Древнейшим сохранившимся свидетельством о почитании мучеников в христианской Церкви выступает фрагмент «Церковной истории» ранневизантийского хрониста Феодора Чтеца (написана примерно в первой четверти VI века). В «Извлечениях» из 2-ой книги этого труда, при перечислении благочестивых деяний по перенесению мощей ряда святых разными императорами, Феодор говорит, в частности, следующее: «В царствование Великого Феодосия вышло от него повеление поместить в усыпальницу [церкви] святой Евфимии, что в Петре, мощи святых мучеников Терентия и Африкана в десятый день до октябрьских календ»[1]. То есть здесь утверждается, что при Феодосии I Великом (379-395 годы правления) в одну из церквей Константинополя 22 сентября были перенесены (откуда не сообщается) святые останки двух[2] из сорока вспоминаемых сегодня мучеников. Однако эти слова Феодора содержат анахронизм. Дело в том, что храм святой Евфимии в константинопольском квартале Петра был построен не ранее конца V — начала VI века[3], при императоре Анастасии I (491-518 годы правления). Скорее всего, здесь Феодор ошибся в своих исторических показаниях, имея в виду церковь святой Евфимии «на ипподроме», возведение которой часто относится к периоду правления Константина I Великого (император всей Римской империи с 323 по 337 год). Вполне возможно, что позже мощи святых мучеников были перенесены из этой церкви в новую церковь, посвященную Евфимии. Также более естественным, думается, перенесение останков святых Терентия и Африкана из Карфагена, где последние мученически закончили свою жизнь и были похоронены[4], было бы отнести к правлению не Феодосия I, а его внука Феодосия II (408-450 годы правления в качестве императора Восточной Римской империи), так как именно при Феодосии II вандалы усилили натиск на империю в Северной Африке и, в конце концов, взяли Карфаген[5]. Собственно для спасения мощей святых мучеников и могло быть осуществлено мероприятие по их перенесению в столицу Византии.
Древнейшим упоминанием фактов пыток и мученичества воспоминаемых сегодня святых, судя по всему, нужно считать канон утрени, автором которого с большой долей вероятности приписывается Иосифу Песнописцу (скончался в конце IX века). В этом каноне кроме типичных для Иосифа выражений и стилистики, довольно ранне происхождение этого канона заметно в краткости тропарей, а также в факте неупоминания чудес, в большом количестве наличествующих в Житии африканских мучеников. Вполне возможно, что Иосиф пользовался очень ограниченной традицией о святых[6]. Однако уже веком позже мы встречаемся в Синаксаре Константинопольской церкви со свидетельством подробного описания последних дней жизни святых Терентия, Африкана и других пострадавших с ними христиан[7]. То обстоятельство, что краткие житийные заметки в синаксаре воспроизводят в общих чертах греческое Мученичество, приписываемое Симеону Метафрасту (X век), но сохранившееся только в рукописи XII века, позволяет говорить о существовании его уже в X веке, и вместе констатировать интенсивное развитии житийного сказания об африканских мучениках буквально в течение одного столетия.
Не вдаваясь из-за ограниченности места в подробный анализ Мученичества, сосредоточимся на двух его, как будет видно, поздних и по преимуществу неисторических составляющих — описании пыток и чудесных сценах.
Пытки, примененные правителем Проконсульской Африки (столица — Карфаген) выглядят местами вполне правдоподобными (если не считать риторических преувеличений при характеристике состояния мучеников; например: «хотя обнажились уже самые внутренности мучеников, но лица их были <...> светлы и веселы» и др.): избиение мучеников палками, воловьими жилами, прижигание железом, раздирание тела «кошачьей лапой»... Но вместе с этим фигурирует и два вида, довольно необычных и едва ли имевших место в действительности — помещение святых, заключенных в тюрьму, на железные трезубцы, вставленные в пол, и натравливание на них всевозможных пресмыкающихся, не ставших кусать святых, а набросившихся на мучителей. Вместе с недоразумением, которое возникает при чтении рассказа о подобного рода пытках (впрочем, последнее составителем Мученичества могло быть представлено скорее как изощренный способ казни мучеников), напрашивается гипотетический интерпретационный ключ для понимания их функции в рамках повествования. В целом рассказ о страданиях и казни святых построен как противостояние христианской веры и мужества мучеников язычеству, представителем которого является правитель провинции, а выражено оно (язычество) здесь в культе обожествленного древнегреческого героя Геракла, жертву которому и требуют принести от мучеников. Собственно, судя по всему, аллюзией на мифологический цикл сказаний о Геракле и выступают два указанных момента — пытка трезубцем и безрезультатное напускание на святых, томящихся в тюрьме различных гадов: именно расправой над ядовитыми змеями, пущенными в спальню ненавидевшей Геракла богиней Герой, ознаменованы первые дни жизни будущего героя[8]. Кроме того, в данном сюжете, могли, естественно, содержаться намеки и на изречения Христа из 16:18 («...будут брать змей»), а также рассказы об апостоле Павле, укушенном без последствий ехидной (Деян 28:3-6) и избавлении от змей израильтян в пустыне по ходатайству Моисея (Числ 21:6-9). Хотя связь с указанными библейскими сценами мне кажется слишком отдаленной, чтобы придавать ей большое значение. Относительно трезубца, законно предположить, что в такой экстравагантной пытке, нисколько не повредившей святым, имеется намек на противоборство Геракла и Посейдона, которому он ударил по его трезубцу, отражая нападение божества[9].
Очень вероятно, что агиограф преследовал в своем изложении две цели: с одной стороны осуществить рецепцию некоторых мифологических элементов сказаний о Геракле, прилагая их к подвигу мучеников; с другой стороны, он явно противопоставил и стремился вытеснить образ Геракла посредством изображения новой концепции героизма, явленного в христианском мученичестве. Более того, в сцене сокрушения идолов Геракла и других богов и разрушении храма, посвященного Гераклу, невооруженным взглядом просматривается идея торжества христианства посредством подвига мучеников над ветхими верованиями и идеалами язычества.
Что касается явления святым в тюрьме ангела, исцелившего и накормившего их, томимых голодом, то этот кочующий агиографический сюжет (явно перекликающийся с рассказом о пребывании Иисуса в пустыне), возможно, должен был продемонстрировать мысль о постоянной защите Богом святых мучеников и их всецелое вхождении через страдания в новое измерение бытия — Царство Божие.
[1] Theodorus Lector. Excerpta ex Ecclesiastica Historia. Liber Secundus, 62 // PG 86. Col. 213.
[2] Вполне возможно, что упоминаются лишь наиболее почитаемые или просто стоящие первыми в списках святых из числа сорока рассматриваемых мучеников. Хотя не исключено, что автор имел в виду именно только упомянутых двух; от остальных мощей просто могло не сохраниться или кроме этих двух другие особо не почитались в столице империи в то время.
[3] См. Архиепископ Сергий (Спасский). Полный Месяцеслов Востока в 3-х томах. Т. 3. М., 1997. С. 380.
[4] Как указывается в Мученичестве (греч. текст - Martyrium SS. Terentii, Africani, Maximi, Pompii et sociorum quadraginta // PG 86. Col. 96-106; святитель Дмитрий Ростовский в «Житиях» дает довольно точный перевод, видимо латинского переложения) - «в двух милях от города», то есть, учитывая, что древнеримская миля составляла расстояние около 1,5 км, в 3-х километрах от Карфагена (Martyrium, col. 105-106).
[5] См. Д. Г. Мыршану, Л. А. Беляев. Вандалы // Православная энциклопедия, т. 6. - М., 2003. - С. 546-549. - http://www.pravenc.ru/text/154045.html
[6] В нем сообщается лишь однажды о видах пыток (второй тропарь 8-ой песни канона) и многократно о самом факте мученичества и его духовном значении.
[7] См. Synaxarium Ecclesiae Constantinopolitanae // Propylaeum ad Acta Sanctorum. Novembris. Bruxellis, 1902. Col. 169, 595-596.
[8] Пиндар. Немейские песни, 1.34-59; также ср. сцену удушения змея у реки Сагарис в Лидии (Гигин. Астрономия, 2.14.2).
[9] Пиндар. Олимпийские песни, 9.33.