«Художественное богословие» – так определила Дарья Сивашенкова жанр своей книги, противопоставив тем самым проделанное ей исследование научным изысканиям – как интеллектуальным, так и историческим. Тем не менее это именно богословие, на что указывает и подзаголовок – «Мотивы и смыслы евангельской драмы». Что же заставило автора в них погрузиться на четверть века, по ее словам, с пятнадцатилетнего возраста? Явно не досужий интерес, что не длится так долго. А значит – повелительное, неослабевающее стремление «дойти до самой сути, до сущности прошедших дней, до их причины, до основанья, до корней, до сердцевины».
Итак, перед нами, можно сказать, труд всей жизни. Уже одно это обязывает отнестись к нему всерьез. Крайне рискованное путешествие, вызванное, во-первых, неудовлетворенностью общепринятыми трактовками – слишком схематичными, а порой и упрощенными, нуждающимися в тщательном осмыслении и уточнении. А во-вторых – и это самое важное – передача особого внутреннего опыта, при котором евангельская драма становится драмой личной.
Собственно, именно с такой драмы и начинается художественное произведение, написание которого всегда в некотором смысле вопрос жизни и смерти. Потому-то Мандельштам «с последней прямотой» и делил всю литературу на две категории: литературу разрешенную и написанную без разрешения, называя первую мразью, вторую – ворованным воздухом. Не напишешь – задохнешься. Можно сказать иначе – пафосно, старомодно, неоригинально, но точно: «Всякое произведение лишь тогда чего-нибудь стоит, когда написано собственной кровью» (Ричард Олдингтон). Собственной! О ком бы и о чем бы ни писал задыхающийся в безвоздушном пространстве личной (или всеобщей) драмы автор, он пишет о себе. «Мадам Бовари – это я», – признавался Флобер. Но одно дело – «лирический герой» или литературный персонаж, другое – Иуда Искариот. Почему именно он? Что заставило влезть в шкуру? Собственное предательство? Или чье-то? Но предательство одного из Двенадцати несопоставимо ни с каким другим, а здесь исследуется именно оно – скрупулезно, шаг за шагом – от призвания в апостолы, до петли и – гипотетической загробной участи.
Перед нами – богословская, историческая и вместе с тем художественная, написанная языком социальных сетей реконструкция самой трагической из трагедий. «Литература, написанная без разрешения», без оглядки на авторитеты, будь они даже известнейшими из отцов и учителей Церкви (например, святитель Иоанн Златоуст), с которыми автор вступает в живой диалог, докапываясь до истины. До ответа на не дающий ему покоя, насущный вопрос – ряд вопросов, известные ответы на которые порождают новые вопросы. И не успокаивается, пока не расставит все точки над «i», иногда – посредством увиденной «сквозь магический кристалл» выразительной детали.
Например, рассуждая о том, был ли протянутый Искариоту кусок хлебом причастия, Сивашенкова пишет об этом самом куске: «Он безотчетно сжимает его в кулаке, коротко обменивается с Христом взглядами – Иисус, прочитав в его глазах страшное, выставляет его – и выходит вон. Какой там “съел”! Хлопнула дверь, хлеб полетел в одну сторону, Иуда пошел в другую».
Кадр из фильма, кадр, который не забудешь. Как врезающуюся в память метафору, раскрывающую суть явления без каких-либо спекулятивных соображений и ученых выкладок. Было ли на самом деле так или не было – не суть важно: истина факта, заметил один мыслитель, – фетишизм атеистов. Так могло быть. Но Сивашенкова не увлекается художественными приемами: это художественное исследование, но и богословие. Богословие предательства, прослеживаемого как сменяющие одна другую стадии, как поступательная работа тщательно изученного отцами-пустынниками механизма греха (а всякий грех – предательство). Богословие предательства и – главное – «безумной» (эпитет Максима Исповедника) любви Христовой, остающейся неизменной в своем «безумии».
Уникальность случая Дарьи С. и выросшей из этого случая, как дерево из зерна, книги в том, что именно через Иуду Искариота это «безумие» и раскрылось однажды автору во всей своей непостижимости. Это было не столько открытием, сколько откровением: событием, когда не сам человек открывает себе нечто, а когда открывается ему. Почему именно ему – ответа нет. Дух дышит, где хочет, и поручает тому, кому хочет сказать нечто значимое для всех и каждого, одухотворяя через автора читателя по воле Автора, в сотворчестве с Которым только и может быть создано что-то поистине доброе, как говорит Он Сам...
Как это происходит? Сама Дарья охотно рассказывает об этом. Например – на презентации своей книги: «В пятнадцать лет я уже знала основной евангельский сюжет, но в какой-то момент я читала Евангелие – Тайная вечеря, Гефсиманский сад, арест Христа – и дошла до начала 27-й главы Евангелия от Матфея. Это как раз рассказ о самоубийстве Иуды. И вот читаю я слова, что он раскаялся, что он покончил с собой, и тут меня накрывает волна такого немыслимого горя, такого немыслимого отчаянья, такого страшного состояния, что в этот момент я просто сразу поняла, что все это было по-настоящему, все это не выдумка. Потому что такую боль может испытывать только живой человек. Мне довелось почему-то это в ту секунду почувствовать». Эта боль – боль Иуды! – стала для пятнадцатилетней девочки «дверью Евангелия»: «На дне этого раскаяния я встретила Христа – в прямом смысле этого слова».
История Иуды, излагаемая в книге Сивашенковой, – история именно этой встречи. И жанр ее – богословие не столько художественное, сколько мистическое, богооткровенное, о чем, разумеется, было бы слишком нескромно сказать напрямую. Да и что такое вообще богословие? Схоластика или непостижимое постижение Непостижимого через непосредственный контакт с Ним? Христианский Восток понимал под богословием именно такой контакт, который вовсе не был в диковинку в те прочно забытые эпохи, а воспринимался как нечто само собой разумеющееся для верующего человека. И коль скоро Бог есть любовь, то богословствовать – это любить и находить для выражения этой любви «лучшие слова в лучшем порядке» – слова, подсказываемые ей самой.
Остается сказать, что книга эта – убедительный и подробные ответ на вопрошания об Иуде, насчитывающие без малого две тысячи лет. Пазл сложился. В нем важен каждый фрагмент, но, может быть, особенно значимы главы, где идет речь о последних часах жизни предателя. Его раскаянии, появлении у первосвященников с тем, чтобы они осудили его на смерть согласно закону, и его, выгнанного вон, самосуде. Иуда, доказывает Сивашенкова, не просто покончил с собой от накрывшего его отчаянья, не просто повесился, а повесил себя, как предписывалось казнить клеветников, чья клевета стоила жизни невинному. И догадка автора, что все было именно так, подтверждается еврейским законодательством того времени.
Вообще же метод, при котором евангельские события рассматриваются в культурно-историческом контексте I века, а не в отрыве от него, представляется и плодотворным, и насущным. Как и не отстраненно-аналитическое, а глубоко личное, если угодно – страстное отношение пишущего к своему герою. Как и сегодняшний, без патоки, елея и плетения архаизмов, язык, благодаря чему возникает ощущение, что все, о чем говорится в Евангелии, произошло не почти два тысячелетия назад, а вчера. Что и Христос, и Его ученики, и все прочие задействованные в евангельской истории лица – наши современники.
Дарье Сивашенковой удалось невозможное. Читая ее книгу, ловишь себя на мысли, что автор выполнял порученное ему свыше задание, выполнение которого возможно лишь с помощью Того, Кто поручил сказать то, что еще никем не было сказано. Да и для чего, если не для этого, имярек наделяется даром слова? «Дарование есть поручение», – сказал когда-то Баратынский. И книга «Вот Иуда, предающий Меня» – одно из самых убедительных тому подтверждений.