«И ад, и земля, и небо с особым участием следят за человеком в ту роковую пору, когда вселяется в него Эрос. Каждой стороне желательно для своего дела взять тот избыток сил, духовных и физических, который открывается тем временем в человеке. Без сомнения, это есть самый важный, срединный момент нашей жизни. Он бывает очень краток, может также дробиться, повторяться, растягиваться на годы и десятилетия, но в конце концов никто не минует рокового вопроса: на что и чему отдать те могучие крылья, которые дает нам Эрос?» (Вл. Соловьев)[1].

Любовь мужчины и женщины дает жизнь и силу происходящему на земле. В разные времена у разных народов форма и статус половых отношений регулировались обрядами и культами, позже – выработанной моралью и брачными законами. Христианская традиция обязательного венчания формировалась довольно продолжительное время и окончательно утвердилась только в XII веке[2]. Потребовалось время и для того, чтобы святые отцы и учители Церкви смогли раскрыть духовную сущность половой любви и христианского брака: так, свт. Иоанн Златоуст в ранних трудах представлял супружество лишь как необходимость размножения и продолжения рода; по прошествии же времени он воспел гимн христианскому браку, прозрев в супружеской любви чудо преобразования человека и приобщения его к Божественной жизни[3]: «Любовь изменяет самое существо вещей»; «В браке душа соединяется с Богом неизреченным неким союзом»; «Любовь такова, что любящие составляют уже не два, а одного человека, чего не может сделать ничто, кроме любви»[4].

К физической стороне брачной любви христианская мораль призывала относиться с предельной осторожностью, не обнажая того, что должно быть покрыто тайной. Однако «тайну» открыли, а в недавнее время даже сделали предметом исследования научных отраслей знаний – сексологии и сексопатологии, установивших нормы и формулы половой жизни вплоть до единиц измерений.

Начало этому процессу положил З. Фрейд, изучавший особенности невротических и прочих патологических проявлений человеческой жизни и на основе своих наблюдений создавший психоаналитическую теорию. С точки зрения этой теории, главным психологическим критерием нормальности жизни мужчины и женщины считается развитая способность получения сексуального удовольствия, т.е. чисто физиологическая реакция. Чувства и переживания, с этих позиций, вторичны – всего лишь индивидуальные особенности, зависящие от воспитания, семейных традиций, личных предпочтений.

Психоанализ стал не только одним из самых распространенных в западном мире направлений психотерапии, но и сформировал понятия, представления и стереотипы, которые, несмотря на многократные и обстоятельно сформулированные опровержения, прочно завладели умами и душами людей. «Отравление» подобными знаниями редко кого может оставить без смущения.

Однако мало кто знает, что фрейдовские представления и подход к проблеме, положенные в начале XX в., к настоящему времени пережили значительную трансформацию. Тогда, «срывая маски с отживших устоев», избавлялись от якобы притворного стыда и утверждали «свободу любви». Теперь, после смены нескольких поколений, можно видеть плоды этой свободы. Ролло Мэй, значительно развивший и реформировавший психоанализ, пишет: «<…> На фоне постоянного роста количества разводов, настойчивого опошления любви в литературе и изобразительном искусстве и несомненного факта, что для множества людей секс стал настолько же бессмысленным, насколько доступным, эта самая «любовь» стала казаться невероятной редкостью, если не полной иллюзией. <…> Сексуальная форма любви <…> по вполне понятным причинам стала нашей манией; ибо секс, корни которого уходят в неподвластную переменам биологию человека, всегда представлялся надежным средством обретения хотя бы подобия любви. Но и секс стал для западного человека скорее испытанием и бременем, чем путем к спасению. Сходящие с издательского конвейера книги о технике любви и секса <…> сводятся к обычному пустозвонству: похоже на то, что большинство людей смутно понимает, что отчаянное стремление усовершенствовать технику спасения, прямо пропорционально нашему непониманию того, где нам искать это спасение. <…> Цивилизация <…> всё больше утрачивает понимание смысла любви одного человека к другому»[5].

Утеряно не только понимание смысла любви, – признания многочисленных клиентов психоаналитиков свидетельствуют о полном крахе утвержденного и признанного универсальным «принципа удовольствия»: люди, которые обращаются за помощью сегодня, жалуются на отсутствие и чувств, и страстей, и ожидаемых удовольствий, при том что сами они отличаются большой свободой и активностью, легко говорят на любые интимные темы и не испытывают почти никаких нравственных сомнений и ограничений[6].

«Прелестны сии похоти, потому что манят, обещая горы счастия, а ничего не дают, когда действуют по их влечению; прелестны еще и потому особенно, что умеют прикрыть свой обман, так что неудовлетворенный не похоть винит в обмане, а себя укоряет в неумении пользоваться ею, как следует», – писал свт. Феофан Затворник[7]. Парадоксы направленности на получение чувственных удовольствий таковы, что незаметно происходит смешение волевых, эмоциональных и физиологических установок, меняя представления человека и о самом себе, и о своих способностях. В наши дни и психоаналитики, и сексопатологи свидетельствуют об увеличении количества пациентов с импотенцией и о значительном «омоложении» этого явления[8]. Импотенция редко бывает следствием физического недуга, как правило, это разлад психофизиологический, следствие болезни душевной: в книге «Человек в поисках себя» Ролло Мэй показывает, что на основе своей клинической практики, а также практики его коллег по психологии и психиатрии можно утверждать, что главная проблема современников – это ощущение опустошенности: «Прямой противоположностью любви является совсем не ненависть, а апатия», – заключает он[9].

Терапевтическая работа психоаналитиков раскрыла искаженные и плохо осознаваемые их клиентами собственные природные потребности – почувствовать и доказать хоть какую-то власть над природой, принять участие в мощном и основополагающем акте творения, познать нечто настоящее – беременность, благодаря чему мужчина и женщина могут убедиться, что они живут настоящей жизнью[10]. В современном мире человек привыкает быть отчужденным от понимания своих действительных потребностей; вместе с этим неизбежно растет и убежденность в том, что он как личность не может сколько-нибудь влиять на окружающий мир, что его желания и чувства не имеют никакого значения, что он не может руководить своей жизнью и, следовательно, уважать себя (Р.Мэй)[11].

Свт. Иоанн Златоуст писал: «похоть растлевает и губит само существо человека. Наружная сторона этих предметов приманчива <…>. И если ты снимешь с них эту личину, откроешь их настоящее лицо, то увидишь обман. Ибо в том и состоит обман, когда что-нибудь показывается нам не тем, что оно есть, но представляется тем, чего в нем нет, что и бывает причиной ложных суждений о том или другом предмете»[12].

Библия знает две эпохи в истории отношений мужчины и женщины: во время нормального состояния человека в Раю – первая, вторая – после великой мировой катастрофы, которая на богословском языке называется «первородный грех», а в философском смысле является вмешательством сознания в область, где должен безраздельно властвовать инстинкт[13]. После грехопадения бессознательные прежде инстинктивные физиологические явления перестали «лежать у дверей» сознания, а вошли в самое сознание и «срастворились» с ним. Когда Библия говорит, что люди после греха «узнали», что они наги, «узнали» добро и зло – значит, что до греха они знали об этом своим теоретическим разумом, а после – разумом практическим познали, пережили это всем своим существом[14].

Согласие на грех производит смешение в чувствах и нарушение порядка мыслительной, душевной и чувственной жизни человека. Путь к чистоте чувств лежит через понимание и хранение границ позволительного и ведет к свободному выражению того, что должно быть переживаемо душой – в душе, а того, что предназначено для родовой жизни – в теле, «инструменте души»[15].

Говоря, что брак – любовь мужчины и женщины – остаток рая на земле, подразумевают счастье, высшее и доступное человеку блаженство. Память о рае живет в сердечных чувствах, в неожиданно открывающейся новой, неведомой ранее способности души. Удивительное переживание счастья в любви – это те чувства радости и восторга, которые испытал Адам, когда, осознав свое одиночество и поведав об этом Богу, получил «помощницу» и увидел свое женское продолжение[16].

Автор многочисленных работ о проблемах христианского брака С.В. Троицкий, анализируя первые главы библейского повествования, показывает происхождение разных по смыслу и качеству чувствований и состояний человека – в раю при сотворении Евы, что явилось прообразом физической любви, и после грехопадения – плотского познания, ставшего способом родовой жизни человека. Противоестественное, греховное соединение разума с родовой жизнью в христианской психологии получило название «похоти»[17]. Физические проявления истинной любви покровенны, происходят как бы в «спящем» сознании, в то время как похоть явна, физиологична, обнажена, сознание в этом случае «зрящее», лишающее самое себя чистоты[18].

«Нечистота заключается не в телах сочетающихся, но в позволениях и помыслах», – говорил свт. Иоанн Златоуст[19]. В «принципиальном исследовании» об отношениях между полами австрийский философ и психолог О. Вейнингер указывал: «Само по себе наслаждение ни нравственно, ни безнравственно. Когда же влечение к наслаждению побеждает в человеке волю к ценности, – тогда человек пал». Удовлетворение похоти является безнравственным, потому что отбрасывается ценность человечества как в своей собственной, так и в другой личности, подчиняя их целям физиологического наслаждения: человек видится лишь средством для достижения известной цели[20].

Человек – единственное земное творение, одаренное способностью к бесконечному развитию. В своем главном труде «Этика преображенного Эроса» видный русский мыслитель Б. П. Вышеславцев писал, что познание самого себя ведет человека к открытию «бездны своего сердца» – таинственного и вечного в самом себе. Это таинственное – обнаружение своей Божественности. «Религия есть нахождение Бога в себе и себя в Боге, и атеизм есть не только неверие в Бога, но непременно также неверие в человека, неверие в самого себя, неверие в свою абсолютную ценность и в свою абсолютную вечность»[21]. Атеистическое воззрение ограничивает представления человека о самом себе только внешним – телом, движениями, страстями, действиями, желаниями, т.е. всем тем, что преходяще, изменчиво и разрушимо. Такое миросозерцание движется по поверхности, верит только во внешность, видимость и никогда не спускается в глубину, где есть сердце – «сердце земли», «сердце небес», сердце человека. Поверхностное есть самое легкое, самое доступное, самое банальное[22].

«Ложь и зло эгоизма, – писал другой известный русский философ В.С. Соловьев в «Смысле любви», – состоят вовсе не в том, что человек слишком высоко себя ценит, придает себе безусловное значение и бесконечное достоинство: в этом он прав, потому что всякий человеческий субъект как самостоятельный центр живых сил, как потенция (возможность) бесконечного совершенства, как существо, могущее в сознании и в жизни вместить абсолютную истину, – всякий человек в этом качестве имеет безотносительное значение и достоинство <…>. Основная ложь и зло эгоизма <…> в том, что, приписывая себе по справедливости безусловное значение, он несправедливо отказывает другим в этом значении; признавая себя центром жизни, <…> других относит к окружности своего бытия, оставляет за ними только внешнюю и относительную ценность»[23].

Неправильно думать, что подобные представления о себе осознаются человеком и принимаются им как некая концепция себя. Они таятся и проявляют себя в чувствах, в отношениях с другими людьми. Человек и не подозревает, что он эгоист.

В размышлениях о «Евгении Онегине»[24] известный пушкинист В. С. Непомнящий затрагивает тему философии потребительства, по сути атеизма, – философии, которая выхолащивает живую человеческую душу, лишая её благородства и делая неспособной ни на сострадательное сопереживание, ни на значимые поступки. Единственным признаком жизненности души остается «хандра», или томящее чувство о чем-то несовершенном – важном, для чего был предназначен. Называя это произведение выдающимся романом о любви, Непомнящий проводит глубокий психологический анализ переживаний главных героев. Любовная драма романа заключается не только в том, что Онегин полюбил Татьяну в её новой ипостаси, но она не захотела пренебречь супружеской честью. Настоящая драма в другом: «в глуши», при предыдущей встрече и объяснениях, Онегин проявил больше понимания и уважения к Татьяне – к её порыву, особенности натуры, девическому достоинству, чем теперь, когда он, как сам думал, пылал к ней любовью. Да, Онегин полюбил Татьяну, однако ростки любви путались и побеждались другими чувствами и устремлениями по отношению к ней как к желаемой цели. Величие души Татьяны в том, что она отстояла право любви – любви не абстрактной, не идеалистической, а любви к живому человеку, именно к Онегину – на существование в истинном, чистом виде.

В ставшем культовым на Западе в конце 1960-х – начале 70-х гг. романе «Волхв» Дж. Фаулз выразил печальную мысль: «Сейчас вы, молодежь, делитесь друг с другом своими телами, забавляетесь ими, отдаетесь целиком, а нам это было недоступно. Но знайте: при этом вы жертвуете тайнами драгоценной робости. Вымирают не только редкие виды животных, но и редкие виды чувств. Мудрец не станет презирать людей прошлого за то, что те многого не умели; он станет презирать себя, ибо не умеет того, что умели они»[25]. Мастерство в «науке страсти нежной», свобода в удовлетворении романтических порывов, владение знаниями и умениями, приносящими телесные удовольствия, подменяют любовь, но они не ведут к осознанию, переживанию и утверждению истинной любви: «Настоящую нежность не спутаешь ни с чем»[26].

«Душа не может обойтись без утешений, но они не в чувственном. Есть иные утехи <…> – духовные, душе сродные»[27], – писал свт. Феофан Затворник. Психологическая потребность любить заложена в природе человека. Способность принимать, осваивать, осознавать любовь развивается в нем с момента рождения. С этой точки зрения интересно рассмотреть теорию выдающегося психолога современности Э. Эриксона: рост и взросление человека он анализирует, начиная с психоаналитического понятия «модус» удовольствия. В собранных им наблюдениях и исследованиях описывается, как «модус» усложняется и перемещается вместе с взрослением и развитием понимания себя, осознанием сути главной своей ценности[28]. От освоения естественных физиологических процессов в первые дни и годы жизни – к пониманию своих возможностей и умений, затем к поиску и комбинированию своей идентичности через общение и связи с родителями, сверстниками, друзьями, и, наконец, – к осознанию потребности в любви. Идентичность человека не может состояться без любви как отражения своей нужности и единственности в душе другого, что рождает добродетель верности[29].

Младенческое чувствование физиологического удовольствия шаг за шагом претворяется в «удовольствие» осознанных чувств и переживаний. Вызревание чувств в юности предполагает понимание и желание чистоты отношений: «Человеку кажется невозможным мысль о телесном единении с любимым существом в те моменты, когда он проникнут чувством истинной любви» (О. Вейнингер)[30].

Каждому возрасту свойственен свой уровень, своя культура чувств: «Душевная и эмоциональная способность принимать и соблюдать верность – свидетельство окончания юности, тогда как зрелость начинается со способности принимать и проявлять любовь и заботу»[31]. Э. Эриксон утверждает – в отличие от других психологических теорий, ограничивающих себя возрастом молодости, – что и в последующие годы личность продолжает развиваться. Ко времени молодости человек сформирован и созрел – далее он воплощает свой потенциал, реализует себя. Успешность самореализации Эриксон ставит в зависимость от способности к самопреодолению: каждый возраст ставит перед человеком новую психологическую альтернативу, решение которой не дается без внутренней борьбы и приводит либо к победе над собой, либо к поражению. Оправдывая возможные неудачи сложным «наследством» обстоятельств жизни и воспитания, Эриксон не умаляет значимости собственных усилий к приобретению «добродетелей» последующих жизненных этапов. Эти усилия, это «преодоление себя» свидетельствуют о задатке и об утверждении психологической культуры человека[32].

Познание в себе добродетелей любви и заботы, служение этим добродетелям – в отношении к людям, в семье, с любимыми и близкими, по мысли Э. Эриксона, создают почву, которая питает плодотворную деятельность в зрелые годы, рождает свободу и широту творчества. Избегание замкнутости на себе раскрывает в человеке способность интересоваться и сопереживать судьбам людей и за пределами семейного и дружеского круга, задумываться над жизнью прошлых и грядущих поколений, чувствовать сопричастность Человечеству, его истории и культуре, понимать свою собственную жизнь как необходимое звено в цепи смены поколений. Нежелание обучаться «добродетели любви» и творить её ведет к застою и регрессу личности и определяет направленность и границы всей жизнедеятельности: неспособность преодолеть собственную изоляцию и одиночество порождает самопоглощенность, ограниченность, замыкает человека на удовлетворении только собственных потребностей, «оберегании» себя и своего комфорта[33].

«Коренная, источная заповедь есть – люби, – писал свт. Феофан Затворник. – Легко сказать – люби, но не легко достигнуть в должную меру любви. Не совсем ясно и то, как этого достигнуть <…>. Когда сказал Господь: люби ближнего, как самого себя, то хотел, чтобы вместо нас, нашего «я», стал в сердце нашем ближний»[34]. Верховной добродетелью, психологическим достижением жизненного цикла Эриксон называет самоотречение: если осознание себя не приводит к пониманию и желанию постичь и приобрести эту добродетель – человек обречен на отчаяние, разочарование в жизни, презрение к людям[35].

«Евгений Онегин» назван В.С. Непомнящим «центральным событием великой русской литературы»: гений Пушкина раскрыл два разных, в корне отличных друг от друга мироотношения – любви, воплощением которой явилась пушкинская Татьяна, и потребительства, олицетворением которого стал Онегин. Истинную любовь отличает устремленность в вечность, к полноте бытия, к бесконечному совершенствованию, к сотворчеству с Богом, откуда черпаются и силы, и терпение, и мужество. В потребительстве этих качеств нет и быть не может, поскольку центром чувствований и устремлений является собственное «я», его ограниченные и непостоянные потребности и хотения.

«Любовь есть порождение ведения истины, которое (в чем всякий согласен) дается всем вообще»[36], – писал прп. Исаак Сирин. Полное сознание появится у всех в Божественном свете, при втором пришествии Христовом. Любовь будет действовать двояко – веселить и радовать соблюдших свой долг перед ней и мучить тех, кто не стяжал ее внутри себя[37]. «Мучимые в геенне поражаются бичом любви. И как горько и жестоко это мучение любви! Ибо ощутившие, что погрешили они против любви, терпят мучение, вящее всякого приводящего в страх мучения; печаль, поражающая сердце за грех против любви, язвительнее всякого возможного наказания» (прп. Исаак Сирин)[38].

О, как я лгал когда-то, говоря:
«Моя любовь не может быть сильнее».
Не знал я, полным пламенем горя,
Что я любить еще нежней умею.

Случайностей предвидя миллион,
Вторгающихся в каждое мгновенье,
Ломающих незыблемый закон,
Колеблющих и клятвы и стремленья,

Не веря переменчивой судьбе,
А только часу, что еще не прожит,
Я говорил: «Любовь моя к тебе
Так велика, что больше быть не может!»

Любовь – дитя. Я был пред ней не прав,
Ребенка взрослой женщиной назвав.

Вильям Шекспир. Сонет 115[39]