Глава 3. Николо-Богоявленский собор во второй половине XX века

С первых же дней Великой Отечественной вой­ны Русская Православная Церковь безоговорочно посвятила себя защите Родины. Уже 22 июня Патриарший Местоблюсти­тель Сергий обратился с посланием к православ­ным верующим и благословил их борьбу за Оте­чество. Ленинградский и Новгородский митрополит Алексий узнал о начале войны, вернувшись из Князь-Владимирского собора, где в воскресный день он совершал Божественную литургию, в свою квар­тиру при Никольском соборе.

Получив вскоре по­слание Патриаршего Местоблюстителя, митрополит Алексий сразу же сделал его достоянием всех пра­вославных города. А 26 июля и сам написал обраще­ние к верующим и духовенству «Церковь зовет к защите Родины», в котором отмечалось: «...война — священное дело для тех, кто предпринимает ее по необходимости, в защиту правды и, приемля раны и страдания и полагая жизнь свою за однокровных своих, за Родину, идет вслед мученикам к нетленно­му и вечному венцу. Поэтому Церковь и благослов­ляет эти подвиги и все, что творит каждый русский человек для защиты своего Отечества... Церковь неумолчно зовет к защите Матери-Родины. Она же, исполненная веры в помощь Божию правому делу, молится о полной и окончательной победе над вра­гом»[i].

Отмечая горячий отклик ленинградцев на послание митрополита Сергия, владыка поддержал инициативу приходских советов и многих верую­щих по оказанию помощи обороне страны. Почти весь период войны, в 1941—1944 гг., вплоть до момента своего восшествия на патриарший престол, митрополит Алексий служил и проживал в Николо-Богоявленском соборе.

Авторитет и влияние Ленинградского владыки в это время были настолько велики, что 12 октября митрополит Сергий в завещательном распоряже­нии именно его назначил своим преемником.

По предложению митрополита Алексия уже с 23 июня приходы Ленинграда начали сбор пожертвова­ний в фонд обороны и в Советский Красный Крест. Владыка поддержал желание верующих от­дать на эти цели имевшиеся в храмах запасные сум­мы, порой весьма значительные. Повсеместно для солдат собирали теплые вещи, прихожане жертвова­ли продовольствие для больных воинов и т. д. Об­щина Николо-Богоявленского собора, согласно по­становлению президиума «двадцатки» от 14 августа 1941 г. внесла в Ленинградский городской комитет Общества Красного Креста на помощь раненым в первые месяцы войны 355 тысяч рублей, а к середи­не января 1942 г. — еще 60 тысяч.

С наступлением вражеской блокады Церковь разделила с ленинградцами все ее тяжелейшие испы­тания. Богослужения в действовавших православ­ных храмах совершались ежедневно (в Николо-Богоявленском соборе дважды — с 8 до 10 часов утра и с 16 до 18 часов вечера). При каждом из них были созданы из прихожан и церковных служащих группы противопожарной и противовоздушной обо­роны. Так, президиум «двадцатки» Никольского со­бора 15 октября 1941 г. назначил постоянных от­ветственных дежурных ПВО для охраны храма. Первоначально по сигналу тревоги молящиеся ухо­дили в бомбоубежища, но затем привыкли, и служ­бы зачастую не прерывались, только дежурные МПВО занимали свои места. Особенно тяжело бы­ло вести богослужения зимой 1941/42 г. Храмы не отапливались, порой замерзало масло в лампадах, все больше прихожан умирало от голода. Однако церкви продолжали функционировать, давая ленинг­радцам духовное утешение и поддержку. Весь пери­од блокады наблюдался значительный рост религи­озного чувства горожан. Богослужения проходили при переполненных храмах.

Ленинград сражался не только силой оружия, но и молитвой Церкви, силой общего воодушевления. В чин Божественной литургии вводились специальные молитвы о даровании победы нашему доблестному воинству и избавлении томящихся во вражеской не­воле. Служился тогда и особый молебен «В нашест­вие супостатов, певаемый в Отечественную войну». Позднее на некоторых богослужениях в Никольс­ком кафедральном соборе присутствовало командо­вание Ленинградского фронта во главе с маршалом Л. А. Говоровым.

Митрополит Алексий прилагал все свои силы для того, чтобы службы продолжались. Не обращая внимания на артобстрелы, он обходил ленинградские храмы, беседовал с духовенством и мирянами. «Нет слов, — отмечал очевидец, — чтобы описать ужасы, которые пережили ленинградцы в дни жестокой блокады своего города... Митрополит Алексий сам испытывал все эти бедствия и проявил героическую бодрость духа и огромное самообладание. Он посто­янно совершал богослужения, ободрял и утешал ве­рующих. Несмотря на голод и бомбежки, обессилен­ные люди с опухшими лицами, едва держась на ногах, ежедневно наполняли храм, где служил архипастырь, и во множестве приобщалось у него Святых Хрис­товых Тайн. В дни блокады владыка Алексий слу­жил Божественную литургию один, без диакона, сам читал помянники и каждый вечер служил молебен Святителю Николаю, а затем обходил Николо-Богоявленский собор, в котором в то время жил, с иконой великого угодника Божьего, моля его, чтобы он сохранил храм и город от разрушения»[ii].

 Две­ри квартиры митрополита были открыты для всех посетителей. По воспоминаниям протоиерея Н. Ло­макина, «очень многим Владыка из личных средств оказывал материальную помощь, немалым лишая себя, по-христиански делился пищей. Желая молит­венно утешить и духовно ободрить пасомых, ...он нередко сам отпевал усопших от истощения мирян, невзирая на лица, — и обставлял эти погребения особенно торжественно»[iii].

Голодная блокада не щадила и священнослужите­лей. В Николо-Богоявленском соборе прямо за бо­гослужением умер регент, звонарь А. А. Климанов, не пережил страшную зиму 1941—1942 гг. и келейник митрополита Алексия инок Евлогий. К январю 1942 г. число певчих уменьшилось с 34 до 15 человек.

Можно привести много примеров подвижничес­кого служения духовенства храма. «Всю войну не было дня, чтобы отец не пошел на работу, — вспо­минала балерина Кировского театра И. В. Дубровицкая о своем отце, протоиерее Никольского собора Владимире Дубровицком. — Бывало, качается от го­лода, я плачу, умоляю его остаться дома, боюсь — упадет, замерзнет где-нибудь в сугробе, а он в ответ: “Не имею я права слабеть, доченька. Надо идти дух в людях поднимать, утешать в горе, укрепить, обо­дрить”. И шел в свой собор. За всю блокаду, об­стрел ли, бомбежка ли — ни одной службы не про­пустил»[iv]. Священнослужители, сами испытывая все невзгоды, понимали, как нуждаются люди в под­держке, утешении. А ведь некоторые из них уже бы­ли немолодые, жили далеко от храма.

Ленинградские священники шли на службу в церкви даже во время бомбардировок города. Так, например, «двадцатка» храма святителя Николая 3 мая 1943 г. обратилась в общий отдел Ленгорисполкома с заявлением: «Никольский собор настоя­щим ходатайствует о выдаче пропусков на право хождения по улице во время воздушной тревоги для работающих в соборе служителей культа Н. И. Ло­макина, В. А. Дубровицкого, П. Ф. Маслова и пред­седателя 20-ки Н. Д. Успенского»[v].

Церкви Ленинграда постоянно подвергались фа­шистским обстрелам и бомбежкам. Поэтому среди оборонных мероприятий важное значение имела маскировка храмов, которые могли бы стать ориен­тирами и целями при воздушных налетах на город. Уже в августе 1941 г. началась маскировка их золо­тых куполов с помощью чехлов, специальных сетей и окраски в защитный цвет. 7 августа был состав­лен акт обследования пробной маскировки куполов Николо-Богоявленского собора. Было решено зак­рыть кресты и «верхние маковицы» куполов специ­альной тканью, на нижнюю часть куполов также по возможности надеть чехлы или маскировочные се­ти, окраску же применять в крайнем случае (так как она может испортить позолоту)[vi].

Маскиро­вочные работы в храме были в основном заверше­ны в сентябре 1942 г. Но на 1943 г. планировалось выделить еще триста тысяч руб. на ремонт крыш, пострадавших при артобстреле, окраску их в серый цвет, вставку выбитых стекол и рам (в том числе — в квартире митрополита на хорах собора) и допол­нительные маскировочные работы.

Особенно часто обстреливали Никольский со­бор в 1943 г. Однажды в него попали три снаряда, причем осколки врезались в стену покоев митро­полита Алексия. Владыка вошел в алтарь, показал причту осколок снаряда и, улыбаясь, сказал: «Видите, и близ меня пролетела смерть. Только, пожалуйста, не надо этот факт распространять. Вообще, об об­стрелах надо меньше говорить... Скоро все это кон­чится. Терпеть недолго осталось»[vii]. Следует отме­тить, что клирики ленинградских храмов наравне со всеми жителями города несли труды по его обороне, участвуя в группах самозащиты МПВО.

Активно включилось духовенство города в под­писку на военные займы, сбор пожертвований в фонд обороны. К 1 июня 1944 г. сумма таких по­жертвований достигла 390 тыс. рублей, в том числе митрополит сдал 50 тыс., протоиереи П. П. Тарасов — 30,5 тыс., В. А. Румянцев — 29 тыс., Н. И. Ломакин — 24 тыс. руб., золотой крест, кольцо с бриллиантами и т. д. Основной же поток даяний шел от верующих. Хотя в связи с массовой эвакуацией и огромной смертностью в первой половине 1942 г. Ленинград опустел, однако деятельность городских церквей, особенно патриотическая работа священнослужите­лей, не только не пришла в упадок, но даже возрос­ла. В годину тяжких испытаний прихожане сплоти­лись вокруг своих храмов.

Расходы общины Николо-Богоявленского собо­ра с 1 августа 1941 г. по 1 августа 1942 г. составили 1602 тыс. руб., в том числе пожертвования Красно­му Кресту — 715 тысяч. За 1942 г. доходы нес­колько снизились по сравнению с 1941 г. и равня­лись 1175 тыс., а расходы — 1440 тыс. руб., в том числе перечисления в фонд обороны и Красный Крест — 595 тыс., затраты на содержание хора — 137 тыс., ремонтные работы — 70 тыс., выплата заработ­ной платы служащим — 255 тыс., богослужебные и хозяйственные расходы — 135 тыс. и т.д. Но уже в 1943 г. доходы выросли до 2209 тыс. рублей, рас­ходы же составили 2263 тыс., из них — в фонд обороны было внесено 1882 тыс., на содержание хора потрачено 117 тыс., зарплату служащим — 115 тыс., перечисления Патриархии — 10 тыс., бого­служебные и хозяйственные расходы — 77 тыс. рублей[viii].

Большой подъем вызвало обращение Патриар­шего Местоблюстителя Сергия 30 декабря 1942 г. с призывом начать сбор средств на танковую колон­ну имени Димитрия Донского. Уже через четыре меся­ца была собрана необходимая сумма, превышавшая 8 млн., из них 1 млн. являлся ленинградским. Вноси­лись также пожертвования на авиационную эскадрилью имени Александра Невского. Ко дню Красной Армии в 1943 г. в госпитали города, в войсковые лазареты поступило свыше 600 остродефицитных полотенец и т. д.

Не случайно митрополит Алексий в своем «По­слании к ленинградской пастве» от 22 июня 1943 г. отмечал: «Как охотно и обильно всюду текли жерт­вы на воинские нужды и на подарки — подлинные дары любви воинам, а также больным и раненым. И текли, и текут, и будут течь обильными неиссякае­мыми потоками, свидетельствуя о неиссякаемой люб­ви нашей и преданности делу спасения Отечества, в твердой вере, что и для всех нас не оскудеет дивная помощь Божия»[ix].

Почти весь период Великой Отечественной вой­ны, с 30 июня 1942 по 21 ноября 1945 гг., настояте­лем Николо-Богоявленского собора служил митро­форный протоиерей Владимир Румянцев. До войны он был настоятелем Князь-Владимирского собора, куда и вернулся в ноябре 1945 г. Скончался отец Владимир в Ленинграде, 24 апреля 1947 г.

Председателем же приходского совета до декаб­ря 1941 г. являлся бывший инструктор школы ФЗУ Петр Леонтьевич Смирнов. Однако 27 декабря он оказался арестован по обвинению в «проведении провокационных пораженческих слухов». В первые месяцы войны священники и церковнослужители еще по-прежнему подвергались репрессиям. Воен­ный Трибунал войск НКВД Ленинградского округа 3 марта 1942 г. приговорил П. Л. Смирнова к 10 годам лагерей, и 6 апреля его отправили в Волголаг НКВД[x].

Следующим председателем «двадцатки» и комен­дантом собора стал сын протоиерея Владимира Ру­мянцева — Сергей. Он окончил в 1926 г. обновлен­ческий Ленинградский Богословский институт и затем служил священником в обновленческих хра­мах города. Подвергался арестам 17 января и 23 апреля 1934 г. Отбыл почти 3 года заключения в лагере. В конце 1930-х гг. вернулся в Ленинград и с началом войны стал входить как мирянин в при­ходские советы храмов Московской Патриархии. Однако, когда в феврале 1943 г. к С. В. Румянцеву обратились ленинградские обновленцы с предложе­нием стать их архиереем, он ответил согласием. 18 апреля 1943 г. в московском Воскресенском соборе в Сокольниках состоялось его рукоположе­ние во епископа Ладожского, викария Ленинградс­кого с поручением временно управлять Ленинградс­кой епархией. Этот случай явился «лебединой песней» обновленческого братского епископата и вообще последней хиротонией обновленческого епископата в стране. С. Румянцев перешел служить в Спасо-Преображенский собор.

 Но уже 9 января 1944 г. община и священники этого храма принесли покаяние и вос­соединились с Патриаршей Православной Церко­вью. Принятием же в общение с ней Румянцева за­вершилась история обновленчества в Ленинграде. Сергей Владимирович подал прошение на имя мит­рополита Алексия в июне 1944 г., но к нему подо­шли особенно требовательно. В постановлении Свя­щенного Синода и Патриаршего Местоблюстителя от 28 июня указывалось: «Принимая во внимание крайний соблазн, посеянный среди духовенства и ве­рующих Ленинграда принятием обновленческого епископского посвящения Румянцевым, служившим до последнего времени председателем православных двадцаток в ряде приходских храмов Ленинграда, и являвшегося, таким образом, представителем право­славных общин верующих, хотя Румянцев в то же время пребывал в обновленчестве, будучи заштат­ным обновленческим священником... для принятия его в каноническое общение с Православной Церковью, необходима такая же гласность его обраще­ния, какою сопровождалось его выступление в каче­стве обновленческого епископа, когда им открыто совершались службы, посвящения клириков и про­износились проповеди». Синод поручил принять Ру­мянцева «через публичное покаяние по установлен­ному для приема обновленческих епископов чину... как мирянина»[xi].

24 июля 1944 г. бывший архиерей в Николо-Богоявленском соборе принес покаяние перед ли­цом архиепископа Псковского и Порховского Гри­гория (Чукова). С. Румянцев был принят в лоно Святой Церкви как мирянин, но уже вскоре удосто­ен законного рукоположения в сан диакона и свя­щенника[xii]. В качестве пресвитера он еще долго служил в храмах Ленинграда, и даже был в 1953—1964 гг. секретарем Ленинградских митрополитов.

После С. В. Румянцева новым председателем «двадцатки» Никольского собора избрали Николая Дмитриевича Успенского. В декабре 1942—1946 гг. он являлся и регентом церковного хора, сменив К. П. Волкова. Н. Успенский окончил Новгородскую Духовную семинарию и Ленинградскую консервато­рию. С 1946 г. он преподавал в Ленинградской Ду­ховной Академии, в 1949 г. стал ее профессором, а в 1957 г. защитил докторскую диссертацию. Среди церковнослужителей собора в 1942—1945 гг. числи­лось 16 человек, в том числе и инженер-архитектор П. И. Пащенков.

Активная патриотическая деятельность духовен­ства и верующих Русской Православной Церкви послужила одной из существенных причин значитель­ных изменений ее взаимоотношений с государством. Религиозный фактор сыграл очень важную роль и в обороне Ленинграда. Действовавшие весь период блокады храмы активно способствовали мобилиза­ции материальных средств и духовных сил ленинг­радцев.

 Это не могли не учитывать городские власти, их церковная политика начала меняться еще до кар­динального изменения общегосударственного курса. Так, даже в голодную зиму 1941—1942 гг. православ­ные приходы регулярно снабжались вином и мукой для причащения богомольцев. 1 ноября 1941 года «двадцатка» Николо-Богоявленского собора впервые обратилась в административный отдел Ленсовета с просьбой ввиду отсутствия запасов муки и красно­го вина отпускать для богослужебных целей ежеме­сячно мешок муки и 75—80 бутылок Кагора. Просьба была удовлетворена, правда количество выдаваемых продуктов уменьшили до 20 килограммов и 40 бу­тылок[xiii]. Весьма характерным фактом стало сня­тие в 1942 году, в первую военную Пасху, запрета на ночной крестный ход вне храмов, чтобы сделать возможным более полное участие верующих в пас­хальном богослужении.

3 мая 1943 года приходской совет обратился в общий отдел Ленгорисполкома с заявлением об ус­тановке в квартире митрополита Алексия (Симанского) при соборе «телефонного аппарата, как необ­ходимого ему по роду службы». А 20 июля 1943 г. «двадцатка» письменно выразила благодарность Ленгорисполкому за отпущенный на нужды богослужения воск, заверив, «что она и впредь всеми имеющи­мися у нее средствами будет содействовать делу по­беды над ненавистным врагом Родины — немец­ким фашизмом»[xiv].

В сентябре 1943 г. руководство СССР пошло на окончательную нормализацию отношений с Право­славной Церковью: были разрешены выборы пат­риарха, открытие духовных учебных заведений, хра­мов, выпуск ежемесячного церковного журнала и т. д. Осенью 1943 г. представителей ленинградского духовенства стали привлекать к участию в общего­родской общественной работе. Так, по поручению владыки протоиерей Павел Тарасов участвовал в деятельности городской специальной комиссии, а слу­живший в Николо-Богоявленском соборе протоие­рей Николай Ломакин — в городской и областной комиссиях по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков (позднее он был свидете­лем обвинения от имени Русской Православной Церкви на Нюрнбергском процессе). Следует указать, что отец Николай был родственником маршала Толбухина.

11 октября 1943 года впервые за все годы совет­ской власти 12-ти ленинградским священнослужи­телям были вручены правительственные награды — медали «За оборону Ленинграда», в том числе — митрополиту Алексию, протоиереям В. Румянцеву, П. Тарасову, Н. Ломакину, В. Дубровицкому, Ф. По­лякову и др. Владыка и другие награжденные полу­чили свыше тысячи приветствий и поздравлений из различных городов, прежде всего — от эвакуирован­ных ленинградцев. Позднее медаль «За оборону Ле­нинграда» была вручена еще нескольким клирикам и церковнослужителям Николо-Богоявленского со­бора[xv].

Происходили и другие перемены. 14 декабря 1943 г. Совет по делам Русской православной цер­кви при Совете Министров СССР разрешил Ленин­градскому митрополиту иметь технический аппарат, и 15 апреля 1944 г. в здании Никольского собора открылась епархиальная канцелярия (она находи­лась здесь до 1950 г.). Управляющим делами канце­лярии был назначен протоиерей Павел Тарасов.

На заключительном этапе войны в Ленинграде происходил значительный религиозный подъем. Это наглядно подтверждают статистические данные. Так, например, если в кафедральном Никольском Бого­явленском соборе в первой половине 1944 г. было совершено около 86 тысяч требоотправлений и цер­ковных обрядов, то в первом полугодии 1945 г. — 110 тысяч: проскомидийных записок общих — 36408 (по цене 5 руб.), присоединительных — 10442 (15 руб.), молебнов общих (2 руб.) и заказ­ных (10 руб.) — 17700, панихид общих (2 руб.) и заказных (10 руб.) — 18050, крестин — 912 (30 руб.), отпеваний покойников в церкви — 112 (50 руб.), заочных — 510 (30 руб.), сорокоустов — 426 (80 рублей), исповедей — 22850 (1 руб.), венчаний — 19 (50 руб.), сороков. молитв — 675 (3 руб.) и освя­щений куличей — 1500.

В результате значительно выросли доходы го­родских храмов: в Никольском соборе в январе — сентябре 1945 г. они составили 549,5 тыс. рублей, увеличившись, по сравнению с тем же периодом прошлого года, на 112,9%. Соответственно, быстро росли и доходы ленинградских священнослужите­лей. В 1944 г. они составляли в Никольском собо­ре у пяти членов причта — от 87700 до 143840 рублей. В 1945 г. эти доходы выросли в среднем по разным оценкам на 130—180%[xvi].

Правда, нужно отметить, что подавляющую часть заработанных средств священнослужители выпла­чивали в виде различных налогов государству. Так, например, если у настоятеля Никольского собора доходы в 1945 г. планировались в 150017 рублей, то он выплачивал в начале года 82958 руб. аванса подоходного налога, 29 542 руб. аванса военного на­лога, а также доплату к авансовым платежам за 1944 г. — 46673 рубля[xvii]. Подобная практика вы­зывала протесты духовенства, побуждала их к со­крытию своих доходов, что даже привело в начале 1944 г. к серьезному конфликту с финансово-контрольными органами. Ленинградский уполномочен­ный в своем отчете за 1 квартал этого года отме­чал: «Духовенство гор. Ленинграда, при заполнении декларации своей доходности для определения нало­гообложения, дало заведомо ложные сведения, уменьшив показания своего годового дохода в три-пять раз по отношению к действительным заработ­кам»[xviii].

Чтобы выяснить истинные размеры заработка клириков, работники горфинотдела стали применять недопустимые методы дознания. Настоятель Ни­кольского собора протоиерей В. А. Румянцев в своем заявлении уполномоченному с гневом писал: «Не имея вообще ничего против уточнения наших доходов, духовенство собора возмущено и протесту­ет против способа этих обследований, а именно: приходит в собор во время богослужения кучка лю­дей в 4-5 человек, держащая себя далеко не как все богомольцы, расходится по храму, где совершаются требы причтом, и начинают свое обследование при помощи подглядывания, подслушивания, тайного оп­роса прихожан, кто и сколько уплатил причту за ту или иную требу, опрашиваются не только непосред­ственные работники церкви... Такой способ обсле­дования является не только неправильным, но и уни­жающим духовенство в глазах прихожан, страшно нервирующим как духовенство, так и прихожан, воз­мущенно смотрящих на все это, и даже могущим кончиться конфликтом между обследователями и ревностными из прихожан...»[xix] При активном содействии митрополита Алексия это столкновение отчасти уладили путем компромисса — горфинотдел стал получать более приближенные к фактичес­ким данные о доходах духовенства, а сумма налога была ограничена 75% заработков последнего.

Религиозный подъем проявился и в том, что с освобождением Ленинграда от блокады патриоти­ческое движение верующих в епархии еще более усилилось. Только за три первых послеблокадных месяца 1944 года в Никольском соборе было собрано 340 тыс. рублей. Ленинградцы горячо поддержали своего духовного вдохновителя митрополита Алек­сия, 25 октября опубликовавшего послание об от­крытии всецерковного сбора в фонд помощи детям и семьям бойцов Красной Армии[xx].

Еще 7 июня 1944 г. владыка написал следующее заявление: «Принимая горячо к сердцу участь сирот воинов нашей доблестной Красной Армии, я и сестра моя Анна Владимировна Погожева решили отдать при­надлежащую нам на станции Сиверская... дачу под детский дом, для детей-сирот воинов Красной Ар­мии. Пусть в этом выразится наше посильное учас­тие в великом деле попечения о семьях наших за­щитников, которые отдали жизнь свою за спасение Родины». В этот же день митрополит Алексий пере­дал в фонд обороны хранившийся у него кусок пла­тины[xxi].

Общая сумма патриотических взносов Николо-Богоявленского собора за июль 1941 — июнь 1945 гг. составила 4703598 руб.: в фонд обороны и на Крас­ный Крест — 3958598 руб., в фонд помощи семьям военнослужащих — 670 тыс. и на подарки бойцам — 75 тыс.[xxii]. Это равнялось 30% (!) всех соответст­вующих взносов Ленинградской епархии. Ни один храм Русской Церкви, за исключением, может быть, Елоховского собора в Москве, не внес больше.

2 февраля 1945 г. на Поместном Соборе Рус­ской Православной Церкви митрополита Ленинград­ского и Новгородского Алексия (Симанского) еди­ногласно выбрали Патриархом Московским и всея Руси. Его самоотверженная деятельность во время блокады Ленинграда значительно способствовала росту авторитета среди верующих и общественности.

Вскоре после своего избрания Патриархом Алексий посетил (23 марта — 4 апреля) ставший ему родным за долгие годы Ленинград. 1 апреля, после торжественного богослужения в Никольском Богоявленском соборе, Патриарх произнес надолго запомнившуюся ленинградцам проповедь: «Вспоми­нается мне, как под грохот орудий, под страхом смерти вы спешили прийти в этот святой храм, что­бы излить перед Господом свои скорбные чувства... Вспоминаю, как мы совершали богослужения под грохот разрывов, при звоне падающих стекол, и не знали, что с нами будет через несколько минут... Я вижу многострадальный наш город, и теперь еще но­сящий язвы и раны пережитых страданий. Вместе с тем я вижу и помощь Господню, излившуюся на нас. И хочется мне сказать: Град возлюбленный! Много горького пришлось пережить тебе, но теперь ты, как Лазарь, восстаешь из гроба и залечиваешь свои раны, а скоро и предстанешь в прежней красоте... Я много мог бы еще сказать вам, много мог бы говорить о той любви, которую чувствую к вам, моей бывшей возлюбленной пастве, мог бы сказать, что с радос­тью хотел бы по-прежнему продолжить свое слу­жение среди вас, что хотел бы, чтобы Святейший Патриарх Сергий был жив, чтобы не случилось со мною того, что случилось. Но меня останавливает слово Христово: «Кто любит отца своего или матерь свою паче Мене, несть Мене достоин»... Я призы­ваю благословение Божие на град сей, на братий сопастырей моих, о которых сохраняю самые теплые воспоминания... Я призываю Божие благословение на всех вас, братие и сестры, на ваши дома, на ваши семейства и на всех, кто прибегает к помощи Божией. Мы молимся вместе с вами о наших дорогих воинах и о павших в боях за Родину, увенчанных за свой подвиг венцом славы в Царствии Небесном. И будем молиться, чтобы Господь простер благосло­вение Свое над всей Русской Православной Церко­вью и над дорогой Родиной нашей. Аминь»[xxiii].

После проповеди Владыка более двух часов бла­гословлял собравшихся. Очевидец этих событий рассказывал: «Вся атмосфера храма была проникну­та такой теплотой и искренностью, какая бывает в семье, долго ждавшей своего любимого человека и дождавшейся того радостного дня, когда, наконец, он приехал и находится здесь среди членов этой еди­ной и дружной семьи». И в дальнейшем Патриарх Алексий сохранял самые теплые чувства к ленинг­радской пастве, в том числе — прихожанам кафед­рального собора, постоянно проявлял знаки внима­ния к ней.

Первые годы после окончания войны, как уже указывалось, настоятелем Николо-Богоявленского собора служил протоиерей Павел Тарасов. Новым настоятелем 5 декабря 1948 г. был назначен прото­иерей Евгений Лукин, выпускник Санкт-Петербургс­кой Духовной Академии, до своей высылки в марте 1935 года уже служивший в Никольском соборе. До 1948 г. он проживал в Воронежской области. В 1951—1962 гг. отец Евгений являлся членом Епархи­ального совета, до 1 августа 1952 г. был секретарем Ленинградского митрополита Григория (Чукова). 23 февраля 1953 г. протоиерея Е. П. Лукина назначи­ли настоятелем Князь-Владимирского собора, где он служил до 30 января 1962 г. Скончался отец Евге­ний в Ленинграде в 1967 г.

На посту настоятеля собора его сменил знамени­тый проповедник, митрофорный протоиерей Алек­сандр Медведский. Он окончил Санкт-Петербургс­кую Духовную семинарию, в 1911—1920 гг. служил настоятелем Казанской церкви в поселке Сусанине, в 1921—1930 гг. — Спасо-Преображенской церкви у Московских ворот, а в 1930—1932 гг. — Князь-Вла­димирского собора. Отца Александра арестовали 17 февраля 1932 г. за «проведение антисоветских про­поведей». 22 марта 1932 г. Коллегия ОГПУ пригово­рила его к 3 годам лагерей, и протоиерея отправили в Свирский лагерь[xxiv]. В 1935—1946 гг. протоиерей А. В. Медвед­ский проживал в г. Боровичи Новгородской области, затем вернулся в Ленинград. Он служил настояте­лем Николо-Богоявленского собора более двадцати лет, до своей кончины в январе 1973 г. В этот период отец Александр являлся старейшим прото­иереем Ленинграда. В 1951 г. его наградили грамо­той Патриарха, кроме того, он был награжден разре­шением служения с открытыми Царскими вратами до «Отче наш». Протоиерей А. Медведский с 1954 года около 15 лет занимал пост председателя Епар­хиального Совета, являлся благочинным. Скончался он в Ленинграде.

Собор был серьезно поврежден обстрелами и бомбардировками во время войны, но все эти повреждения устранили за очень короткий срок, окончательно — к 1953 г. В послевоенные годы на пожертвования прихожан в храме регулярно прово­дились комплексные реставрационные работы — только в 1952 г. на них было затрачено 1,5 млн. руб., благоустраивалась прилегающая территория. 17 апреля 1950 г. в Николо-Богоявленском со­боре был рукоположен во священника учившийся тогда в Ленинградской Духовной Академии Алек­сий Ридигер — будущий Святейший Патриарх Мос­ковский и всея Руси Алексий II.

Еще в 1947 г. представителям приходской об­щины храма передали собрание икон, находившихся в фондах бывшего Антирелигиозного музея. Из этого же музея верующим в 1946 г. были возвращены мощи святителя Федосия Черниговского, с мая по сентябрь они покоились в Николо-Богоявленском соборе, затем были препровождены в Чернигов, но в соборе осталась деревянная гробница и в ней часть мощей святителя. Следует отметить, что во второй половине 1940-х—1950-х гг. число прихожан, как и доходы Николо-Богоявленского собора, постоянно росли. В 1949 г. в нем бы­ло совершено 6965 крещений, 2340 отпеваний и 80 венчаний. Доходы же в 1956 г. равнялись 3863 тыс. рублей, а в 1957 г. — 3935 тысячам.

В декабре 1960 года праздновалось 200-летие ос­вящения храма, и митрополит Гор Ливанских Илия Карам (Антиохийской Патриархии) в июле 1960 г. привез в подарок медальон с частицей мощей свя­тителя Николая в серебряном окладе. Он и сейчас хранится в соборе.

Через несколько лет на южной стене храма по­явилась икона святой пророчицы Анны, по преда­нию пожертвованная великой русской поэтессой Анной Андреевной Ахматовой. Она скончалась 5 марта 1966 г., и отпевали А. А. Ахматову по ее заве­щанию в Николо-Богоявленском соборе.

В воспоминаниях Е. К. Лившиц говорится: «В 6 часов (утра) гроб привезли в Никольский собор, поставили в правом притворе, близко к среднему нефу храма... Я приехала заранее в седьмом часу. Уже шла панихида. Анна Андреевна лежала в от­крытом гробу, в черном парчовом платье, которое она любила при жизни, голову ей прикрывала черная косынка из старинных кружев... Служил старик священник. Лицо Анны Андреевны было спокойно, величественно и прекрасно, как в жизни. С правой стороны у гроба стоял Лев Николаевич (Гумилев), стоял с низко опущенной головой, крестился, дер­жал горящую свечку. Лицо заплаканное... Толпа плотным кольцом окружила гроб. Много знакомых, актеры, художники, переводчики, из поэтов заметила только Бродского... В церковном саду мальчики лет по десяти возились в снегу, съезжали с горок. Один из них сказал: «Как много народу, кого это хоронят? Наверное, ангела какого-нибудь?» На следующее утро гроб стоял уже не в притворе, а в середине церкви, против алтаря, постамент его окружали вен­ки... Люди шли и шли. Очень много молодежи. К 12 часам стало тесно, невозможно повернуться. Сту­денты окружили гроб, старались сохранить узкий проход от входной двери до гроба... Началось про­щание с покойной, оно длилось чуть не два часа. Какой-то студент, говорят, подсчитал, что мимо гроба прошло пять тысяч человек»[xxv].