В качестве небольшого вступления мне бы хотелось рассказать о моих взаимоотношениях с немецким языком. В советское время иностранные языки, за исключением профильных ВУЗов, намеренно преподавались плохо. Советскому человеку не полагалось знать ничего, что выходило бы за рамки занятий по политинформации. По образованию я музыкант. В школе я номинально учил английский. Поступив в музыкальное училище, я увидел, что вся моя любимая музыка – Бах, Гайдн, Вагнер – неразрывно связана с немецким языком. Более того: первые в своей жизни строчки Евангелия (Библия в Советском Союзе была запрещённой книгой) предстали передо мной именно на немецком языке – в нотах «Страстей по Матфею» Баха, когда мы стали изучать это произведение. Со словарём я стал пытаться эти строчки переводить, понял, что без знания грамматики ничего не получится – и так я стал самостоятельно учить немецкий язык. Затем я занимался с хорошим педагогом и выучился читать. Но, к сожалению, поскольку я совсем лишён разговорной практики, говорить и воспринимать язык на слух мне трудно.

Затем так сложилось, что я – по побуждению моего консерваторского учителя – стал переводить для известного сайта bach-cantatas.com тексты духовных произведений Баха. Эта работа неожиданно для меня получила хорошие отзывы, переводы были собраны в книгу, и она вышла уже двумя изданиями. Хвалили меня, собственно говоря, за то, что мне не стоило особых усилий. Дело в том, что в России практика переводов духовных текстов пресеклась с 1917 года; семьдесят лет всё церковное было под запретом, и культура таких переводов утратилась. Я же, будучи православным священнослужителем и одновременно музыкантом, просто в силу хорошего знакомства с литургическими текстами Православной Церкви понимал, как именно нужно переложить для русского восприятия инославные богослужебные тексты – о чём я ещё буду говорить дальше.

Успех моей работы – и в немалой степени очень тёплые отзывы о ней д-ра Котина (лингвист, филолог, профессор польского Зеленогурского университета, приват-доцент Берлинского университета) – воодушевил меня на дальнейшие переводы. Следующей книгой стали «Избранные произведения» Валентина Вайгеля – протестантского мистика XVI века. Работа над ней была очень увлекательной. В ходе неё я прочитал много книг, а также познакомился с д-ром Хорстом Пфефферлем, издателем недавно законченного академического собрания сочинений Вайгеля (в Майнцской Академии наук), который разъяснял мне то, что я не знал и не понимал, и вообще всячески меня поддерживал. Также мне очень помогала д-р богословия Анна Брискина-Мюллер (университет им. Мартина Лютера, Галле-Виттенберг).

Затем мне поступило предложение от крупнейшего российского издательства «Эксмо» издать знаменитую книгу Иоганна Арндта «Об истинном христианстве». Здесь я не переводил её «с нуля», а редактировал дореволюционные русские переводы, о чём также скажу дальше. И, наконец, сейчас я перевожу главную книгу мистика и пиетиста Герхарда Терстегена «Путь истины», также для издательства «Эксмо».

Теперь мне бы хотелось поделиться с вами некоторыми наблюдениями, возникшими у меня в процессе всей этой работы.

И прежде всего здесь нужно сказать, что на русском языке даже до настоящего времени не существует переводов пиетистских текстов. В то время как отдельные труды Лютера, Кемница и некоторых других деятелей Реформации переводились и переводятся, к переводу хотя бы фрагментов из сочинений Шпенера, Франке, Г. Арнольда, Бенгеля, Этингера, гр. Цинцендорфа, Терстегена (я называю имена ключевых представителей пиетизма) никто не обращался. Русское образованное общество второй половины XVIII – первой половины XIX вв. их читало, но в подлиннике (о чём косвенно свидетельствует К.П. ван Андель в своей книге о Терстегене[1]). Что касается мистическо-теософской литературы, то здесь интерес тогдашнего русского читателя был гораздо больше. Переводились труды Якоба Бёме, Сведенборга и др.

Исключением здесь является «предпиетистский» труд Иоганна Арндта «Об истинном христианстве». С 1735 г., когда возник первый славяно-русский перевод иером. Симона Тодорского, и до 1906 г. он переводился и издавался в России много раз. И сегодня, когда я взялся за новую редакцию перевода, высветились следующие интересные особенности.

Во-первых, во всех дореволюционных изданиях текст Арндта подвергался некоторой «православизации»: всё, относящееся к лютеранской конфессиональной принадлежности Арндта, опускалось. Это понятно – в православном государстве, каким была Российская империя, инославные тексты не могли распространяться, за этим следила духовная цензура. (Я восстановил все эти «конфессионализмы».)

Во-вторых – и это более важная тема – из текста выпускалось или «смягчалось» очень многое, касающееся внутренней мистической жизни во Христе (так, во всяком случае, было в последнем русском переводе 1906 г., с которым я работал). Здесь ярко проявились различия в восприятии внутренней жизни в православии и раннем протестантизме. Я бы отметил здесь два важных пункта.

Первый – это то, что для православия очень важна опора на постоянное участие в Таинствах, духовническом общении и вообще во внешних чинах церковной жизни. Пиетистская же духовная литература об этом не говорит вовсе, давая возможность человеку автономно от внешней церковности вести глубокую и полноценную внутреннюю духовную жизнь (что становится чрезвычайно актуальным у нас сегодня). Второй пункт – если не вдаваться в подробности: духовное назидание восточных отцов базируется на «аскетике синергии» («полупелагианстве», в терминах западного богословия); а аскетика западных духовно-мистических писателей – это «аскетика веры», в православии не разработанная. Это создаёт трудности в передаче понятий последней на русский язык. Эти трудности сохраняются и поныне; некоторые примеры мне хотелось бы привести.

Сложности с «немецкой стороны»: достаточно большая группа терминов, относящихся к той самой аскетике веры, понятийный аппарат которой в русском церковном языке не разработан. Дополнительная, и весьма значительная, трудность происходит от того, что многие из самих этих немецких слов сегодня имеют иной смысл, чем в XVI – XVIII вв. В духовной литературе их нельзя переводить тем значением, какое дают современные словари; чтобы передать мысль и духовный опыт автора, приходится подыскивать эквиваленты, порой достаточно громоздкие. Вот некоторые из таких терминов.

1) «Gelassenheit» – важное, часто встречающееся понятие, для «аскетики веры» ключевое. «Главный немецкий словарь» Duden даёт значение: «gelassene Haltung», а русские словари переводят: «спокойствие», «хладнокровие», «невозмутимость». Но так переводить нельзя; чтобы передать то, что имели в виду авторы, нужно заменять это слово развёрнутой фразой – «всецелое предание себя Богу».

2) «Abgeschiedenheit» – термин, очень значимый у Герхарда Терстегена. Сегодняшнее значение (Duden): «das Abgeschiedensein», а русские переводы – «уединённость», «уединение»; «оторванность (от жизни)». Если перевести так, то это будет совершенное искажение мысли автора; нужно заменять почти целым предложением – «отстранение от всего, что не есть Бог или Божие».

3) «Leiden», «Leidentlichkeit» и аналогичные слова из этой группы. Здесь ярко выявляется то самое отсутствие в русском церковном языке понятий, соответствующих «аскетике веры», о котором я говорил. Переводить «Leiden» как «страдания» в некоторых случаях по контексту можно и нужно. Но там, где речь идёт об «аскетике веры», перевод должен быть совсем иной, и достаточно сложный – во всяком случае, я долго подбирал хотя бы близкое слово, и мне всегда приходится давать примечание для пояснения этого слова. Вот пример. Терстеген, «Путь Истины», VI трактат, § 13: «[Die Seele] spüret bei sich... eine mehr als gewöhnlische Neigung sowohl zur äußeren Stille und Einsamkeit als auch sonderlich zur inwendigen Stille und Leidentlichkeit ihrer Seelenkräfte»[2]. Перевод: «Душа... начинает чувствовать в себе некое более чем обыкновенное стремление как к внешней тишине и уединению, так особенно к тишине внутренней, приводящей все её силы в неактивное и приимательное состояние». И приходится пояснять это самое «неактивное и приимательное состояние» целым примечанием: «В нем.: «Leidentlichkeit», «страдательность» (то есть состояние, противоположное активности)». Аналогия: соотношение действительного и страдательного залога в грамматике. Для перевода здесь, как и в других подобных местах, употребляется славянское слово, которое шире, чем русское «принимающий». «Приимательный» – воспринимающий действие совне без своего содействия. Со стороны принимающего требуется лишь несопротивление тому, что даётся и «освобождение места» для принимаемого дара». То есть в русском языке не нашлось адекватного слова, пришлось брать славянский, и достаточно редкий термин. О роли славянского языка в переводах такого рода я ещё скажу позже.

4) «Ausleerung» – буквально никак не переведёшь. На немецком языке сегодня это физиологический термин. В беглом контексте немецких духовных авторов – «очищение» души, а чтобы, если того требует текст, полностью передать это понятие, приходится употреблять развёрнутую фразу: «очищение и освобождение души от всего, что не есть Бог и Божие».

5) «Wirksame Treue» – тоже невозможно перевести буквально. Слово «верность» в русском языке почти всегда требует уточнения: «верность чему?». Кроме того, немецкая «Treue» гораздо шире по объёму, чем русская «верность». В русской Библии «Treue» из соответствующих мест Лютеровской Библии – это и «истина» (Исх. 34, 6; Пс. 85, 10 / 84, 11), и «правда» (Быт. 24, 29), и даже «благодеяние» (Быт. 32, 10/11). Поэтому приходится разворачивать это краткое выражение в не-краткое, в контексте общего содержания: «деятельное постоянство в последовании Христу».

Вообще всё, что связано с понятиями «дел», «делания», «деятельного» («wirksam») и тому подобными, требует при переводе протестантской литературы особого подхода. Для примера можно взять глагол «üben» и производное от него существительное «Übung». Перевод «упражнение» стилистически плох (а тем более современное «тренировка» – это вообще невозможно), поэтому нужно переводить чем-то, близким к «деланию». Но здесь и возникает некая коллизия. Протестантские авторы всячески избегали всего, что связано с «Werke» (Вайгель даже писал: «я говорю не о “Werke”, а о “Taten”»), а в русском языке такое разграничение невозможно: у нас есть только один корень, от которого происходят и «делание», и «дела». Поэтому переводить «Übung» «деланием» – это нарушать протестантский контекст. Приходится подбирать всякий раз наиболее подходящее, но всё же неточное слово. Пример – предисловие к «Истинному христианству» Арндта: «Viele meinen, die Theologia sei nur eine bloße Wissenschaft und Wort-Kunst, da sie doch eine lebendige Erfahrung und Übung ist»[3]. Я перевёл: «Многие полагают, что богословие есть одно только знание и словесное искусство; но это не так — оно есть живой опыт и возрастание в нём». Впрочем, я считаю этот перевод неудовлетворительным, и ко второму изданию исправил так: «Многие полагают, что богословие есть одно только знание и словесное искусство; но это не так — оно есть живой опыт и подвизание».

6) Закончу я этот ряд примеров словом «Gottseligkeit». Это один из ключевых терминов пиетистской духовной литературы. Главная книга Терстегена так и называется «Weg der Wahrheit, die da ist nach Gottseligkeit». В руссом переводе Нового Завета (в основном в Апостольских посланиях) слову «Gottseligkeit» неизменно соответствует слово «благочестие» – то есть «угождение, служение Богу», «жизнь, проводимая по заповедям Божиим» (буквально «das Wohl-Ehren», может быть, по аналогии с «Wohlgefallen», «благоугождение Богу»). Во многих текстах такая передача вполне адекватна; во всяком случае, чаще всего немецкий автор и русский читатель имеют в виду одно и то же – особенно когда цитируется Писание (1 Тим. 2, 2; 3, 16; 4, 7; 6, 11; Тит. 1, 1; 2, 12; 2 Петр. 1, 6-7 и др.). Но по букве в русском слове «благочестие» нет ни «Бога», ни «спасения/блаженства», как в немецком. А, скажем, Герхард Терстеген часто под этим словом понимает именно его буквальное содержание. И тогда приходится заменять «благочестие» на «богообщение» или вообще выкручиваться. Вот как мне пришлось перевести его стихотворное вступление (с игрой слов «gottselig» и «Gott selig») к III трактату – «Wer dieses (внутреннюю жизнь во Христе) kann verrichten, / Der mag gottselig, und in Gott recht selig sein»[4]: «Соверши сие – / и будешь истинно благочестив, и честь, и благо / и блаженство в Боге обретёшь».

Итак, здесь главная трудность – точно понять, что имел в виду автор, употребляя слова, которые сегодня в немецком языке имеют иной смысл, чем в духовной литературе XVI – XVIII столетий. Отмечу, что большим подспорьем здесь является книга Августа Лангена «Der Wortschatz des deutschen Pietismus»[5].

Сложности с «русской стороны». Первое – продолжая уже начатую тему – это недостаточность терминологии. Здесь надо сказать, что русский язык в своём историческом развитии в некотором смысле являлся «догоняющим»; его становление как языка, на котором можно выразить всё, совершалось в XVIII – XIX веках, позже, чем у других европейских языков. Но развитие русского языка происходило очень быстро, так что уже с середины XIX века стали появляться переводы немецкой классической философии (Кант), и качество этих переводов уже к началу XX века было очень высоким. Однако в отношении не философских, а духовно-мистических аскетических текстов такого развития языка не происходило. Переводы – за исключением книги Арндта – не появлялись, прежде всего по упомянутой мной причине – государство было конфессиональным, и духовную цензуру эти переводы не прошли бы. Масонские круги в конце XVIII – начале XIX столетий, правда, издавали (часто полуподпольно) некоторое количество западной переводной литературы. Но в этих переводах как раз ясно видна указанная проблема: они крайне маловразумительны, потому что переводчики не знали, как переводить те или иные духовно-аскетические термины. Пример – «Духовный путеуказатель» Мигеля де Молиноса[6]. Ключевая дихотомия Молиноса переводится здесь как «рассматривание» и «созерцание» (в переводе Готфрида Арнольда – «Betrachtung» и «Beschauung»[7]). По-русски эта пара сегодня звучит так: «размышление/рассуждение – созерцание». Таким образом, мы видим, что в 1784 г. термин «размышление» ещё не был найден. Сложность в переводе терминов, не соответствующих православной аскетике, остаётся и сегодня, и поэтому, как я уже сказал, чаще всего тот или иной термин приходится переводить целой фразой, а иногда и с примечаниями.

Второй комплекс проблем связан с необходимостью включать в текст перевода западных духовных произведений большое количество славянизмов. И здесь есть два аспекта. Во-первых, по причине того, что славянский язык, из которого вырос русский, не отмирал, не выходил из употребления, но оставался параллельно «высоким» языком богослужения, а также в силу упомянутого очень быстрого развития русского языка в нём не успел сформироваться свой «высокий стиль» – эту функцию выполняет в нём славянская лексика[8]. По-немецки вполне хорошо звучит, когда «Der Engel sieht mit den hellen Augen», но у нас адекватно это может быть передано только с привлечением славянизмов: «Ангел взирает светлыми/ясными очами». «Ангел смотрит светлыми глазами» – это выпадение из стиля. Пушкинский «Пророк» – блестящая иллюстрация сказанного.

Этой связью русского языка и славянской высокой «надстройки» объясняется ещё одна особенность – некоторая «повышенная целомудренность» русского духовного языка. «Ich liebe Dich» по отношению к Богу в немецком – вполне нормально. «Я люблю Тебя, Бог» по-русски – нестерпимо фальшиво. Здесь требуется что-то славянски-смягчённое: «любовью простираюсь я к Тебе, мой Боже». Эти особенности переводчику нужно учитывать и «пригашать» пафос (и у Арндта, и – в большей мере – у Терстегена, а в особенности у Цинцендорфа), что и совершается за счёт «высоких» славянизмов.

Во-вторых, сама аскетическая терминология русской духовной литературы – церковно-славянская. «Смирение», «умиление», «радостотворный плач» и т.п. – это всё славянизмы. Обозначение тонкостей внутренней жизни, как её описывают грекоязычные отцы Церкви, перешло в русский язык из славянского (богослужебная литература, но в особенности славянский перевод греческого «Добротолюбия» св. Паисия Величковского, вышедший в конце XVIII века). В качестве примера приведу описание развития греховного помысла в сердце человека: сначала ему приходит прилог, затем он развивается в сочетание, сосложение, пленение – и уже пленённый помыслом человек совершает грех делом. По-русски это вполне понятно, хотя все термины – славянские.

Но слишком увлекаться славянизмами переводчику опасно. Дело в том, что здесь появляется проблема паронимов, которые остаются незаметными из-за кажущейся русскому уху мнимой понятности ц.-сл. языка. Многие слова изменили своё значение, перейдя из славянского в русский, и когда русский человек слышит или читает их, он понимает их неверно. (Это одна из ключевых проблем, связанных с восприятием современным человеком православного богослужения). Пример. «Молва» – по-русски «распространение слухов», по-славянски «суета», «многопопечение». Ставшее русским слово «безмолвие» означает «тишину», «молчание», а по-славянски (и в текстах св. отцов) это «беспопечение», «удалённость от житейских забот». А поскольку люди почти совсем не знают церковнославянского языка (в наших школах, в отличие от дореволюционного времени, его не проходят), то, думая, что понимают текст, на самом деле они его не понимают. При этом русский человек всё равно скорее воспримет книгу духовного содержания, изложенную русским церковным языком, чем подчёркнуто «инославную» книгу, в которой привычный церковный стиль отсутствует. Поэтому здесь нужно соблюдать достаточно тонкий баланс: славянизмы придают тексту окраску высокого стиля, и часто без них не обойтись, – с другой стороны, переводчику необходимо учитывать проблему паронимов и хорошо понимать и чувствовать меру употребления славянизмов.

И коль скоро мы заговорили о стиле, то тут нужно сказать, что на фоне переводческого процесса немецкой духовной литературы происходит интересная вещь – стиль того или иного немецкого автора как бы выявляется сам собой. Скажем, Вайгель вполне ложится на современный русский язык: чёткость его мышления не нуждается в особых славянизмах. А перевод Арндта, наоборот, просто требует некоторой архаизации текста, а следовательно, и употребления славянизмов. Иначе несколько вязкий, постоянно возвращающийся к одной и той же мысли, «ходящий по кругу» стиль Арндта не выразишь. Герхард Терстеген также представляет значительную трудность для передачи. Его барочные предложения, на полторы страницы каждое, иногда удаётся изложить «современно», разбив на несколько более коротких предложений, а иногда нет, и приходится прибегать к некоторой архаизации. Самый сложный в этом отношении автор – Шпенер. Я в неадаптированном виде его читать просто не мог (я слышал, что даже немцам это весьма затруднительно – поэтому уже в XIX веке выходили адаптированные издания этого автора), и переводить его чрезвычайно сложно. Ну и, конечно, сложно переводить Лютера – из-за обильного употребления им труднопонимаемых сегодня слов и оборотов.  

В заключение хочется сказать, что, к сожалению (возвращаясь к начальной мысли), история переводов пиетистской (и пред-пиетистской) духовной литературы на русский язык крайне невелика, поэтому, с одной стороны, здесь переводчик встречается со значительными сложностями – не на что опереться; кроме своеобразного опыта переводов Арндта, ничего больше нет. Но, с другой стороны, это и интересно, потому что руки не связаны никакой традицией и можно свободно пробовать выражать внутренний опыт столь замечательных писателей на современном русском языке.