К примеру, Джорджио Агамбен обосновывал свою антропологию «homo sacer» на пространном своде древнеязыческих и средневековых правовых текстов, Ален Бадью написал великую работу о святом апостоле Павле, встроив апостольскую керигму в системную критику позднего (постиндустриального) капитализма, Ролан Барт медитировал над персоной Игнатия Лойолы как центрирующим семиотическим явлением, Бодрийяр восторгался византийскими иконоборцами и католическими иезуитами как первыми ретрансляторами его собственной концепции «симулякра», Гарольд Блум подкреплял дисциплинарные своды литературной критики каббалистическими категориями, Мишель Фуко копался в средневековых римо-католических исповедниках в поисках исторического обоснования своей теории «заботы о себе» (кстати, в ряду его исследовательских интересов были и раннехристианские анахореты), в конце концов, икона литературного постмодернизма Умберто Эко является профессиональным медиевистом. Поэтому неслучайно, что постсовременный словенский «левак» Жижек нередко вдохновлялся художественной ортодоксией Честертона. Но это отнюдь не ученическая рецепция, а, напротив, типичный случай постмодернистской деконструкции, прецедент философской инверсии.
Случай первый. Раб и свободомыслие
В своей трактовке диалектики публичного-и-приватного в настоящем обществе и конституировании постсовременных социальных практик Жижек использует христианско-апологетические сентенции Честертона относительно свободомыслия. Вспоминается известный честертоновский тезис: «Свободомыслие – лучшее средство против свободы»[1]. Научение раба абстрактному свободомыслию, безапелляционному отрицанию метафизического (или религиозного) мышления не способствует его действительной (классовой) эмансипации. Отвлеченная система мысли лишь искажает реальное положение вещей, вольнодумство в конечном счете затеняет отсутствие действительной свободы. В данном случае Честертон совершает концептуальную инверсию классической просвещенческой программы, разворачивает навыворот рационалистский тезис об освобождении сознания от ложных кумиров.
Мысль Честертона доходит до свойственных ему парадоксальных заключений: свободомыслие не просто способствует интерпелляции (специфическое воздействие идеологии на субъект – термин неомарксиста Альтюссера) раба, как это постулируется в неомарксизме, но, безусловно, принуждает сомневаться в необходимости свободы (здесь постулируется некое вычитание мышления из праксиса – пустая теория, не подкрепленная практикой, остается лишь пустой теорией). С помощью простейшего логического приема Честертон радикализирует положение об идеологизирующем свойстве любой спекулятивной философии. Для Честертона свободомыслящий рефлектирующий раб – социальный нонсенс, замкнутая знаковая система, не предполагающая открытости, не способная разомкнуться в эффективный праксис. Такова честертоновская инверсия классических просвещенческих суждений, защищающая традиционалистскую позицию, систему христианских ценностей.
Славой Жижек соглашается с честертоновской брезгливостью относительно просвещенческого социального оптимизма, бюргерской отстраненности кантианства и марксистской партийной ангажированности, но… Существует постсовременное инверсивное «но». Жижек деконструирует апологетические суждения Честертона, используя социологическую концепцию влиятельного французского философа Жака Рансьера. Для Рансьера самую большую опасность для четко структурированного социума (где у каждой части, каждой страты есть свое место) несет в себе так называемая «часть без части», расшатывающая общественную систему в силу собственного социального небытия, по причине пустого принципа всеобщности. «Пролетарская позиция» (позиция раба) является пресловутой точкой схождения публичного и приватного, потому что ее позиция – это положение «части, не имеющей собственной части» внутри социального тела. Позиция пролетария выступает неким избытком, репрезентирующим себя как всеобщность, нечто универсальное. Получается, что свободомыслие для раба не просто безвредно, но является подлинным и единственным следствием универсальной позиции Раба. Или, проще, рабское состояние – источник истинного свободомыслия.
И здесь совершенно не зря всплывает безличная мудрость тоталитарного века концентрационных лагерей, авторски артикулированная впоследствии. «Предельная, крайняя точка свободы – это состояние, когда уже нечего терять». Такое понимание сходно с павлинистской интерпретацией служения Иисуса через понятие «кенозис» (безусловное истощение, полное умаление высочайшего Божественного статуса). Только потеряв все, можно обрести настоящую свободу.
Так мы проследили многократную концептуальную инверсию первичной сентенции.
[1] Честертон Г. К. Ортодоксия // Честертон Г.К. Вечный Человек / пер. с англ. Н.Л. Трауберг. М.: Политиздат, 1991. С. 435-436.