«Богослов.Ru»: На Западе и в современном православии есть такое понятие consensus patrum, «согласие отцов». Его часто используют в спорах на какие-либо современные темы в качестве достаточного обоснования для любой позиции. Если кто-то убежден, что на его стороне «согласие отцов», такой человек автоматически прав. Что вы можете сказать об этом понятии? «Согласие отцов» – миф или реальность?
Священник Андрей Андреопулос: И да, и нет. Но сперва я бы хотел кое-что уточнить. Католики и православные, последние даже в большей степени, очень серьезно относятся к святоотеческому наследию. Настолько серьезно, что мы рассматриваем Максима Исповедника, Григория Нисского, Григория Паламу и иных подобных им, кого мы зовем «отцами», даже когда этот термин не вполне применим, как живых людей, с которыми можно взаимодействовать. Мы воспринимаем написанное ими настолько же серьезно, как если бы речь шла о трудах самых уважаемых богословов или иерархов нашего времени. Для нас так оно и есть. В этом смысле мы не можем пренебрегать творениями отцов. Рассуждая богословски, мы можем полемизировать с католиками, которые пытаются найти опору в папстве, можем спорить с некоторыми протестантами (я не говорю обо всех протестантах, у них много разных течений), которые приписывают абсолютный авторитет Священному Писанию. Но для живого православного Предания нет авторитета более высокого, чем сам Иисус Христос, опыт общения с которым приобретается в Церкви, в церковном сообществе. Следовательно, если мы доверяем Библии, нашей иерархии и всей полноте Церкви, всему написанному отцами Церкви, то для нас нет авторитета выше живого Предания, пребывающего в Церкви. Именно оно позволяет нам, как я уже говорил, иметь общение с отцами Церкви, но также и не соглашаться с ними. Ведь если Григорий Нисский что-то писал в IV веке как человек своего времени, знакомый с наукой той эпохи, очень вероятно, что сейчас, располагая современными знаниями о вселенной, он сформулировал бы свои мысли иначе. Именно так относились друг к другу и сами святые отцы. Уже упомянутый святитель Григорий Нисский, лучше многих отцов владевший философией, хороший тому пример. На Ферраро-Флорентийском соборе в XV веке католические богословы приводили отрывки из трудов Григория в защиту своего учения о чистилище. Святитель Марк Эфесский тогда согласился, что речь шла о подлинных сочинениях святителя Григория Нисского, и мы сегодня считаем так же. Но при этом и тогда, и сейчас православные считают, что святитель Григорий заблуждался по данному вопросу. Возможность так думать – это часть нашей традиции. «Согласие отцов»? Да, мы относимся к отцам очень серьезно, но при этом у нас есть известная свобода, ведь отцы для нас – живые собеседники.
Спасибо. Вы упомянули о Предании. В православии мы часто проводим различие между Преданием с большой буквы и преданиями. Что же такое Предание для современных православных христиан? Это набор правил или, быть может, музей, на экспонаты которого можно смотреть с восхищением, но при этом они остаются музейными реликвиями? Или это все-таки нечто живое? Но там, где есть жизнь, есть и изменения, а если что-то меняется – можно ли это назвать Преданием?
А.А.: Я бы объяснил так. Возьмем молодой организм, ребенка. Ребенку нужны наставники, те, кто научат, защитят, помогут расширить горизонты. Предание не должно сводиться к набору запретов, оно должно вдохновлять нас на большее. Если мы обратимся к истоку, к ясному Евангельскому слову, то увидим, что эта весть проходит через все святоотеческое наследие к современному богословию. Она состоит в противопоставлении закона и благодати. Иисус Христос выступает против буквы закона именно для того, чтобы исполнить предназначение закона. Это не значит, что церковное право, например, бессмысленно, что оно не может нам ничего дать. Но мы должны понять, что за ним стоит нечто более глубокое, вместо того чтобы вслепую следовать тому или иному преданию.
Я упомянул церковное право. В нем, наверное, можно найти самые вопиющие примеры злоупотребления Преданием. Но в нем же содержится противоядие от таких злоупотреблений. Как богослов и как священник, я бы хотел отметить: за последнее время (я имею в виду последние век-два) мы уклонились в юридизм. И хотя некоторые православные обвиняют в юридизме католиков и протестантов, но и у нас на Востоке зачастую можно наблюдать проявления юридического мышления. Что интересно, когда составлялись сборники церковных канонов – например, собрание правил Трулльского собора или более поздний «Пидалион» (греческая Книга правил), – в начале или в конце у них всегда содержались указания, как именно следует понимать канонические принципы. Это делалось потому, что каноны – это общие указания, предназначенные для епископа или духовника, который может использовать их по своему разумению. И когда мы видим, что Православная Церковь превратилась в структуру, где правят законы, каноны, предписания, нам все труднее узнать в ней Церковь Иисуса Христа. Она, скорее, становится похожа на иудейскую традицию, из которой христианство в свое время вышло. Конечно, это не полное сходство. Борьба между этими векторами идет с первых дней Церкви, которая существует одновременно в этом мире и в ином. В этой борьбе участвует и видимое Предание, и своего рода «дух Предания», который помогает нам лучше понимать его суть.
Спасибо за столь глубокий ответ. ХХ век в известном смысле был веком православия по всему миру. Одним из ключевых феноменов в истории православия в ХХ столетии было появление того, что в богословской и более широкой среде называется неопатристическим синтезом. Это определение было предложено Г. Флоровским. Лозунгом этого движения стали слова «Вперед, к отцам». Но подобный подход может означать, что совокупность святоотеческих творений становятся для нас примерно тем же, чем для протестантов – по меньшей мере некоторых – является Библия. В дополнение к Ветхому и Новому Завету мы получаем, так сказать, «новейший завет» – труды святых отцов. Так хорошо ли это – идти «вперед, к отцам»?
А. А.: Вы, как мне думается, очень верно сформулировали проблему. «Вперед, к отцам» – хорошее направление. Мы редко встречаем проблемы, которые были неведомы отцам. Вы интересно подметили про Ветхий Завет, Новый Завет и корпус творений святых отцов как источники сведений, руководства, авторитета. Важно помнить, что восточные отцы (за некоторыми исключениями, для которых были свои причины) никогда не пытались создавать богословскую систему. Иоанн Дамаскин делал нечто подобное, но и это была не вполне система в том виде, в котором она есть у Фомы Аквината, например. Он лишь хотел более ясно изложить некоторые моменты истории христианства в условиях, когда христиане стояли перед вызовом ислама. Таким образом, если мы вдруг решим для себя, что святые отцы и их Предание представляет собой стройную богословскую систему, нас ожидает огромное множество нестыковок. Причина в том, что отцы не имели намерения предписывать что-то обязательное для всех без исключения. Поэтому да, мы обращаемся к святым отцам, мы стремимся «вперед, к отцам», но при этом в их творениях мы неожиданно открываем для себя «либерализм» (я бы поставил это слово в кавычки). Дело здесь в том, как именно мы читаем отцов, как понимаем их. Важно помнить, что отцы писали в контексте, имея перед собой определенные пастырские, богословские или философские проблемы своего времени. Но если речь заходит о нашем времени, единственный способ раскрыть и применить святоотеческую мысль – попытаться понять всю ее глубину, а не просто прочесть написанное на бумаге. Мы, православные, можем сказать то же самое и о Библии. Библия, с православной точки зрения, предназначена не для того, чтобы изучать ее сидя на диване, ее слова должны звучать в контексте богослужения. Именно так мы подходим к Писанию, именно такой опыт из него выносим. Если мы иначе подходим к Библии, к отцам, мы создаем методологическую проблему. Чтобы объяснить принципы обращения со святоотеческим Преданием своим студентам, я привожу в пример «Ромео и Джульетту». Представьте, как бы мы понимали текст пьесы, если бы не знали, что это пьеса, что она создана для постановки на сцене?
Отличная и точная аналогия! В период Первой мировой войны и русской революции огромное количество православных перебралось на Запад. Возможно, это не так уж и неожиданно, но множество жителей Запада оказались увлечены православием, которое исповедовали эмигранты. Можно предположить, что православие связывало эмигрантов с их собственным прошлым. Наверное, они даже в большей степени полюбили православие, оказавшись на Западе, чем если бы остались дома. И вот люди на Западе стали тоже принимать православие. Но оказалось, что его сложно принять отдельно от культур православных народов. У нас на Востоке границы между верой и культурой порой бывают размыты, не знаю, хорошо это или плохо. Невизантийское православие – мне интересно, возможно оно или нет? Мы знаем, что на практике такое бывает, но я хотел бы спросить: можем ли мы вести разговор о Боге, не имея за спиной нашего византийского прошлого, не используя нашей философской и богословской терминологии, не обращаясь к традиции? Возможно ли, так сказать, не-халкидонское (я не имею в виду дохалкидонское, как в случае с Армянской Церковью), вне-халкидонское православие?
А.А.: Вы интересно поставили вопрос, связав его с волной восточной, в основном русской, эмиграции в Западную Европу в начале ХХ века, с русской диаспорой, русской религиозной философией. Конечно, это понятие охватывает множество разных мыслителей, от Булгакова и Лосского до Флоровского, а также тех, кто уехал в Америку, как Шмеман и Мейендорф. Почему же они так важны и для русских, и для других православных? Думаю, главная причина в том, о чем вы сказали в первой части своего вопроса. Это были не просто эмигранты, принесшие с собой свою культуру, это были интеллектуалы, заинтересованные в глубоком диалоге с жителями Западной Европы и Америки. Но это означает, что им пришлось столкнуться с задачей, неведомой православным многих предшествовавших столетий – сформулировать свою традицию, нашу традицию так, чтобы это не звучало бессмысленно для стороннего слушателя. Решая подобную задачу, человек неизбежно начинает лучше понимать свою собственную традицию. В итоге то, что сделали русские эмигранты начала ХХ века, послужило на пользу и православию, и нецерковному обществу. Мы все в долгу перед ними. Сегодня дело, начатое этими людьми, продолжается и расширяется.
Но, если подумать, то и задача, о которой мы говорим, стояла задолго до начала ХХ века. Если мы – русские, греки, арабы, болгары и другие православные народы – попробуем вспомнить пример межправославного общения, то первое, что приходит на ум, – гора Афон. Но мало кто помнит, что до XIII века на Афоне существовала латинская община, бенедиктинский монастырь Амальфион. Там служили на латинском языке, живя бок о бок с греческими, русскими, болгарскими и другими православными монахами, и очень долго это никого не смущало. И если бы мы с вами беседовали в то время и вы бы спросили меня, возможно ли, чтобы христиане разных традиций молились рядом друг с другом и признавали религиозную культуру друг друга, то я бы ответил: «Конечно возможно, и пример у нас перед глазами!» Но тогда уместно спросить – почему все изменилось? Это произошло после IV Крестового похода. Там все было достаточно сложно, но в итоге крестоносцы захватили Константинополь. С тех пор никто на Востоке уже не мог доверять Западу. Это политика. Но что, если мы найдем способ восстановить доверие между Востоком и Западом? Это еще одна сложная, но при этом интересная задача. Сможем ли мы, основываясь на своей христианской вере, начать осмысленный диалог с западными христианами, с дохалкидонскими Церквами, с представителями других христианских традиций? Я уверен, что такова наша задача. Дело каждого нового поколения православных – заново осмыслить и сформулировать препорученное нам Предание: библейское Предание, апостольское Предание, святоотеческое Предание. Это надо сделать так, чтобы Предание стало доступно не только «для своих», но для тех, кто пребывает вне его. Мы с вами можем собираться в храме, говорить о святых отцах, о христологии, об исихазме, о том, что понятно в православных кругах, но нам часто не приходит в голову, что если мы идем к другим людям, то мы должны стать апостолами в широком смысле этого слова. Стать всем для всех. Это путь миссионеров прошлого и настоящего – идти в чуждую среду, чтобы поделиться опытом своего бытия со Христом в Церкви. Но чтобы сделать это, мы должны понять и усвоить язык этой среды.
Этот подход – важен ли он и внутри христианского культурного контекста, среди католиков, протестантов, православных? Ведь у нас общие основы – никейские, халкидонские. И эта патристическая конференция тому доказательство. Но если речь идет об обществе модерна или даже постмодерна – работает ли этот подход с ним? Могут ли наши отцы что-то сказать этому обществу?
А.А.: Да, в этом случае задача сложнее, но и духовная награда будет больше. Я имею в виду не даже не миссионерский успех (это наименьшая из мотиваций, хотя и она важна), но в первую очередь то, что данная ситуация подталкивает нас к более глубокому переживанию нашей собственной традиции, нашей веры. Сейчас часто говорят о постхристианском мире. Я не согласен, я не считаю, что есть на свете такое общество, которое можно назвать «постхристианским». Да, можно указать на высокую степень разделения между христианством и государством, но что в этом нового? Такое много раз случалось и прежде.
Что же нужно, чтобы вступить в диалог с совершенно внешним по отношению к Церкви человеком, с тем, кто не принадлежит к никейской традиции или вообще не христианин? Нашей задачей будет объяснить, кто такой Иисус Христос, что такое Церковь, в чем ценность того духовного общения, которое в ней происходит, что такое спасение. И если мы сможем все это сформулировать, польза будет не только для того, с кем мы ведем диалог, но в первую очередь для нас самих. Ведь именно этим и занимались отцы первых веков христианства! Они начали диалог с философией своего времени, с людьми, совершенно чуждыми еврейской традиции, мессианской традиции, не понимавшими жертвы Иисуса Христа, Его воплощения, Его воскресения. Но отцы овладели языком этих людей, очень быстро усвоили философский понятийный аппарат и начали при помощи данных инструментов объяснять, что такое, например, ипостась или Троица. И это при том, что слово «Троица», кстати, использовалось и прежде – в индуистской или греко-римской традициях. Так что наши сегодняшние трудности в целом те же, что испытывали отцы. И худшее, что можно сделать, – это замкнуться в себе, повторять слова Предания так, как если бы оно было чем-то мертвым, застывшим.
Не могли бы вы кратко сформулировать ожидания – для себя и для Церкви – в связи с этой конференцией?
А.А.: Надо отметить, что это не церковная конференция. Ее проводят те, кого на Западе обычно называют представителями научного сообщества. Эти люди изучают святоотеческую традицию со всех возможных точек зрения. Здесь есть англикане, католики, православные и просто неверующие – все. Так продолжается уже давно. Это восемнадцатая патристическая конференция, это долгий путь, у истоков которого стояли богословы, которые одновременно были и пастырями Церкви. И сегодня здесь много священников и епископов. Мы можем беседовать как богословы, можем обмениваться идеями, говорить друг с другом. В известном смысле это очень здравая форма межхристианских отношений. Мы здесь не обсуждаем юрисдикции, политику и подобные вещи. Именно поэтому люди чувствуют себя очень свободно. Часто можно видеть, как католики и англикане слушают выступление православного богослова, и наоборот. Здесь никто не ждет от собеседника согласия в вере. Это пространство свободного общения. Еще раз – это не церковная конференция. Но здесь есть люди Церкви! И если в другой раз они встретятся на церковном собрании, они привнесут в этот контекст ту легкость общения, которую приобрели здесь, среди ученых.
Аудиозапись интервью: https://www.youtube.com/watch?v=kwT1bHkdkzE