Риторическая эпоха относится к очень большому этапу в художественной культуре человечества с середины I тысячелетия до нашей эры до конца XVIII века нашей эры. Многие теоретики поэтики, специалисты по исторической поэтике обращают на это внимание. Для риторической эпохи характерны общие места, так называемые топосы, но в разнообразии топосов средневековых литератур, в этом хаосе, в этом сложном тезаурусе, который формировался на протяжении столетий, обнаружить какую-то стройную систему очень сложно, и каждый раз, когда удается систематизировать это, это выглядит неким подарком, возможностью все-таки посмотреть с теоретических позиций на такое сложное явление, как средневековая литература.

В древнерусской литературе мы действительно обнаруживаем множество общих мест. В книгах, посвященных древнерусской литературе, в том числе в знаменитой поэтике Дмитрия Сергеевича Лихачева, которая была первый раз издана в 1967 году и потом неоднократно переиздавалась, много написано об общих местах в древнерусской литературе. Но, конечно, эту систематику можно продолжить. Кто был первым, кто начал изучать топосы? Немецкий исследователь риторической культуры Курциус, который издал книгу, посвященную этому, наша исследовательница Варвара Павловна Адрианова-Перетц, известная предшественница Дмитрия Сергеевича в Пушкинском Доме, писала «Очерки поэтического стиля Древней Руси», и вслед за ней вышла книга Лихачева «Поэтика древнерусской литературы».

Что отличает эти книги? Это немногие в нашей филологии, в нашей русистике книги, которые посвящены русской литературе как системе целого. Есть литература в диахронии, если использовать терминологию лингвистическую, а есть литература в синхронии. Описание синхронного состояния литературы — это очень важная задача, но мы обычно изучаем литературу в ее развитии, а иногда полезно остановиться, сделать срез, представить, в чем же сущность этой литературной культуры, в чем сущность древнерусской литературы. На этот вопрос отвечали книги Адриановой-Перетц и Лихачева, они пытались интуировать эту сущность.

Но здесь необходима конкретика, и она состоит в том, что за общими местами всегда кроется какая-то логика. В древнерусской литературе логика состояла в том, что книжник был свободен, а тезаурус, которым он располагал, те общие места, которые были в его распоряжении, можно сравнить с элементами конструктора или со смальтой, из которой художник собирает изображение. Причем он может воспользоваться элементами одного цвета, а может не воспользоваться. То есть потенциально они есть в его палитре, в его наборе, но не всегда он ими пользуется — он пользуется ими творчески, когда уместно. И это очень важно для понимания древнерусской литературы. Если в целом обобщить все, что касается топосов, то примерно получается следующая систематизация. Первый уровень — это так называемые типичные конструкции, второй уровень — это собственно топосы, общие места, мотивы и формулы, третий уровень — это типичные интерпретации. Буду по порядку говорить о каждом.

Что касается типичных конструкций, то здесь очень важно вспомнить гимнографический канон. Термин сложносоставной, происходит от греческих слов ʽυμνος и γράφω — это часть средневековой и византийской, потом уже древнерусской традиции, включавшей в себя церковные песнопения. Церковные песнопения, форма которых родилась не на Руси, а в христианском мире и, в частности, на Востоке, имели очень строгую композицию и включали в себя малые жанры. Например, акафисты могли включать в себя кондаки и икосы, а сами кондаки и икосы имели всегда повторяющуюся композицию, и никогда не было отступления от этой жесткой схемы.

Жесткая схема гимнографии определяла топику, гимнография — это необыкновенно дисциплинированное творчество. Что касается остальных текстов, то здесь все намного сложнее. Литература, которая стремилась всегда к обновлению, которая основана на переделывании первоначальных текстов, литература, не признававшая авторских прав, была, конечно же, постоянным сотворчеством редакторов. И они выбирали новые приемы из того тезауруса, который у них был. А где у них этот тезаурус хранился? Сложно сказать. Гардзанити, итальянский медиевист, начал использовать термин «церковная память» — это то, что хранилось в памяти людей, то, что было связано с их непосредственной культурой, с их обучением в монастыре, с их кругом чтения. Очень часто это усвоенная в течение жизни формула.

Типичные конструкции — это композиция жития. Это так называемые анафоры, единоначатия, когда, допустим, фраза начинается с одного и того же слова, например «радуйся». Это морфологическая рифма, когда рифмуются слова, однородные в грамматическом отношении, и рифма эта нерегулярная. Это трехчастные послания, то есть послания с достаточно строгой композицией, и можно перечислять эти типичные конструкции. Особенно в агиографии мы видим много таких типичных элементов. То есть здесь воспроизводится сама схема.

Типичные конструкции представляют собой некие композиционные схемы. Они лишены подчас какого-то конкретного содержания. В качестве примера можно привести известную онегинскую строфу, у нее есть своя схема. Используя онегинскую строфу, можно подражать Пушкину, но, используя ее, можно также описывать одноклассниц или описывать ситуацию, не имеющую отношения к «Евгению Онегину» (например, современную политическую жизнь). То есть композиция, конструкция всегда терпит, а конкретное содержание привносит творец.

В древнерусской литературе было то же самое. Используя акафист, можно было прославлять святых, а можно было описывать жизнь пьяниц, как мы это видим в «Службе кабаку» в XVII веке. Более высокий уровень, обладавший своим определенным смыслом, своим смысловым содержанием, — это топосы. Топосы делились в древнерусской литературе на топосы-мотивы, то есть повторяющиеся ситуации. Если святой уходит из мира, то он меняет свое светское платье на рубище, например, и это типичная ситуация. Или он слышит какой-то голос, который призывает его уйти из мира, предупреждает о том, что должно свершиться страшное преступление или напоминает ему евангельскую заповедь. Как это мы видим в агиографии? Разные святые по разным поводам слышат этот голос, но они его слышат. Устойчивые формулы — это тоже топосы, когда повторяется, как правило, взятая из Библии, но без указания источника та или иная строка. Это может быть библейский стих. Скажем, «Бог дает власть иможе хощет» (Ветхий Завет, книга пророка Даниила) — эта формула неоднократно возникает в древнерусской литературе.

Например, в связи с убиением Бориса и Глеба или в «Сказании о Мамаевом побоище» в связи с предательством Олега Рязанского, в связи с братоубийством князей эта формула может появиться — формула, обличающая узурпатора. И нигде не говорится, откуда она пришла. Скорее всего, книжник мог и не догадываться о ее библейском происхождении. Это крылатая фраза, собственно говоря, фразеология, ни в коем случае не следует эти формулы путать с цитатами, потому что цитата — важнейшая речеповеденческая тактика древнерусской литературы, так называемая апелляция. Она всегда вносится в текст как чужой источник, маркируется как чужое слово: «апостол сказал», «Христос сказал», «евангелист сказал» и так далее — всегда будет такая формула, вводящая цитату. Цитаты были важными доказательствами в проповеднической литературе, в богословских дискурсах, в разных контекстах, в житиях, посланиях. Это мы видим в переписке Грозного с Курбским, видим в святительских посланиях и до монгольского нашествия, и после.

И наконец, типичные интерпретации — это воспроизводимые книжником (это самый высокий уровень литературного обычая) объяснения: Бог наказывает людей за грехи войной, засухой, моровым поветрием и прочими бедами. Никогда враг не приходит просто так, каждое появление врага — это наказание за человеческие грехи, и как началось это объяснение в Повести временных лет под 1068 годом, когда рассказывалось о нападении половцев на Киев, так это продолжалось до XVII века. Неизменным осталось это типичное объяснение в древнерусской литературе, пика своего достигло в летописях и проповедях эпохи монголо-татарского нашествия, но летописи, видимо, возникли позже. Но мы имеем дело с воспроизведением очень важных истин, относящихся к положению дел.

В социологии это бы назвали определением ситуации. Если человек определяет ситуацию как реальную, это реально по своим последствиям. Древнерусские книжники определяли монгольское нашествие не только как внешнее нападение, а как десницу Божию и призывали к смирению. Это и было реально по своим последствиям, практика отношения древнерусских книжников и князей к монголам, к завоевателям несколько отличается от наших представлений, связанных с борьбой за независимость.

Рекомендуем по этой теме:

Топосы борьбы за независимость, за суверенитет появились в древнерусской литературе не раньше конца XV века по отношению к монголам, к Орде. Дело в том, что древнерусская литература — это очень сложный термин и очень спорное словосочетание. Что такое древнерусская литература? Это литература восточных славян и старорусской народности, то есть под словосочетанием «древнерусская литература» мы подразумеваем очень разнородные эпохи. На самом деле древнерусская литература — весь ее обычай, весь ее тезаурус, все ее традиции — сформировалась до монголо-татарского нашествия, то есть в эпоху восточнославянского единства. Это XI — первая половина XIII века, потом, после монгольского нашествия, судьбы восточных славян разделились. Русские, украинцы, белорусы — это разные народы.

И на северо-западе, и на северо-востоке Руси стала развиваться древнерусская литература, которая берет очень многое из домонгольских традиций и, в частности, использует древнекиевскую традицию. Но она ее использует именно как свой тезаурус, обновляя, дополняя ее. И здесь очень важно сказать, что эти два этапа характеризуются разным отношением к литературному языку. До монголов у нас был литературный древнерусский язык, имевший свои функциональные стили, и его большое достоинство было в том, что он при всех отличиях, фонетических и прочих, был близок церковнославянскому. И фактически наш древнерусский литературный язык имеет то церковнославянский характер, то древнерусский восточнославянский, то соединение того и другого. После монгольского нашествия мы имеем дело с двуязычием на северо-востоке Руси, и это очень важно. Книжная культура перестает быть понятна русской народности.

Книжниками является элита общества. Человек книжный — это исключение, а не правило. Он должен не только церковнославянский язык знать, а он должен знать вторичную моделирующую систему, как говорили наши семиотики, — язык древнерусской книжности. То есть те элементы, топики, традиции, которые представляет собой древнерусская литература, он должен разбираться в ее общих местах.

Нужно особо сказать о том, что после монголо-татарского нашествия северо-восток Руси, да и, наверное, северо-запад, оказался в ситуации литературного двуязычия, потому что носители старорусского языка перестали понимать древнерусский язык, перестали понимать язык книг. Монахи приходили к Зиновию Отенскому в XVI веке и говорили: «Книги писаны закрытыми, мы не понимаем того, что в книге написано». И поэтому приходилось специально обучать людей книжной культуре — не только естественному языку, языку древнерусскому с его грамматикой и лексикой, но и тезаурусу древнерусской книжности на примере текстов-образцов: формулам, клише, всем тем элементам литературного обычая, о которых и шла речь.

Источник postnauka.ru