения» находит широкое раскрытие в трудах известного американского правоведа Г. Дж. Бермана. См., например, его Западнаятрадицияправа: эпохаформирования (= Law and Revolution: The Formation of the Western Legal Tradition) М., 1998.

[6] Ср. о бибихинском подходе к праву в статье С.С. Неретиной и А.П. Огурцов: «Бытие за нами, оно до нас и есть всегда. Так же и с правом. Оно не то, что мы с вами установим, хотя оно создается нами, но, как он пишет, «решаем что мы вправе делать, не мы сами для себя». В этом смысле право обязательно, в этом смысле оно всегда в некотором роде римское и в этом же смысле оно предполагает свободу». Неретина С.С., Огурцов А.П.Событие Бибихина // В. В. Бибихин.Введение в философию права. М., 2005. С. 337.

[7] Бибихин. Введение в философию права, cit. С. 188.

[8] Бибихин . Указ. соч. С. 188.

[9] Pascal , Pensées, éd. Tourneur, Genève: Editions de Cluny 1942, T.1, p. 51. Цит. по: Бибихин, указ. соч. С. 18.

[10] Бибихин , Указ. соч. С. 189.

[11] Там же.

[12] Там же. С. 192.

[13] О собственности см. также Бибихин В.В. Свобода собственности // Путь. М., 1995. №7. С. 154-199.

[14] Бибихин . Введение в философию права, цит. изд. С. 215.

[15] Там же.

[16] Там же. С. 197.

[17] Бибихин уподобляет публичную организацию римской власти «кристаллической структуре», которая «стирается в порошок» при давлении единоличной власти. Указ. соч., с. 197.

[18] Там же. С. 198.

[19] Там же. С. 216.

[20] Там же. С. 222.

[21] Там же. С. 218.

[22] Марк Туллий Цицерон . Об ораторе I 43-44 // Марк Туллий Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве, М., 1972. С. 112-113.

[23] Бибихин . Указ. соч. С. 219.

[24] Там же. С. 223.

[25] Там же. С. 123.

[26] Там же. С. 127.

[27] Там же. С. 224.

[28] Там же. С. 227.

[29] Там же. С. 228.

[30] Об эволюции римской юстиции, от республиканского к императорскому периоду одно из самых наглядных описаний см. Аннерс Э., История европейского права, М, 1996.

[31] Бибихин . Указ. соч. С. 228.

[32] Там же. С. 229.

[33] Там же, с. 232.

[34] Невозможно не заметить, возможно, сознательно подчеркнутую аллюзию с Россией как новейшей, так советской и имперской. Описание византийского перетолковывания римского права для нужд восточной римской империи заставляет вспомнить также статью Бибихина о реферировании в СССР западной мысли, как части идеологичекого заказа, к которому он также был причастен: Бибихин В.В. Для служебного пользования // Бибихин В.В. Другое начало. СПб.: Наука, 2003. С. 181-208.

[35] Бибихин . Введение в философию права, цит. изд., с. 233.

[36] Необходимо отметить, что часть книги, посвященная древнерусскому периоду, представляет собой записи к лекционным курсам, которые так и остались не отредактированы автором.

[37] Ср. например, Бибихин В.В.Язык философии (М., 2002, С. 387-388): «Европа вышла из Средних веков не столько национально-культурно-полтическим образованием, сколько историческим предприятием, Ренессансом, замыслом апокатастасиса, восстановления целого мира в его истине... Россия, разнонациональная, как и Европа, с самогоначала была не нацией, а историческим начинанием». Историческое предприятие Россия связано с Европой и в то же время провиденциально отличается от нее. «Мы вызов тому Ренессансу, каким ему всегда грозит оказаться, —  планом чисто человеческого устройства на земле» (С. 392)

[38] Бибихин . Введение в философию права. С. 244

[39] Там же. С. 235.

[40] Там же. С. 245.

[41] Бибихин . Там же. С. 295. Интересно было бы сравнить то внимание, которое Бибихин уделяет «дерзкому посутпку» в отечественном контексте, с размышлениями о добровольчестве С.С. Аверинцева в докладе «Библейское наследие в русской перспективе» // Духовные движения в Народе Божьем. История и современность: Материалы Международной научно-богословской конфеенции (Москва, 2-4 октября 2002 г.). М., 2003. С. 18.

[42] См. Бибихин. Там же. С. 266-267.

[43] Карамзин, История государства российского. Т. 2, гл. 2.

[44] Бибихин . Там же. С. 273.

[45] Бибихин . Там же. С. 269.

[46] Мы вполне допускаем и иное описание этих парадигм при сохранении, тем не менее, существенных элементов, которые наиболее наглядно нам позволили увидеть в отечественном правосознании именно работы Владимира Вениаминовича Бибихина.

[47] Бибихин . Там же. С. 305.

[48] Этот подход, в свою очередь, связан с его мыслью о Ренессансе и ренессансном отношении к «золотой древности». См. например, Бибихин В.В. Новый ренессанс, М., 1998.

[49] Бибихин. Введение в философию права. С. 305.