Но главное – режиссер грубо пресекает эстетические экзерсисы, спекулирующие на жертвенных аспектах столь распыленного феномена, как любовь. Ханеке ненавязчиво визуализирует интересную нравственную дилемму. К чему может привести безусловная жертвенность, даже подкрепленная привязанностью и влюбленностью? Оказывается, лишь к экзистенциальному коллапсу.
Исходя из прошлых кинематографических опытов Ханеке, можно представить некую общую структуру его киноповествований. Берется стандартный киноштамп, некая растиражированная фабула, и деконструируется изнутри. Чем вам не австрийский «Деридда»-визионер? Таким образом, первичная моральная дилемма полностью трансформируется. Причем происходит двойная, «складчатая» реконструкция, совершенно дискредитирующая нравственные и нарративные стереотипы.
К примеру, первичная фабула «Забавных игр» – о респектабельном семействе, случайно оказавшемся в заложниках у дачных хулиганов, множественно преобразовывает свой смысл по причине пролиферации мотивов преступников, их нарочитой диалогизированности с аудиторией. «Игры» завязаны на принципах «открытого произведения», когда зритель допускается к выбору и построению трактовок, интерпретаций, следствий. Получается разветвленная, переусложненная, претендующая на спонтанность версия шаблонной наррации о заложниках и их злоключениях. Немотивированность и абсурдизм преступников, раскрепощая повествование, в дальнейшем ускоряет его ход посредством вовлечения публики в композицию.
Тот же процесс деконструкции повторяется в «Любви»: в общем-то сентиментальное отражение жертвенной любви к тяжело больной супруге взрывается финальном эксцессом ненависти. Это искривленное, трансформированное в своей структуре повествование начинает бомбардироваться параллельными сюжетными линиями, а именно: критикой консюмеризма и полумистическими вставками, видениями главного героя. Ханеке оттеняет безусловный характер жертвенности многочисленными возможностями решения проблемы, снятия напряженности от процедуры ухода за больной (социальные службы, медицинский уход, дом престарелых). Но главный герой, не снимая этого конфликта посредством сторонней помощи, доводит финал до двусмысленного убийства (граничащего с эвтаназией, но тем не менее это не добровольный уход в небытие).
Мы видим искусную критику традиционных, ставших «живой классикой», концептов «благородства», «жертвенности», «аристократизма». Насколько хрупкими могут быть респектабельность и благополучие «среднего класса» под сенью экзистенциальных событий? Что скрывает самоуспокоенность общества потребления? Ханеке детализировано фиксирует, как повседневная жертвенность становится элементом менового утилитаризма. Как публичная вежливость и внешнее сочувствие, мелкие бытовые услуги и поверхностная эмпатия оказываются включенными в денежную систему координат, в структуру платных услуг. И здесь возникает образ постсовременного «пролетариата», низшего класса, который отвечает за процедуры «жертвенности».
«Благородство манер» никогда не было главным качеством пролетариата, потому что им необходимо было биологически выживать, не сообразовываясь с «правильными» вкусами и аристократическими социальными ритуалами. «Жертвенным» являлся сам низший класс, который был вынужден осуществлять социальные услуги, «прислуживать» высшим, быть «естественным» механизмом жертвенности. Отсюда окончательным уделом социальной «жертвенности» среди консюмеристских масс стало именно включение ее в потребительский реестр. Теперь это – компонента рынка услуг, но «элитарист» не понимает происходящего и ожидает бескорыстной включенности в его процесс «жертвенности»...
И вот «человек элиты» сталкивается с тем, насколько сложно самостоятельно осуществлять повседневную жертвенность, насколько будничное ухаживание за умирающей может сводить с ума. Поэтому первичная сентиментальная наррация, заключенная в визуализированной идиллии жертвенного ухода за умирающей супругой, семиотически искривляется в повествование о внутреннем нарастании страха, неприятия, отвращения, раздражительности. Визионерская притча о сущностной невозможности эмпатии к медленно умирающей супруге.
Урок Ханеке сверхироничен: истинная эмпатия – «техничная», требующая эмоциональных навыков и душевных способностей. Поэтому она в большей степени включена в социоэкономическую область платных услуг. Она на плечах пролетариата, низшего класса. Тот добрый евангельский самаритянин, но без вина, елея, денег. Лишь те, кто повсеместно сталкивался с ситуацией «крови, бреда, пролежней», способны на сочувствие и понимание страдания, наработав аристотелевский навык добродетели. Подлинная эмпатия – это добродетельная привычка, доблестное «арете», а не сентиментальная игра в уход за больным. До первых признаков отвращения. В ином же случае даже самому мотивированному сострадальцу придется биться головой о финальное искушение «закончить страдания».
«Любовь» Михаэля Ханеке – это ниспровержение категории «любви-жертвенности» под аккомпанемент рафинированной музыкальной среды, менового прагматизма потребительского социума и постсовременной дискредитации аристократического паттерна поведения.