История и память были связаны всегда. Но лишь в XX в., особенно во второй его половине, эта связь стала объектом пристального внимания ученых-гуманитариев, в том числе историков. В статье на основе работ французских интеллектуалов показано, каким образом за последние десятилетия во Франции изменились представления о соотношении исторического прошлого (той самой реальности, которая была на самом деле), истории как науки и коллективной памяти. Обсуждается связь этих перемен с трансформацией «порядка времени», роль памяти в ремесле историка; показано, как «работает» память в историографической операции.
История, память и современный режим историчности[1]
Во Франции рождение истории как научной дисциплины прочно связано со становлением государства-нации. Возможно, это обстоятельство объясняет традиционно высокий статус исторического знания в этой стране. Однако в XXI в. престиж истории как науки явно снижается (см. напр., (Prochasson 2008)). При этом спрос на историю в обществе остается очень высоким и у историков появилось значительно больше возможностей для того, чтобы знакомить публику со своими трудами. Но термин прошлое стал более важным, чем термин история. «Повсюду только прошлое, — пишет П. Нора, — истории больше нет нигде. История, т. е. организация прошлого в единый ансамбль, включение его в рассказ, динамичное выявление (rassemblement) его смысла, спорного в своей направленности, но бесспорного в наличии, такая история явно уходит на второй план; и это удаление особенно ясно ощущается в образовании» ((Nora 2013: 3); см. также: (Rousso 1998; Nora 2011)). Сегодня «больше говорят об использовании прошлого, чем об использовании истории, скорее о памяти, чем об истории, и оба эти понятия — история и память — идут рука об руку», — уточняет Ф. Артог (Entretien 2014).
Историческая наука «становится бедной родственницей когнитивных наук», считает П. Нора. Ее вытесняет «прошлое», которое сегодня ассоциируется не с дисциплинарным историческим знанием, а с памятью. Иными словами, если в эпоху классического познания история понималась как наука о «прошлом», то сегодня людей интересует только само это «прошлое», которое историки не могут объяснить. Они могут лишь показать, как репрезентации о прошлом формируются в настоящем. В этой связи во Франции уже несколько десятилетий обсуждается идентичность современного историка, эпистемологическое содержание исторического знания (Чеканцева 2014) и состояние исторического образования (Badré б/д.: 23–29).
В одном из интервью П. Нора напомнил о том, что О. Конт различал эпохи позитивные и критические. «Первые были охвачены творческим порывом конструирования будущего, вторые целиком заполнены пережевыванием прошлого. Мы живем в эпоху второго типа. Поскольку прошлое больше не говорит о себе, каждый может заставить его говорить то, что ему хочется. По привычке и для простоты такое новое отношение к прошлому называют «историей». Но то, что раньше по определению означало создание коллективной связи, стало индивидуальной принадлежностью, где доминируют этические, игровые, проективные, аффективные измерения. Речь не идет больше о том, чтобы вписать свой опыт в опыт коллективный, но об игре с имеющимся капиталом… История, которая по определению была фундаментом реальности, стала областью воображаемого, чудесным нашей демократической эпохи» (Nora б/д.: 3–5).
Глубинной основой этих перемен является не только многоплановая трансформация мира (см., напр., (Бауман 2011)), но изменение «порядка времени» (К. Помьян), проявляющееся в трансформации режима историчности. Во французскую науку это понятие ввел Ф. Артог, развивая идеи Р. Козеллека, К. Леви-Стросса и М. Салинза (цит. по: (Hartog 1993: 18–38, 29)). Первоначально режим историчности историк представил как «манеру использования социумом своей коллективной памяти для производства установок, с помощью которых прошлое оказывает на него влияние» или то, как общество свое прошлое «поддерживает или хоронит, реконструирует, конституирует, мобилизует» (Escudier 2009: 1269–1301). Через десять лет Ф. Артог назовет режим историчности способом сочленения основных модусов времени: прошлого, настоящего и будущего, подчеркивая, что это не данность, но эвристический инструмент ((Hartog 2003), см. (Мильчина 2004)).
Классический режим историчности воплощен в традиционной модели истории, названной Цицероном magistra vitae. В этой модели главную роль в концепте время играет прошлое. Именно оно освещает настоящее, являясь для него поставщиком примеров, как надо или не надо действовать. Второй режим историчности появился в эпоху Просвещения и постепенно утвердился в XIX в. в качестве доминирующего. Это финалистский или футуристический вариант истории, понимаемой как телеологический процесс. Прошлое в таком режиме историчности — это основа настоящего на пути к лучшему будущему (прогресс), свет которого позволяет понять прошлое и настоящее.
Сегодня мы живем в эпоху презентизма: людей интересует главным образом настоящее. Заметное увеличение доли исследований недавней истории — явное тому свидетельство. Уже в 1980-х гг. стало ясно, что «настоящее, находясь между угнетающей непредсказуемостью/бесконечной открытостью будущего, лишенного перспективы, и громоздкой множественностью возвращаемого в своей непрозрачности прошлого, стало категорией нашего понимания самих себя. Но растягивающееся настоящее, где изменение стало постоянным, схватывается только через помеченное шармом прошлое и его новые тайны. Это прошлое, более чем когда-либо склонное к сокрытию секретов, — не только наша «история», но и наша «идентичность» (П. Нора). В условиях презентизма будущее оказывается не просто туманным, но опасным и закрытым. Это влияет на восприятие прошлого, которое необычайно интересует публику, но как бы замыкается на самом себе. Его поглощает расширенное «дезориентированное» настоящее. История не пишется больше с точки зрения прошлого или будущего, но с точки зрения настоящего, лишенного какого-либо «горизонта ожидания». Прошлое поэтому предстает как «ускользающее настоящее» (Ф. Артог).
Возвышение памяти, проявляющееся в чрезмерном внимании к прошлому (недавнему, травматическому, трагическому, не уходящему), — особенность этой историчности. Пропитанная ностальгией память стала выражением стремления преодолеть силу забвения, вернуть искаженное, отвергнутое, стертое. Все это в сочетании с крайней неопределенностью по отношению к будущему, порожденной утратой веры в прогресс и недоверием к официальной историографии. На этой волне изменилось отношение к культурному наследию. Его, по сути, «изобрели» заново, поставив в центр антропологическое восприятие культуры как мира символов, следов, знаков, которые необходимо сохранить для настоящего (Pomian 2010: 45–56). Историки в этих условиях, «совершая историографическое и мемориальное обновление, расстаются с прошлым в себе и вносят свой вклад в дело рефлексии и интерпретации, которому служат гуманитарные науки» (Досс 2013: 40–41).
Воспоминание и забвение воспринимаются как важнейшие факторы общественной жизни и политики. Историческая политика и мемориальная культура, характеризующие уровень обращения к прошлому, стали объектом пристального внимания ученых (Romain 2006; Герасимов и др. 2011; Миллер, Липман 2012). Под мемориальной культурой понимается совокупность средств, с помощью которых отдельные индивиды, группы и культуры выстраивают свою идентичность. При этом злоупотребление воспоминаниями — обычное дело в практиках повседневности и политике. Хотя не всегда это можно назвать инструментализацией истории. «Понятие “инструментализации”, — пишет современный историк, — внушает мысль, будто прошлое надежно контролируется настоящим, но на самом деле именно прошлое, особенно травматическое, не выпускает будущее из своей хватки. Не мы владеем прошлым — это оно владеет нами» (Ассман 2014: 303).
Коллективная память все чаще используется для интерпретации реальности. Она стала моделью, с помощью которой можно понять событие, политику, социум и характер гражданского сосуществования в нем. Такие понятия, как родина, нация, идентичность, наследие, пропускаются сквозь фильтры памяти. Линза памяти позволяет увеличить, уменьшить, сфокусировать или переместить внимание на новые темы и аргументы, изменяя взгляд на вещи и людей. Созданные с помощью памяти сетки анализа помогают во много раз увеличить понимание социальной и политической реальности, видоизменяя способы размышления или описания. Историческая память активно участвует в социальном конструировании исторической преемственности или разрывов. Это хорошо показано в трудах историков, посвященных важнейшим событиям в истории Франции[2]. Приоритетной темой исторических исследований являются различные аспекты «использования прошлого» (Hartog, Revel 2001; Crivello, Garcia 2006), а историческая память изучается преимущественно в связи с «политикой памяти» или «исторической политикой», с анализом значения политического заказа в формировании исторических знаний при решении конкретных политических задач. Не удивительно, что память вовлечена в политическую борьбу (Тьесс 2010: 92–103; Вельцер 2005: 28–35). Большое место в жизни и науке занимают различные коммеморативные практики (Namer 1987; Corbin et al. 1994; Bédarida 1986; Garcia 2000). Коллективная память и идентичность — концептуальные инструменты в бесчисленных «войнах памяти», охвативших Францию в конце 90-х гг. прошлого века (см. (Blanchard, Veyrat-Masson 2008)). В таких случаях исторический дискурс о памяти смешивается с дискурсом политическим, философским, этическим, юридическим, медиальным. Конфликты памяти в этих войнах нуждаются не только в прошлом, но и в настоящем. При этом очень важны контексты возникновения таких конфликтов. В то же время память, превращаясь в сфере коммуникации в объект манипуляций, нередко участвует в процессе деформирования реальности.
Образно и точно характеризует ситуацию Ф. Артог: современная история/историография стремительно меняется в сопровождении «квартета в составе памяти, коммеморации, наследия и идентичности, а также тех, кто им аккомпанирует. В роли руководителя оркестра выступает наше настоящее» (Hartog б/д.: 18–31). Но вопрос о том, что такое коллективная память, остается открытым. Это понятие, введенное в науку А. Бергсоном и М. Хальбваксом, до сих пор нередко воспринимается как метафора. Остановимся на этом подробнее.
Мысль о том, что человек, будучи существом социальным, не является хозяином своих воспоминаний, на интуитивном уровне вызывает отторжение. Но аналитики коллективной памяти убедительно показали, что такие воспоминания во многом зависят от бесчисленных репрезентаций, окружающих индивида в коммуникации с другими людьми в различных группах (семья, школа, университет, трудовой коллектив и пр.) или в непрерывно обновляющихся информационных потоках, сопровождающих процесс социализации и живого общения.
В незаконченной работе «Коллективная память», опубликованной в 1950 г. уже после смерти М. Хальбвакса, содержится несколько идей, касающихся исторической памяти (Halbwachs 1981 (1950, 1968)). Индивидуальная память — это память кратковременная. Она умирает вместе с человеком. Историческая память, наряду с другими видами коллективной памяти (социальная, культурная, политическая, официальная, семейная и пр.) является памятью долговременной. Она продолжает жить в поколениях людей, непрерывно трансформируясь, благодаря тому, что о ней постоянно проявляют заботу специальные практики и институты при поддержке социума и государства.
Социолог различает два типа такой памяти. Одна память внутренняя (автобиографическая), другая — внешняя (историческая). Обе функционируют примерно одинаково. Первая является более точной, поскольку связана с реальной жизнью человека. Вторая во многом зависит от «всеобщей истории». Историческая память не исчерпывается той историей, которую можно найти в исторических книгах или школьных учебниках. Скорее она соответствует «живой истории», разлитой в пространстве здравого смысла. Такую историческую память Хальбвакс представлял как то, что другие оставили нам в наследство, что не всегда присутствует в книгах.
Объясняя связь индивидуальной и коллективной исторической памяти, он приводит пример из собственной жизни: «Что произошло в мире в 1877 году, когда я родился? Это год 16 мая, когда политическая ситуация менялась со дня на день, год истинного рождения Республики. У власти был министр де Брольи. Гамбетта в том году объявил (президенту Франции Мак-Магону. — Примеч. пер.): „Вы должны подчиниться или сложить с себя полномочия“. В том же году умирает художник Курбе. Виктор Гюго публикует второй том „Легенды веков“. В Париже достраивают бульвар Сен-Жермен и начинают прокладывать авеню Республики. В Европе все внимание сосредоточено на русско-турецкой войне. Осман-паша после долгой и героической обороны вынужден сдать Плевну. Таким образом, я восстанавливаю обстановку, но это очень широкие рамки, в которых я ощущаю себя крайне затерянным. Несомненно, с этого момента меня подхватил поток жизни нации, но я едва ощущал, что меня несет этот поток. Я был словно пассажир на корабле. Перед его глазами проплывают берега, его поездка проходит внутри этого пейзажа, но предположим, что он погружен в размышления или в разговор с попутчиками: тогда он лишь время от времени станет обращать внимание на то, что происходит на берегу; позже он вспомнит поездку, не вдумываясь в подробности пейзажа, или же он проследит ее маршрут на карте и в таком случае, возможно, что-то вспомнит, а что-то уточнит. Но между путешественником и той страной, мимо которой он проплывал, не было настоящего контакта» (Хальбвакс 2005). Получается, что индивидуальные жизни в чем-то повторяют движения групп и сообществ, в которые они включены, и испытывают на себе последствия их потрясений. Однако люди способны привязать свои жизни к событиям национального масштаба лишь задним числом.
Социальное окружение индивида, среда, в которой он живет, наполнена референциями к такой памяти, которую национальная история преобразовывает в нечто цельное и связное. Такая национальная история представляет собой память диффузную, не организованную, но в ней присутствуют важные для национальной истории события. Она отличается от памяти локальных, провинциальных, городских историй тем, что в ней имеют значение лишь факты, интересующие всех граждан или всех тех, кто считает себя членами конкретного национального сообщества. Б. Андерсон представил нацию как «воображаемое сообщество». Несколько десятков лет это понятие вдохновляло историков и социологов, принимающих конструктивистскую установку в понимании природы познания. Сегодня в связи с исследованием механизмов работы памяти в социуме есть основания говорить о нациях как «мнемонических сообществах» (Zerubavel 2003).
Преодолевая представление о противоположности коллективной и индивидуальной памяти, А. Ассман детально проанализировала четыре формата памяти, определяемых размером и характером группы, а также ее пространственными и временными особенностями: память индивида, социальной группы, политических сообществ и память культур. Исследовательница показала также связь форматов памяти с процессами идентификации на разных уровнях, дифференцируя компоненты памяти (носитель, среда, опора) и ее измерения (нейронное, социальное, культурное) (Ассман 2014: 33). Национальную память она считает разновидностью памяти политической и официальной. Это лишь один из возможных видов коллективной памяти, связанный с императивами лояльности и «мы» идентичностью (Ассман 2014: 34–38). В отличие от многоголосой социальной памяти, изменяющейся стихийно, национальная память представляет собой более унифицированную конструкцию, которая закрепляется политическими институциями. «При формировании коллективной самоидентификации, — пишет Ассман, — решающее значение имеет не онтологический статус, а потенциал воздействия исторического опыта, который передается и обогащается новыми толкованиями» (Ассман 2014: 39). В этой связи большое значение приобретают вопросы о том, как именно мы вспоминаем и каким образом мы узнаем об историческом событии. Иными словами, это вопрос о взаимоотношениях памяти и истории.
Память и история
История и память были связаны всегда: не случайно в греческой мифологии Клио — дочь Мнемозины. Однако в процессе формирования истории как науки память понемногу вытеснялась из нее. Началось это еще в глубокой древности, с того момента, как человеческий опыт стал воплощаться не только в теле индивида, но и в других материальных формах: камень, папирус, бумага, рисунки, маски, картины, одежда, жесткий диск и пр. В текстах отцов-основателей истории, Геродота и Фукидида, память присутствует постоянно. В Средние века история оказалась подчинена памяти: она была включена в мнемонические техники. Но в конце XIX в. не без помощи государства-нации память ушла в тень, передав истории целый ряд проблем, связанных с припоминанием-распознаванием, воображением, образами. Понятие коллективной памяти, введенное в науку в начале прошлого века, способствовало трансформации исторического знания, в котором память стала одним из объектов анализа в качестве исторической репрезентации (Pomian 1998: 63–110; Чеканцева 2015: 229–239). А. Ассман на материале XX в. выделила три момента, в которых историческое исследование может быть дополнено мемориальной перспективой: выявление эмоциональной составляющей и индивидуального переживания; изучение мемориальной функции истории как памяти; осмысление этической ориентации (Ассман 2014: 49). Все эти и другие аспекты истории памяти сегодня интенсивно изучаются в науке, в том числе в отечественной историографии (Леонтьева, Репина 2015). Тем не менее взаимоотношения истории и памяти нуждаются в дополнительной рефлексии.
Различия между историей и памятью хорошо объяснил П. Нора. «Память — это жизнь, носителями которой всегда выступают живые социальные группы, и в этом смысле она находится в процессе постоянной эволюции, она открыта диалектике запоминания и амнезии, не отдает себе отчета в своих последовательных деформациях, подвластна всем использованиям и манипуляциям, способна на длительные скрытые периоды и внезапные оживления. История — это всегда проблематичная и неполная реконструкция того, чего больше нет. Память — это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим. История же — это репрезентация прошлого. Память в силу своей чувственной и магической природы уживается только с теми деталями, которые ей удобны. Она питается туманными, многоплановыми, глобальными и текучими, частичными или символическими воспоминаниями, она чувствительна ко всем трансферам, отображениям, запретам или проекциям. История как интеллектуальная и светская операция взывает к анализу и критическому дискурсу. Память помещает воспоминание в священное, история его оттуда изгоняет, делая его прозаическим. Память порождается той социальной группой, которую она сплачивает, это возвращает нас к тому, что, по словам Хальбвакса, существует столько же памятей, сколько и социальных групп, к идее о том, что память по своей природе множественна и неделима, коллективна и индивидуальна. Напротив, история принадлежит всем и никому, что делает универсальность ее призванием. Память укоренена в конкретном, в пространстве, жесте, образе и объекте. История не прикреплена ни к чему, кроме временных протяженностей, эволюции и отношений вещей. Память — это абсолют, а история знает только относительное» (Нора и др. 1999: 20).
Но одновременно память — это матрица истории, и она остается такой матрицей даже тогда, когда становится предметом историографии (Рикер 2004: 45). Получается, что память, учитывая всю полисемию понятия, всегда «сопряжена с прошлым». При этом «время остается общей ставкой» (П. Рикер) как для памяти-чувства (мнеме), работающей в процессе простого вызывания в памяти, так и для памяти-действия (анамнезис), предполагающей усилие по вызыванию воспоминания. Кроме того, время обеспечивает нерасторжимую связь истории и памяти: обе оформляются в настоящем, но предполагают воскрешение прошедшего.
В классической науке темпоральная дистанция между прошлым и настоящим считалась одним из важнейших атрибутов научности. «В прошлых двух столетиях, — пишет Ф. Анкерсмит, — историки создали ряд сложных интеллектуальных конструкций в форме таких понятий, как народ, государство, нация, социальный класс, социальная структура (их число можно умножить), чтобы укрепить существующее расстояние между прошлым и настоящим. С точки зрения этих и других понятий, прошлое анализировалось в его качестве быть отличным от настоящего. Факт, что мы всегда говорим об истории определенного народа, некоторой нации, социального класса и так далее (что, несомненно, предполагает непрерывность между прошлым и настоящим), заставляет забыть, что прошлое было разведено с настоящим именно в связи с этими понятиями» (Анкерсмит 2003: 307). В новом режиме историчности этот постулат проблематизирован. Кроме того, в критической модели истории было реабилитировано «эксплицитное и обдуманное действие», что в работах историков вывело на первый план историческую идентичность (Gauchet 1998: 166).
Проблема заключается в том, что индивидуальная историческая память, также как идентичность, имеет многоуровневый характер. В ней переплетаются в специфических формах присвоения и адаптации к экзистенциальным потребностям конкретного человека личный жизненный опыт индивида и социокультурный опыт различных групп. Роль исторической памяти в формировании личной и групповой идентичности сложно переоценить. Но выявление такой роли затруднено недостаточным пониманием механизмов связей индивидуальной и коллективной памяти с профессиональной историографией (Lavable 1994). Размышления М. де Серто и П. Рикера о судьбе памяти в деятельности историка позволяют прояснить специфику работы памяти в историческом исследовании.
Прежде всего, память неотделима от загадочной природы репрезентации (Рикер 2002: 23–41; Рикер 2004; Ricœur 1996: 7–16) [3]. Воспоминание спонтанно возникает как образ, знак того, что уже отсутствует. Это образ-воспоминание, в котором, по мысли Рикера, одновременно сосуществуют присутствующее, отсутствующее и предшествующее. Связанную с этими терминами проблематику хорошо иллюстрирует метафора следа, оставленного печатью на воске: след сохраняется, но удара печати больше нет. Иными словами, образ-воспоминание частично утрачивает свою составляющую, связанную с действием. Присутствующее — это сам образ как след, отпечаток, знак канувшей в лету вещи или явления. Отсутствующим может быть все что угодно: фантазия, галлюцинация или реальное событие. Здесь возникает проблема соотношения памяти и воображения, воспоминания и фикции, изучением которой занимается риторика. Третья составляющая загадки репрезентации — это наличие темпоральной дистанции, которая в языке выражается с помощью глагольных форм или наречий. В данном случае историк имеет дело с загадкой в квадрате: предшествующее присутствует в образе как знак такого отсутствующего, которое все-таки имело место. Именно это обстоятельство заверяет память. Она же предлагает промежуточную отгадку для этой головоломки, которая выглядит как возвращение прошлого. Рикер называет это узнаванием или «маленьким чудом». История как наука лишена способности на такое чудо, но обречена на его поиск. «Узнавание вписано в структуры уверенности: его можно оспаривать, подозревать, опровергать с помощью документов, но никакой другой опыт не может его заменить». Узнавание предстает как обработка, согласование, поиск соответствия образа вещи или явлению, след которых сохранила память.
Какова роль во всем этом человеческого мозга, пока не совсем ясно, ибо когнитивные науки не понимают до конца природу сознания. Но каким бы сомнительным не было воспоминание в момент узнавания, у человека нет ничего лучшего для того, чтобы говорить, писать и рассказывать о том, что имело место до того, как он об этом вспомнил. Память не только предлагает определенное видение события или явления прошлого, оставившего в нас свой след, у нее также есть носитель (индивид, персона, субъект). Вспоминающий всегда уверен, что это его память. Но это иллюзия: воспоминания принадлежат не только ему. Они живут в пространстве коммуникации с другими людьми, наполненном непрерывным процессом трансфера воспоминаний. Это «множественное присвоение» в бесчисленных коммуникациях и позволяет говорить о наличии коллективной памяти. Индивидуальные памяти людей также переплетены друг с другом, как рассказы или тексты, которые, как им кажется, они сочиняют сами. Судьба памяти, полагает Рикер, — быть «вплетенной в истории». Эта переплетенность обеспечивает связность истории, и она же ответственна за разрывы в ней. Получается, что работа памяти осуществляется как внутри, так и вне ее носителя, не только на уровне отдельного человека, но и на уровне групп и социума в целом.
«Работа» памяти в историографической операции
Мишель де Серто выделяет три условных стадии в структуре историографической практики: стадия документальная, стадия понимания/объяснения и стадия письма в точном смысле слова (Certeau 1973). На каждой из этих стадий между памятью и историей существует одновременно «тесная связь и невидимый барьер» (П. Рикер).
Свидетельство начинается с памяти, полагает Рикер. В нем высказывается и рассказывает именно память. Свидетель дает показания перед Другим: «я там был, верьте мне!». В самой процедуре свидетельства происходит нечто похожее на распознавание воспоминания, которое предполагает оформление некоторого образа. Но к уверенности свидетеля «я» прибавляется недоверие к «другому». В этой связи нормой становится обращение к письменному свидетельству. Ценность свидетельства подписанного и заверенного возрастает: подпись обязывает говорить правду. Кроме того, приобретая бумажную форму, свидетельство входит в зону критики и сравнения. Из свидетельств, собранных в «архивах», рождается «документ», который приобретает большее значение, чем просто след памяти. Он покрывает все материальные следы, оставленные активностью человека и способные быть утраченными, что взывает к их ответственному хранению.
На стадии объяснения/понимания история отделяется от памяти, включая в исследовательский процесс ресурсы рассуждения и аргументации, которые обычно отсутствуют в простом свидетельстве. Это проявляется в попытках установить причины, выявить качество происходящего, отыскать в установленном наборе сведений повторяющиеся явления, выявить их темпоральные характеристики; распределить по разным «этажам» (экономическое, социальное, политическое, культурное), осмыслить связи между ними; использовать масштаб в качестве методического инструмента и пр. Все эти приемы исторического исследования недоступны памяти.
Когда историк переходит от истории рассказанной, которая всегда отчасти легендарна, к истории, которая имела место, его «труд становится событием», писал М. де Серто. В своей практике историк «не повторяет» (свидетельство, источник, документ. — З. Ч.), его задача заключается в том, чтобы «превратить историю-легенду в историю-труд» (Certeau 1973: 292). В этом замечании Серто важна мысль о неизбежной воображаемой установке в историческом исследовании, наличие которой позволяет понять, почему в истории историографии присутствует мифопоэтическая составляющая. Посредником в работе историка с источниками выступает культура, составной частью которой является коллективная память.
Наряду с документальными следами и архивами перед лицом наук о природе постепенно оформляется автономия истории. У истории есть своя парадигма, которую Карло Гинзбург назвал «парадигмой улик». Эта семиотическая модель позволяет выявлять документ, интерпретировать его, проверять в экспертном сообществе профессионалов. Индикативный, поисковый характер работы историка определяет специфику объективности в исторической науке. Она заключается в «документальной истине», соответствующей вероятностной природе исторического познания, проявляющейся в полноте улик, их связности, значимости, и проверяется посредством сравнения и дискуссии. Благодаря архиву и документу, истина в истории отличается по степени достоверности и содержанию от «подлинности» памяти. В этой связи Рикер предлагал заменить термин репрезентация на репрезентирование для того, чтобы подчеркнуть процессуальный характер формирования исторической истины. «Беспокоящая странность» истории при этом сохраняется, но она не совпадает со скептицизмом риторической школы (Рикер 2002: 23–41).
В этом беспокойстве присутствуют не только рациональные, но и моральные, юридические и политические аспекты, важность которых возрастает в связи с проблемой «долга памяти». Речь идет о памяти под пристальным контролем истории: поле воспоминаний приобретает смысл и значение только вместе с историей, когда в нем возможно использование подходов и приемов анализа, разработанных историей-наукой. Кроме того, историографическая направленность на понимание, по мысли Рикера, мешает применять при осмыслении сложных исторических явлений установки судей и обвинителей. Историк работает в пространстве понимания, дискуссии и спора и не стремится к вынесению осуждающих или ободряющих вердиктов. В то же время тексты историка вплетаются в атмосферу коллективной памяти, посредством которой в самого историка и его труды проникают заботы творящего историю гражданина.
Какая именно память составляет «матрицу» истории применительно к определенному историческому нарративу, в частности, к нарративу национальному? Во-первых, это индивидуальная социокультурная память историка, полученная от семьи и институтов социализации, где он сформировался как личность и профессионал. Из образного мира этой памяти рационально и эмоционально выстраивается в тексте репрезентация определенного аспекта исторической реальности. Во-вторых, это социальная память, которая обеспечивает категории, посредством которых члены данной группы неосознанно ориентируются в своей среде. Одновременно такая коллективная память предоставляет «материал для сознательной рефлексии и интерпретации транслируемых образов прошлого в профессиональном историческом знании» (Л. П. Репина). В третьих, это память следов прошлого, сохраненная в свидетельствах, с которыми работает историк. В эти следы включена культурная память той эпохи, в которой жили люди, оставившие свои свидетельства в текстах, изображениях, памятниках материальной культуры (Взожек 2012).
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
Анкерсмит 2003 — Анкерсмит Ф. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003 (1994).
Ассман 2014 — Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. М.: НЛО, 2014.
Бауман 2011 — Бауман З. Текучая модерность: взгляд из 2011 года // http://polit.ru/article/2011/05/06/bauman/ (дата обращения 12.02.2016).
Вельцер 2005 — Вельцер Х. История, память и современность прошлого. Память как арена политической борьбы // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2005. № 2–3 (40–41). С. 28–35.
Взожек 2012 — Взожек В. Культура и историческая истина. М., 2012.
Досс 2013 — Досс Ф. Как сегодня пишется история: взгляд с французской стороны // Как мы пишем историю? М., 2013.
Герасимов и др. 2011 — Империя и нация в зеркале исторической памяти: Сб. статей / Ред.-сост.: И. Герасимов, М. Могильнер, А. Семенов. М., 2011.
Миллер, Липман 2012 — Историческая политика в XXI веке: Сб. статей / Ред.: А. Миллер, М. Липман. М., 2012.
Леонтьева, Репина 2015 — Леонтьева О. Б., Репина Л. П. Образы прошлого, мемориальная парадигма и «историография памяти» в современной России // История: Электронный учебно-научный журнал. 2015. Т. 6. Вып. 9 (42). Новый образ исторической науки и исследовательский инструментарий историка. URL: http://history.jes.su/s207987840001259-3-1 (дата обращения 20.01.2016).
Мильчина 2004 — Мильчина В. Типы исторического мышления: презентизм и формы восприятия времени // Отечественные записки. 2004. № 5.
Рикер 2004 — Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004.
Тьесс 2010 — Тьесс А.-М. Использование национальной истории в политических целях: на примере современной Франции // Социологический журнал. 2010. № 1. С. 92–103.
Нора и др. 1999 — Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. СПб., 1999.
Хальбвакс 2005 — Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3.
Чеканцева 2014 — Чеканцева З.А. Историки, история и память в современной Франции // Мир историка: Историографический сборник. Вып. 9. Омск, 2014. С. 253–267. URL: https://www.academia.edu/11698453/ (дата обращения 20.12.2015).
Чеканцева 2015 — Чеканцева З. А. Коллективная память и история // Преподаватель XXI век. 2015. № 4. Ч. 2. С. 229–239.
Badré 2013 — Badré V. De l'histoire champ de bataille à une mémoire pluraliste. Le miroir des manuels // Le Débat. 2013. N 5 (177). P. 23–29. URL: http://www.cairn.info/revue-le-debat-2013-5-page-23.htm (дата обращения 30.04.2016).
Bédarida 1986 — Bédarida F. (dir.) La mémoire des Français. Quarante années de commémorations de la Seconde guerre mondiale. Paris, 1986.
Blanchard, Veyrat-Masson 2008 — Blanchard P., Veyrat-Masson I. Les guerres des mémoires. La France et son histoire. Enjeux politiques, controverses historiques, stratégies médiatiques. Paris, 2008.
Certeau 1973 — Certeau M. de. L’Ecriture de histoire. Paris, 1973.
Corbin et al. 1994 — Corbin A., Gérôme N., Danielle T. (dir.) Les Usages politiques de la fête aux XIXe–XXe siècles. Paris, 1994.
Crivello et al. 2006 — Crivello M., Garcia P., Offenstadt N. (dir.). Concurrence des passés.Usages politiques du passé dans la France contemporaine. Marseille: Université de Provence, 2006.
Dosse 2010 — Dosse F. Renaissance de l’événement.Un défi pour l’historien: entre sphinx et phénix. Paris: PUF, 2010.
Entretien 2014 — Entretien avec François Hartog, réalisé par Julien Tassel. Les usages publics du passé en temps de présentisme // Sociologies pratiques. 2014. N 2 (29). P. 11–17. DOI 10.3917/sopr.029.0011.
Escudier 2009 — Escudier A. «Temporalisation» et modernité politique: penser avec Koselleck // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 2009. N 6 (64e année). P. 1269–1301.
Garcia 2000 — Garcia P. Le bicentenaire de la Révolution française. Pratiques sociales d’une commemoration. Paris, 2000.
Gauchet 1998 — Gauchet M. Changment de paradigme en sciences sociales? // Le Débat. 1998. N 50.
Halbwachs 1981 — Halbwachs M. La Mémoire collective. Paris: PUF, 1981 (1950, 1968).
Hartog, Lenclud 1993 — Hartog F., Lenclud G. Régimes d’historicité // L’État des lieux en sciences sociales. Paris, 1993.
Hartog 2010 — Hartog F. Le présent de l'historien // Le Débat. 2010. N 1 (158). P. 18–31. URL: http://www.cairn.info/revue-le-debat-2010-1-page-18.htm (дата обращения 15.01.2016).
Hartog 2003 — Hartog F. Régimes d’historicité. Présentisme et expériences du temps. Paris, 2003.
Hartog, Revel 2001 — Hartog F., Revel J. (dir.) Les usages politiques du passé. Paris, 2001.
Joutard 1985 — Joutard Ph. La Légende des Camisards. Paris, 1985.
Lavable 1994 — Lavable M.-C. Usages du passé, usages de la mémoire // Revue française de science politique. 1994. Vol. 44. N 3, juin.
Namer 1987 — Namer G. La commémoration en France de 1945 à nos jours. Paris, 1987.
Nora 2011 — Nora P. Présent, nation, mémoire. Paris, 2011.
Nora 2013 — Nora P. Présentation // Le Débat. 2013. N 5 (177). P. 3. URL: http://le-debat.gallimard.fr/numero/2013-5-novembre-decembre-2013 (дата обращения 20.12.2015).
Pomian 1998 — Pomian K. De l’histoire, partie de la mémoire, à la mémoire, objet de l’histoire // Revue de Métaphysique et de Morale. 1998. N 103/1. P. 63–110.
Pomian 2010 — Pomian K. Patrimoine et identité nationale // Le Débat. 2010. N 2 (159). P. 45–56.
Prochasson 2008 — Prochasson C. L’Empire des émotions. Les historiens dans la melée. Paris, 2008.
Ricœur 1996 — Ricœur P. Entre mémoire et histoire. Projet // Mémoires des peuples. 1996. N 248. P. 7–16.
Romain 2006 — Romain B. Mémoires d’empire. La controverse autour du «fait colonial». Paris, 2006.
Rousso 1990 — Rousso H. Le Syndrome de Vichy de 1944 à nos jours. Seuil, 1990.
Rousso 2011 — Rousso H. La hantise du passé: entretien avec Ph. Petit. Paris, 1998.
Rousso 2001 — Rousso H. Vichy. L’événement, la mémoire, l’histoire. Paris, 2001.
Rousso, Connan 1999 — Rousso H., Connan E. Vichy, un passé qui ne passe pas. Paris, 1999.
Zerubavel 2003 — Zerubavel E. Time Maps. Collective Memory and the Social Shape of the Past. Chicago, 2003.
History and memory in the intellectual culture of France
Chekancheva Zinaida A. — doctor of Historical Sciences, Professor, leading researcher, Institute of Universal history, RAS (Moscow); achekantzev@mail.ru
Key words: history, history as a science, collective memory, the regime of historicity, historiographical operation, historical epistemology.
History and memory have always been associated. But only in the 20th century, especially in the second half, this relationship became the object of attention of scientists in the Humanities, including historians. The article based on the works of French intellectuals shows how, over the last decade, the views changed on the relationship between the historical past (the one reality, which was in fact), history as a science and collective memory. The relationship of these changes with the transformation of “time order” is discussed, as well as the role of memory in the craft of the historian; shown as “working” memory in the historiographical operation.
REFERENCES
Ankersmit F. Istoriia i tropologiia: vzlet i padenie metafory. Moscow, 2003 (1994).
Assmann A. Dlinnaia ten' proshlogo: Memorial'naia kul'tura i istoricheskaia politika. Moscow: NLO, 2014.
Badré V. De l'histoire champ de bataille à une mémoire pluraliste. Le miroir des manuels. Le Débat. 2013. N 5 (177). P. 23–29. URL: http://www.cairn.info/revue-le-debat-2013-5-page-23.htm (date of access 30.04.2016).
Bauman Z. Tekuchaia modernost': vzgliad iz 2011 goda. URL: http://polit.ru/article/2011/05/06/bauman/ (date of access 12.02.2016).
Bédarida F. (dir.) La mémoire des Français. Quarante années de commémorations de la Seconde guerre mondiale. Paris, 1986.
Blanchard P., Veyrat-Masson I. Les guerres des mémoires. La France et son histoire. Enjeux politiques, controverses historiques, stratégies médiatiques. Paris, 2008.
Certeau M. de. L’Ecriture de histoire. Paris, 1973.
Chekantseva Z. A. Istoriki, istoriia i pamiat' v sovremennoi Frantsii. Mir istorika: Istoriograficheskii sbornik. Iss. 9. Omsk, 2014. P. 253–267. URL: https://www.academia.edu/11698453/ (date of access 20.12.2015).
Chekantseva Z. A. Kollektivnaia pamiat' i istoriia. Prepodavatel' XXI vek. 2015. N 4. Part 2. P. 229–239.
Corbin A., Gérôme N., Danielle T. (dir.) Les Usages politiques de la fête aux XIXe–XXe siècles. Paris, 1994.
Crivello M., Garcia P., Offenstadt N. (dir.). Concurrence des passés.Usages politiques du passé dans la France contemporaine. Marseille: Université de Provence, 2006.
Doss F. Kak segodnia pishetsia istoriia: vzgliad s frantsuzskoi storony. Kak my pishem istoriiu? Moscow, 2013.
Dosse F. Renaissance de l’événement.Un défi pour l’historien: entre sphinx et phénix. Paris: PUF, 2010.
Entretien avec François Hartog, réalisé par Julien Tassel. Les usages publics du passé en temps de présentisme. Sociologies pratiques. 2014. N 2 (29). P. 11–17. DOI 10.3917/sopr.029.0011.
Escudier A. «Temporalisation» et modernité politique: penser avec Koselleck. Annales. Histoire, Sciences Sociales. 2009. N 6 (64e année). P. 1269–1301.
Frantsiia-pamiat'. P. Nora, M. Ozouf, J. de Puymège, M. Vinok. Saint Petersburg, 1999.
Garcia P. Le bicentenaire de la Révolution française. Pratiques sociales d’une commemoration. Paris, 2000.
Gauchet M. Changment de paradigme en sciences sociales? Le Débat. 1998. N 50.
Halbwachs M. Kollektivnaia i istoricheskaia pamiat'. Neprikosnovennyi zapas. 2005. N 2–3.
Halbwachs M. La Mémoire collective. Paris: PUF, 1981 (1950, 1968).
Hartog F. Le présent de l'historien. Le Débat. 2010. N 1 (158). P. 18–31. URL: http://www.cairn.info/revue-le-debat-2010-1-page-18.htm (date of access 15.01.2016).
Hartog F. Régimes d’historicité. Présentisme et expériences du temps. Paris, 2003.
Hartog F., Lenclud G. Régimes d’historicité. L’État des lieux en sciences sociales. Paris, 1993.
Hartog F., Revel J. (dir.) Les usages politiques du passé. Paris, 2001.
Imperiia i natsiia v zerkale istoricheskoi pamiati: Sb. statei. Eds.: I. Gerasimov, M. Mogil'ner, A. Semenov. Moscow, 2011.
Istoricheskaia politika v XXI veke: Sb. statei. Eds.: A. Miller, M. Lipman. Moscow, 2012.
Joutard Ph. La Légende des Camisards. Paris, 1985.
Lavable M.-C. Usages du passé, usages de la mémoire. Revue française de science politique. 1994. Vol. 44. N 3, juin.
Leont'eva O. B., Repina L. P. Obrazy proshlogo, memorial'naia paradigma i "istoriografiia pamiati' v sovremennoi Rossii. Istoriia: Elektronnyi uchebno-nauchnyi zhurnal. 2015. Vol. 6. Iss. 9 (42). Novyi obraz istoricheskoi nauki i issledovatel'skii instrumentarii istorika. URL: http://history.jes.su/s207987840001259-3-1 (date of access 20.01.2016).
Mil'china V. Tipy istoricheskogo myshleniia: prezentizm i formy vospriiatiia vremeni. Otechestvennye zapiski. 2004. N 5.
Namer G. La commémoration en France de 1945 à nos jours. Paris, 1987.
Nora P. Présent, nation, mémoire. Paris, 2011.
Nora P. Présentation. Le Débat. 2013. N 5 (177). P. 3. URL: http://le-debat.gallimard.fr/numero/2013-5-novembre-decembre-2013 (date of access 20.12.2015).
Pomian K. De l’histoire, partie de la mémoire, à la mémoire, objet de l’histoire. Revue de Métaphysique et de Morale. 1998. N 103/1. P. 63–110.
Pomian K. Patrimoine et identité nationale. Le Débat. 2010. N 2 (159). P. 45–56.
Prochasson C. L’Empire des émotions. Les historiens dans la melée. Paris, 2008.
Ricœur P. Entre mémoire et histoire. Projet. Mémoires des peuples. 1996. N 248. P. 7–16.
Ricœur P. Pamiat', istoriia, zabvenie. Moscow, 2004.
Romain B. Mémoires d’empire. La controverse autour du «fait colonial». Paris, 2006.
Rousso H. La hantise du passé: entretien avec Ph. Petit. Paris, 1998.
Rousso H. Le Syndrome de Vichy de 1944 à nos jours. Seuil, 1990.
Rousso H. Vichy. L’événement, la mémoire, l’histoire. Paris, 2001.
Rousso H., Connan E. Vichy, un passé qui ne passe pas. Paris, 1999.
Tjessem A.-M. Ispol'zovanie natsional'noi istorii v politicheskikh tseliakh: na primere sovremennoi Frantsii. Sotsiologicheskii zhurnal. 2010. N 1. P. 92–103.
Vel'tser Kh. Istoriia, pamiat' i sovremennost' proshlogo. Pamiat' kak arena politicheskoi bor'by. Neprikosnovennyi zapas. 2005. N 2–3 (40–41). P. 28–35.
Vzozhek V. Kul'tura i istoricheskaia istina. Moscow, 2012.
Zerubavel E. Time Maps. Collective Memory and the Social Shape of the Past. Chicago, 2003.
[1] ©Чеканцева З. А., 2016
Чеканцева Зинаида Алексеевна — доктор исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории Российской академии наук (Москва); achekantzev@mail.ru
[2] См. подробнее (Dosse 2010; Joutard 1985; Rousso 1990; Rousso, Connan 1999; Rousso 2001).
[3] См. о понятии «репрезентация» (Чубарьян 2014: 439–442).
Источник istorex.ru