Современное общество подчас стремится установить превосходство материальных интересов человека над религиозными ценностями. В данных условиях Православной Церкви становится все сложнее проповедовать собственное учение. Церковь оказывается перед непростым выбором — приспосабливаться под новые формы миссии, жертвуя при этом своими традициями, либо сохранять верность историческому прошлому и защищаться от любых влияний извне. Консервативная позиция Церкви вызывает в медийном пространстве упреки в излишней традиционности и закрытости. В адрес Православия звучат требования смотреть на вещи более свободно и современно. Автор статьи рассуждает о секулярной подоплеке таких выступлений и утверждает, что в корне всех стремлений реформировать христианство лежит желание создать псевдорелигию, свойственную постмодерну.

Нам выпало жить в гибридную эпоху. Игровое сознание постмодерна занимается смешиванием сущностей во всех жизненных сферах. Гибридными сегодня называются не только войны, о которых мы читаем в новостных лентах. Гибридность присутствует в общественных коммуникациях (fake news), в политике и экономике (deep state), в культуре повседневности («дополненная реальность»), в искусстве («актуализация классики»). Для описания этого многоликого феномена используется целое семейство слов и выражений с приставкой пост-: постистория, постгуманизм, посткапитализм, поствойна. В последнее время приходится сталкиваться и с попытками конструирования пострелигии. Это, в числе прочего, идеи «новой Реформации», «демифологизации религии», «республиканской Церкви», «эмерджентной Церкви» и т. п. Все они объединены одной задачей: трансформировать историческое православие в некий секулярно-религиозный гибрид, попутно создав нечто вроде рынка религиозных услуг.

I

Разумеется, данная тенденция порождена постмодернистскими культурными практиками. Постмодерн, в отличие от воинствующего атеизма, не отрицает религиозность как таковую, он лишь стремится ассимилировать ее в рамках собственной парадигмы, переподчинить своим критериям сакральности. В рамках получающегося симулякра символический язык христианства служит лишь оболочкой, скрывающей совсем не христианское содержание. В России это стремление наиболее характерно для либерал-православной среды.

Существует и другая, в каком-то смысле встречная тенденция. Секулярные идеологии обнаруживают в себе немало «верований», не подлежащих анализу и верификации, что автоматически выводит их в сферу трансцендентного. Например, друг с другом в секуляристских дискурсах уживаются логически не совместимые понятия, такие как плюрализм и общечеловеческие ценности. Но если для секулярности латентная религиозность есть неотъемлемое качество, хотя и тщательно скрываемое с помощью позитивистской риторики, то для христианства подобный синтез не только противоестественен, но и невозможен. Поэтому попытки новых реформаторов (а Реформация, как любая революция, имеет начало, но не имеет конца) осуществить его уже принесли целый ворох новых проблем как Церкви, так и обществу в целом.

«Если вы хотите, чтобы дверь открывалась, ее петли должны быть неподвижны», — писал в ХХ веке логический позитивист Людвиг Витгенштейн. Так же говорили и древние: «Все реки текут в море, но море не переполняется»; «Колесо вертится, а ось его неподвижна...» Действительно, не будь точки покоя, мы бы не знали, что представляет собой движение, не говоря уже о том, куда оно направлено в том или ином конкретном случае. Вероучительная традиция представляет собой неподвижную ось в духовной структуре человека. Это в конечном счете обеспечивает и движение интеллекта, и культурную динамику. Не секрет, что эта ось покоя служит не только точкой притяжения и схода, но и точкой отталкивания, и исчезнуть она не может. Гибридная, заместительная, консьюмеристская, секуляризированная религиозность — явление совершенно иного порядка, чем историческая религия. Она характерна для мировоззрений, вытесняющих сакральное, скрывающих его от анализа — в первую очередь это касается многих секуляристских идеологий.

Православие, в отличие от явлений, порожденных Реформацией, не смешивается с секулярной религиозностью. Правда, оно свободно уживается с идеологическим дискурсом воинствующего секуляризма в рамках одного общества в силу принципа свободы совести. Но эти две стихии несовместимы в лоне самой Церкви. Христианские заповеди и либеральные ценности секулярного модерна не смешиваются, как не смешиваются вода и масло. В противном случае мы должны были бы в угоду последним осудить «тоталитарную концепцию греха» и «культ личности Христа». Но ничего подобного никогда не произойдет. Потеснить историческую религию в социальном поле симулякр пострелигии теоретически способен. Это произошло бы, если бы мы отнеслись к данной угрозе чересчур беспечно. Но даже эта ситуация, сложись она в действительности, не означала бы ни «эволюции», ни «адаптации» аутентичного христианства, что бы ни говорили на этот счет либерал-православные пропагандисты. Она бы означала «всего-навсего» смену культа частью верующих. Одни аксиомы религиозного опыта были бы заменены другими, одна картина мира — другой[1]. Принять новую мировоззренческую парадигму означало бы поменять христианские ценности на другие. Вопрос в том, каковы эти другие ценности, что они собой представляют. Вот на этом хотелось бы остановиться подробно.

II

Секулярная пострелигиозность не изобретает слагаемые своего культа с нуля. Она использует исторический ресурс, и этот ресурс связан с гностической традицией, прежде не обладавшей возможностью доминировать ни в западном, ни тем более в восточно-христианском мире. Этот генезис необходимо проследить.

В ХХ веке в США получила известность книга профессора Йельского университета Харольда Блума «Американская религия». Ее главная идея шокировала современников Блума: Америка уже не является христианской страной. «Американская религия не является христианской, по крайней мере в европейском понимании, она, скорее всего, гностическая. Американская религия не верит и не полагается, она — знает, хотя всегда хочет знать еще больше. Американская религия манифестирует себя как жажда информации»[2], — писал автор. Все это звучало пугающе для большинства американцев, ведь Америка считалась христианской страной. Если профессор Блум прав, рассуждали они, значит американское общество приняло в себя новый религиозный элемент и целостность американской идентичности оказалась нарушена. Вполне очевидно, что данное явление характерно не только для США, но и для других стран Запада. Вопрос в том, возможна ли такая трансформация религиозности в современной России? Как уже было сказано, гибридность для Церкви — это всегда qui pro quo, подмена, одно вместо другого. Американец Хэрольд Блум имел мужество указать на это своим согражданам. Но спасение американцев — дело рук самих американцев, вряд ли они жаждут выслушивать советы и рекомендации от нас. Мы же обязаны позаботиться о самих себе, лишив влияние пострелигиозности его энергии и динамики.

Начнем с истоков. Само понятие «гибридность» применительно к гнозису можно считать в каком-то смысле историческим. Исследователи-атеисты так прямо и говорят: «Гностицизм стоит на рубеже между христианской системой и язычеством». Формально это утверждение соответствует действительности, поскольку учение гностиков эклектично. Но для христианина очевидно, что никакого «между» не может быть: или одно, или другое. При этом существует ряд черт, которые делают гностицизм глубинной, сущностной противоположностью христианству. Прежде всего это идея «тайного знания», которая невозможна в христианском контексте. Христианское знание неотделимо от опыта души, который должен вести всякую душу к спасению. Христианская истина — это вообще не «что», а Кто. Это не набор тезисов, а пример Жертвы и человеколюбия конкретной Личности, это сам Христос в Его смерти и Воскресении, сами страдания, само «смертию смерть поправ». Именно поэтому христианскую истину невозможно формализовать.

С.С. Хоружий так объясняет, почему исихазм — важнейшее течение восточно-христианской святоотеческой мысли — не имеет ничего общего с эзотерической замкнутостью гностиков: «В сознании самой традиции исихастский подвиг никогда не мыслился как закрытый эзотерический культ, удел кружка избранных и род некой духовной экзотики и эксцентрики. Он был не чем иным, как осуществлением бытийного призвания человека…» Разделенность знания и избранность «знающих» — следствие исходного фундаментального дуализма, разорванности целого, которая пронизывает всю гностическую онтологию. В христианстве зло не субстанциально, в гностицизме же оно представляет собой глубинное свойство непросвещенной материи и «низших» категорий людей. Мир и Бог у гностиков отделены и отдалены друг от друга, и в этом, по их представлениям, состоит один из важнейших принципов мирового порядка.

Христианская же истина дана не избранным, а всему человечеству, поскольку Христос умер не за избранных, а за всех. Заповеди — одни на всех, а то, что остается тайной, например сроки последних времен, также является тайной для всех в равной мере. Собственно «евангелие» — Благая весть — провозглашена для каждого: «Имеющий уши да услышит». Напротив, обладатели гностических книг стремились прятать их от посторонних глаз: «Эти книги были спрятаны не теми, кто желал бы от них избавиться как от еретических сочинений, но теми, для которых они, безусловно, обладали сакральным авторитетом… Они были собраны только тогда, когда возникла необходимость изъять эти книги из употребления»[3].

В христианстве телесное, душевное и духовное — части любой человеческой личности, тогда как у гностиков эти начала определяют сущность разных типов людей. Существуют «материальные» люди, находящиеся во власти сатаны, «душевные праведники», пребывающие под властью Демиурга-Творца в вечном самодовольстве, и духовные «пневматики», или, собственно, гностики, которые в отличие от первых двух категорий восходят в сферу абсолютного бытия. Христианское «последние станут первыми» звучит для гностика как ересь, поскольку для него люди изначально делятся на посвященных («пневматиков») и непосвященных. Понятие «спасение» воспринимается гностиками как «очищение» и «освобождение». Освобождение души для них — это возвращение к божественному из плена материального. Освобождаются только «пневматики», несущие в себе духовный элемент, которого нет у остальных. Более того, гностик Василид утверждал, что стремление к духовности у тех, кто рожден недуховным, — это корень зла и неисчислимых бед в мире. С точки зрения этой антропологии миссия Христа выглядит как минимум сомнительной, поскольку тогда Он вовсе не спасает мир, но вносит в него нежелательный хаос, «уменьшая в мире количество пневматического семени». С точки зрения христианина, кастовая теология гностиков означает духовный регресс — возврат от христианского само-пожертвования назад, к дохристианскому (языческому) институту жертвы, когда ради интересов племени в жертву приносятся «козлы отпущения»[4] — непосвященные. К сожалению, подобные воззрения в свое время не были полностью преодолены и потому в какой-то мере сказались на учении Аврелия Августина о «двух Градах» и еще более — на протестантской идее «избранности ко спасению», представляющей собой радикальный вариант этой линии в августинианстве.

III

Серьезная проблема для христианина возникает тогда, когда нормы и идеологемы секуляризма входят в непримиримый конфликт с его нравственным долгом и ответственностью перед Богом. Например, человек считает себя членом Церкви, но при этом хочет соответствовать повестке дня секулярного общества, считаться «продвинутым» — и поэтому вынужден оправдать такие мрачные явления, как аборты, ювенальная юстиция, однополые браки, неравный доступ к образованию, социальная дискриминация стариков и инвалидов. Все они, если посмотреть внимательно, основаны на принципах разделения, градации и статусного неравенства, характерного именно для гностического миропонимания. Но поскольку невозможно соединить несоединяемое, то нормы, фетиши и табу секулярного гнозиса становятся для человека второй религией. Религией имплицитной[5], или «квазирелигией», как принято называть этот феномен в рамках соответствующих исследований. Имплицитность означает, что человек обычно следует ей бессознательно. Как правило, такое следование рано или поздно приводит к духовной дезориентации.

Выбирая ту или иную историческую религию, человек хорошо понимает, во что и почему он верит, чьим авторитетом освящены его нравственные принципы. Квазирелигиозный человек, принимая секулярный неогнозис, хорошо понимает рациональный пласт его семантики, но не вполне осознает религиозную природу своих устремлений, она остается скрытой в бессознательном. Нельзя сказать, что он атеист или агностик, но и нельзя сказать, что он сознательный верующий. Если быть точным, то он суеверен, но не в привычном смысле слова — он, так сказать, повторно суеверен, поскольку неогнозис является результатом регресса христианского религиозного сознания. Другой случай — не спонтанное впадение в неогностическое суеверие, но целенаправленое создание квазирелигиозного гибрида на месте исторической религиозности, как это делают многие теологи-модернисты и российские либерал-православные. На выходе возникают различные формы эклектичного дискурса «осовремененного христианства». В рамках этого феномена могут рождаться самые абсурдные и немыслимые высказывания, например: «Работа, которую он ведет, помогает тысячам квир-христиан в Америке принять себя, не отказываясь от веры».

Гностические архетипы составляют духовное основание современного секуляризма. При этом они далеко не всегда хорошо видны на поверхности секулярных дискурсов, как бы затянутых «ряской» позитивистской риторики. Это связано как с идеологизацией позитивистского языка, постепенно утрачивающего подлинную научность и рациональность, так и с вытеснением собственной религиозности (при сохранении известной лояльности к религиозности внешней и институциональной — церквям, сектам, эзотерическим сообществам и т. п.). Последнее является важнейшей чертой, которая отличает секулярный неогностицизм ХХ-ХХI вв. от исторического гностицизма.                 

IV

Внутреннее разделение гностического мира в эпоху модерна манифестируется в форме эмансипации человека от Бога. Эта эмансипация ведет к отчуждению человека в том числе и от самого себя, к поэтапному, на протяжении веков распаду «богатой» ренессансной личности, превращению ее в меркантилиста-бюргера, затем в эго-машину века потребления и наконец в статистического субъекта цифровой эпохи. А утрата экзистенциальной устойчивости личности заканчивается ее «обвальной» дегуманизацией. Неудивительно, что при внимательном взгляде секулярный неогнозис обнаруживает всю топику, весь набор элементов гностической картины мира.

Архетип пневматика присутствует в образе современной технократии — «касты рациональных управленцев» (финансовая олигархия, менеджериат, крупные экономисты, создатели рекламно-информационного контента и т. п.), многие из которых, как и их духовные предшественники, надеются обеспечить себе бессмертие, правда, скорее технологическими средствами. При этом форма воплощения архетипа карикатурно перевернута по сравнению с исторической — в угоду минувшему «веку науки». Тип человека средней касты, «душевного праведника», различим в образе представителя креативного класса с его «фундаментальной свободой». Архетип пневматика легко опознать, наблюдая за попытками реформации русского православия. Например, в тех случаях, когда либерал‑православное комьюнити настаивает на существовании феномена «церковной интеллигенции». Речь идет о группе обладающих скрытым знанием, которая призвана руководить прочими — подобно тому, как в секулярном мире более успешные получают право управлять менее успешными, используя их в собственных интересах. Разумеется, ничего общего с подлинной экклесией подобные отношения не имеют.

Идея тайного знания содержится в солипсистских проектах цифрового общества. Здесь она выражается, конечно, не историческим языком гностиков, но столь же эзотеричным, квазинаучным, технократическим языком. Ведь цифровые данные, как всякая статистика, не подлежат научной проверке, особенно со стороны непосвященных обывателей. В секулярных воззрениях ХХI века вообще уменьшается удельный вес научно-критических подходов и резко возрастает роль такого рода эзотерики под маской сверхрациональности. В этом смысле сегодняшнее секуляристское мышление заметно проигрывает самому себе образца ХХ века. Гностический эзотеризм существует в секулярном идеологическом дискурсе как общий принцип отношения к знаниям и праву ими распоряжаться. Так, очевидна тенденция к превращению школьного и вузовского образования из социально доступного в элитарное и платное, к отсечению большей части общества от социальных лифтов. В качестве утешительного приза этой части предлагаются «вариативность» и «компетенции» вместо системных знаний. Как желание изменить систему духовных каст осуждалось гностиками, так и современными либеральными политиками и экономистами осуждается идея изменить систему социального неравенства. Вообще, элитаризм и сворачивание социальных прав очень напоминает отношение прежних пневматиков к «материальным людям».

Эзотерический дискурс секулярного гностицизма, как и гностицизма классического, самореферентен — он отсылает сам к себе. Но стилистические изменения огромны. Эволюция неогностического языка бросается в глаза, даже если взять в качестве исследуемого отрезка последнее столетие. Эзотерические традиции теософии, поклонников Рериха, Блаватской, Рудольфа Штайнера, Георгия Гурджиева (последний даже занимался постановкой эзотерического балета «Битва Магов»), «пути к себе», тоталитарных сект четко маркированы. Потенциальный адепт видит их границы и может выбрать, идти ли ему в эту сторону или все же не стоит этого делать. Эзотерика же позитивистского неогнозиса последних двадцати лет не оставляет этой возможности, так как встроена в саму структуру языков постмодернистской культуры, которыми мы пользуемся: «малые наррации» постмодерна довольно давно превратились в «малые культы»[6].

Гностические элементы можно обнаружить в самых разных секулярных дискурсах. Например, идея внешнего контроля за семьей, которую в разных формах лоббируют в России уже тридцать лет, пронизана гностической эзотерикой, поскольку отрицает принцип соборности и понимание семьи как «малой Церкви». Тяга к театральным постановкам постмодернистских и символистских произведений также красноречива. Например, вновь вошедшая в моду «Синяя птица» Метерлинка — о все той же недоступной высшей идее, без знания которой жизнь человека якобы неполноценна. Так гностический религиозный комплекс определяет когнитивный стиль современного секулярного общества.

V

Если взглянуть на эту ситуацию с чисто лингвистической точки зрения, то мы обнаружим, что эзотеризм секулярных идеологий проявляется в широком использовании обобщенно-фаталистической модальности в таких характерных идиомах, как «ничего лучшего человечество не придумало», «весь цивилизованный мир признает, что...», «невидимая рука рынка» или в виде отсылки к инстанции с якобы непоколебимой репутацией, словно репутация в рыночном обществе не является таким же товаром, как акции на биржевых торгах. Системная доминанта секулярного гнозиса — это в первую очередь жесткие критерии субъектности и социальности, встроенные в секулярный язык. Эти критерии человек вынужден принимать еще до того, как начинает задумываться о политике или вопросах культуры. Именно поэтому нам, людям Церкви, так важно сегодня сохранить и защитить традиционный язык церковной проповеди миссионерства — как бы ни пыталось либерал‑православное сообщество объявить его «странным, темным, непонятным» и даже «причудливым», навязать Церкви политкорректный язык, «отвечающий современной ситуации: постиндустриальной, мультикультурной, мультилингвистической»[7]. Воцерковление креативных менеджеров — важная задача, но она не предполагает привнесения в Церковь принципов и понятий креативного класса и менеджерской корпоративной этики. Не забудем: любая корпорация — это маленькое закрытое общество, маленький Левиафан. Для духа экклесии это противоестественно. 

Церкви навязывают ответственность за трагедии и преступления ХХ века, которые она «не смогла предотвратить» (словно бы Церковь — это институт передовой магии, как у братьев Стругацких), хотя совершались эти преступления в рамках именно секулярных идеологий, на которые и следует возлагать ответственность. Сегодня христианский выбор, говорят нам, должен быть дополнительно обоснован и мотивирован иначе, чем в ХХ веке. Якобы уже недостаточно, как век назад, констатировать свое вероисповедание, нужны дополнительные основания религиозного выбора — нас заставляют доказывать свою полезность секулярному обществу. Получается, что на верующих принцип свободы совести уже не распространяется. Все эти тезисы зачастую озвучиваются людьми, формально относящимися к Церкви, к сообществу единоверцев. Это не случайно. Секулярный неогнозис атакует историческую территорию Церкви, используя либерал‑православное меньшинство и подключая тем самым к решению своих задач ресурсы христианской символики, теологии. Отличительными чертами такого подхода является копирование и подражание. Понятия «Бог», «община», «евхаристия» используются предельно широко, но включаются в чуждый им понятийный и категориальный контекст, в чуждую систему координат. Делается это чаще всего с помощью постмодернистской игровой стилизации.

Православным, по сути, предлагается свить веревку из песка — то есть сделать невозможное, соединить несоединимое. Это как раз и указывает на гибридный подход, на эклектику либерал‑православия, каковая эклектика негласно получает статус основного интеллектуального метода. «Методологическая эклектика», принципиальное отсутствие цельности — все это характерно и для гностиков, и для современного постмодерна. В эпоху «первого гностицизма» форма также могла быть отчасти христианской, а содержание — языческим. Такова и сегодняшняя либерал-православная идеология: православная форма, либеральное содержание. По существу, речь идет о смене православной мировоззренческой парадигмы на культур-протестантскую. Центральным пунктом данного проекта сегодня становится так называемый «блокчейн». В основе идеи блокчейна (буквально: «цепочки блоков») лежит замена церковных иерархий структурами процедурной республиканской демократии, освященной некими «международными нормами»[8]. Всего-то и надо, по мнению либерал‑православных идеологов, «переформатировать церковь в конфедерацию свободных общин», отменить выборность епископата — и перевести Церковь в состояние «блокчейна». Кстати, идея «блокчейна» взята из арсенала известного публициста Станислава Белковского, скандально прославившегося в свое время идеями «православной Реформации». Но исходно «блокчейн» — это финансово-управленческий термин, определяющий гарантию повторяемости одного и того же «пакета данных» в каждом из связанных между собой источников информации. В данном случае характерная стилистика техногнозиса не подвергается даже поверхностной маскировке.

По мнению защитников либерал‑православного неогнозиса, «религиозные институты не смогут конкурировать с блокчейном», поэтому «человек (а тем более общество), отказавшийся от использования этой технологии, станет настолько неконкурентоспособным в современном мире, что его технологический и научный разрыв с пользователями глобальной сети будет намного ощутимее, чем разрыв между индейцами и отрядом Кортеса с его конкистадорами». Последнее историческое сравнение звучит даже угрожающе, да и общий ультимативный тон подобных тезисов очевиден. Все это можно сравнить с навязыванием советского образа жизни в недалеком прошлом.

Вместе с тем можно констатировать, что в либерал‑православном проекте устаревшая советская идея отделения Церкви как «пережитка прогресса» от общества и государства заменена идеей ее ассимиляции, принудительного подчинения секуляристским принципам, в том числе секулярным представлениям о нормативной религиозности. В числе прочего речь идет о принятии норм «цифрового общества» — алгоритмических сообществ, информационных площадок и т. п. — вместо коллективного опыта традиции. Неудивительно, что в церковной среде быстрыми темпами развивается дискурс подозрения по отношению к либерал‑православным тенденциям. Ведь фактически отрицается свобода Церкви мыслить иначе, чем принято мыслить в замкнувшемся в себе секулярном экспертном сообществе. Повестка дня и темы возможных дискуссий находятся в рамках жесткой конвенции. И это тоже часть неогностической догматики: считается невозможным и неприличным сомневаться в подобных конвенциях, обнажать их абсурдность.

VI

К несчастью, язык и культура секулярного гнозиса порождают куда более эффективные механизмы социального принуждения, чем умела создавать «старорежимная» моноидеологическая тоталитарность. Секуляристская неогностическая модель порождает свой когнитивный стандарт и свои механизмы контроля. Это так называемый дисциплинарный тип власти, рассмотренный еще в ХХ веке Мишелем Фуко и его последователями на примере Паноптикона — идеальной тюрьмы, организованной по принципу скрытого надзора и описанной в трудах Иеремии Бентама[9]. «Человек в кольцеобразном здании полностью видим, но сам никогда не видит; из центральной башни надзиратель видит все, но сам невидим. Это важный механизм, ведь он автоматизирует власть, и лишает ее индивидуальности… Церемонии, ритуалы, знаки, посредством которых суверен проявлял “избыток власти”, теперь бесполезны»[10]. Здесь в полной мере реализована концепция тайного знания, в соответствии с которой выстроены (перестроены?) механизмы управления. Гностическая «ненаблюдаемость» власти, недоступность знания о ней, воплощенная в образе центральной башни Паноптикона, становится формой тайного знания об обществе. Этот образ становится центральной метафорой культуры Нового времени.

Властные практики секулярного гнозиса отличаются особой изощренностью. И тем не менее я абсолютно уверен в том, что мы вовремя проснемся, поэтому секулярная ассимиляция Церкви и гностическая трансформация православия не состоятся. Их ждет примерно та же судьба, что и принудительный атеизм большевистской эпохи. Использовать Церковь для решения задач очередных секулярных пятилеток с их «эффективной креативностью», трансгуманизмом и цифровизацией невозможно. Вспоминается притча о путнике, который подставил чашу с молоком под струю воды, падающей с горного склона: струя ударила в центр чаши и молоко расплескалось за края. Но у Церкви свои исторические задачи, своя миссия, и она способна не расплескать то, что несет жаждущим.