По мнению В. Скороденко, «Узорный покров», «этот роман о силе любовного наваждения, его преодолении и трудном становлении души и характера никогда не числился среди наиболее значительных книг писателя, а между тем это важная веха в его творческом развитии, и в нем есть все то, что составляет сильную сторону прозы Моэма»[1].

Идея повести родилась у У.С. Моэма, когда в двадцать лет, будучи в Италии, он изучал итальянский язык, читая Данте. В «Чистилище» его внимание привлек сюжет про Пию, сиенскую дворянку, «чей муж, заподозрив ее в неверности, но опасаясь мести знатной родни в том случае, если он велит ее убить, отвез ее в свой замок в Маремме, в расчете, что тамошние ядовитые испарения с успехом заменят палача; однако она не умирала так долго, что он потерял терпение и приказал выбросить ее из окна»[2]. Как пишет Моэм, «история эта почему-то поразила мое воображение, я мысленно поворачивал ее так и эдак в течение многих лет, снова и снова размышлял над ней по два-три дня кряду. Я все повторял про себя строчку «Сиена породила меня, Маремна меня погубила». Но это был лишь один из многих сюжетов, теснившихся у меня в голове, и я подолгу не вспоминал о нем. Я, разумеется, представлял себе какую-то современную повесть и никак не мог придумать, в какой современной обстановке такие события могли бы произойти, не утратив правдоподобия. Нашел я такую обстановку лишь после того, как совершил долгое путешествие в Китай»[3].

В итоге же роман «Узорный покров» получился намного значимее тех задумок, которые заставили писателя взяться за его написание. Моэм остро ставит в нем проблемы любви и измены, жизни и смерти, религиозного выбора, отношения поколений, отношения наций и культур. И все это сквозь призму внутренних переживаний и становления как личности главной героини романа — Китти. Автор блестяще показывает, как по мере развития ее души изменяется и ее восприятие мира вокруг. Глупая девушка, живущая в плену внушенных ей с детства матерью стереотипов, не знающая жизни, от которой ее прятали сначала родители, а потом муж, идущая на поводу у своих желаний, столкнувшись со смертью, страданием, самоотверженностью других, в течение нескольких месяцев осознает, насколько никчемной в сущности была ее жизнь; она осознает себя личностью, ответственной за себя и за тех, кто рядом с ней.

Какова была обстановка, в которой росла Китти? Ее мать, «миссис Гарстин была женщина жестокая, властная, честолюбивая, скупая и недалекая. Она была одной из пяти дочерей ливерпульского юриста, и Бернард Гарстин познакомился с ней, когда приезжал в Ливерпуль на выездную сессию суда. Он производил тогда впечатление многообещающего молодого человека, ее отец уверял, что он далеко пойдет. Этого не случилось. Он был старательный, трудолюбивый, способный, но слишком слабовольный, чтобы выдвинуться. Миссис Гарстин презирала его. Однако она пришла к выводу, правда малоутешительному, что сама может добиться успеха только через мужа, и принялась подгонять его по выбранной ею дороге. Она пилила его немилосердно»[4].«За двадцать пять лет миссис Гарстин ни разу не пригласила в гости человека только потому, что он ей нравился. Через определенные промежутки времени она давала званые обеды. Но честолюбие в ней вечно боролось со скупостью. Она терпеть не могла тратить деньги. Она уверяла себя, что не хуже других умеет пустить пыль в глаза, а обходится ей это вдвое дешевле. Обеды ее были долгие, обдуманы тщательно, но рассчитаны  экономно, и до ее сознания просто не доходило, что люди, когда едят и беседуют, разбираются в том, что пьют»[5]. На Китти «миссис Гарстин сосредоточила всю любовь, на какую была способна, — любовь жесткую, практичную, расчетливую. Она опять лелеяла честолюбивые мечты — эта ее дочь должна сделать не просто хорошую, а блестящую партию, на меньшее она не согласна»[6]. Отец в этой семье рассматривался просто как человек, который обязан их всех содержать, и заслуживающий презрения из-за того, что не может делать это достаточно хорошо, не получая ничего взамен.

В итоге Китти выходит замуж не за такого человека, как ей хотелось бы, она просто боится, что вообще не найдет подходящей партии, а ее торопит мать. Она уезжает с мужем в колонию, где он работает бактериологом, знакомится там с местным чиновником, помощником губернатора Гонконга, женатым мужчиной Чарли Тансендом, старше ее примерно на пятнадцать лет. Становится его любовницей. Муж Китти, Уолтер, узнает об этом. Он ставит условие: или Китти едет с ним в Мэй-дань-фу, где свирепствует холера, и куда он, узнав об измене жены, решил отправиться в качестве врача, либо он подает иск о разводе, где ответчиком будет любовник Китти. А тот, боясь скандала, который повредит его карьере, не желая разводиться со своей женой, всячески подталкивает любовницу к тому, чтобы она ехала. Теперь женщина видит помощника губернатора таким, каким видел его ее муж, о чем и говорит ему прямо в лицо: «Теперь я знаю все, что он знал давно. Знаю, что ты черствый, бессердечный. Что ты эгоист до мозга костей, что храбрости у тебя как у кролика, что ты лжец и притворщик, презренный человек»[7]. Она понимает, что не нужна любовнику, не нужна родителям; она едет с мужем в путь, в который он отправился в надежде, что холера убьет их обоих: Уолтер слишком влюблен в жену и не может смириться с ее изменой.

В результате он умирает от холеры, но, как правильно сказала сама Китти, «Уолтер умер от разбитого сердца»[8] — он не смог простить ни жену за измену, ни себя за то, что потащил ее на смерть. Последние его слова были: «Собака сдохла»[9].

Китти изживает чувства к Таундсену, муж в экстремальных условиях открывается ей с новой стороны. Но она так и не может понять, почему он не может ее простить. «Ее подмывало воззвать к его чувству юмора. После всего, что они пережили, среди всех этих ужасов и невзгод, идиотством казалось придавать значение такой ерунде, как блуд. Когда смерть подстерегает за каждым углом и уносит свои жертвы, как крестьянин — картошку с поля, не все ли равно, хорошо или плохо тот или иной человек распоряжается своим телом. Если б он только мог понять, как мало значит для нее теперь Чарли — даже лицо его вспоминается уже с трудом, — как безвозвратно эта любовь ушла из ее сердца! У нее не осталось к Таундесену ни капли чувства, и потому обессмысливалось все, в чем они были повинны. Сердце ее снова свободно, а что тут было замешано тело — да наплевать на это!»[10]  И даже узнав, что беременна, она не может понять, почему Уолтеру так важно то, что она не может определенно сказать ему, его это ребенок или Чарли. Китти думает: «Чудаки эти мужчины, что придают такое значение верности жен. <...> Их роль в этом так ничтожна. Это женщина долгие месяцы носит ребенка, женщина в муках рождает его, а мужчина сбоку припека, туда же, со своими претензиями. Почему это должно влиять на его отношение к ребенку?»[11]

Но если некоторые вещи женщина так и не смогла понять, то в целом месяцы, проведенные ею в вымирающей от холеры местности — время вызревания ее души.

Для понимания того, как менялась Китти важен опыт ее общения с настоятельницей католического монастыря. Монахиня  рассказывала ей: «После причастия я помолилась Иисусу о ниспослании мне душевного покоя и явственно услышала в ответ: “Ты тогда обретешь его, когда перестанешь его желать”»[12].

« —Великое это несчастье — иметь сердце, — улыбнулась Китти.

— Зато великое счастье — посвятить это сердце любви к Спасителю.

Тут к настоятельнице подошла одна из младших девочек и, уверенная, что ее не прогонят, показала ей неизвестно где раздобытую очень страшную игрушку. Настоятельница обняла девочку за плечи своей прекрасной худощавой рукой, а та доверчиво к ней прижалась. И Китти опять отметила, как ласкова ее улыбка и как безлична.

— Просто поразительно, ma mere, как эти сиротки вас обожают. Я бы загордилась, если б могла вызывать такое преклонение.

И ей настоятельница тоже подарила отрешенную и однако же прекрасную улыбку.

— Единственный способ завоевывать сердца — это уподоблять себя тем, чью любовь мы хотим заслужить»[13].

Важен опыт ее общения  с другими монахинями. «Но самое сильное впечатление произвели на нее именно монахини. Сестра Сен-Жозеф, ее веселые глаза и щечки-яблочки... она была одной из тех немногих, что приехали в Китай вместе с настоятельницей десять лет назад; на ее глазах ее товарки одна за другой умирали от болезней, лишений и тоски по родине, а она не поддалась ни унынию, ни страху. Откуда в ней эта прелестная простодушная веселость?»[14]

Но еще более важен опыт практического служения больным несчастным китайским девочкам, которых монахини спасли от смерти и заботе о которых посвятили свои жизни. «Первые несколько недель она лишь с усилием преодолевала легкое отвращение, которое вызывали в ней эти девчушки, все одинаково одетые, с торчащими черными волосами, круглыми желтыми лицами и глазами-смородинами. Но она вспоминала, как в день ее первого посещения чудесно преобразилось лицо настоятельницы, когда ее обступили эти уродцы, и старалась побороть это чувство. И постепенно, когда она брала на руки кого-то из плачущих крошек — эта упала и расшиблась, у той режется зуб — и раз за разом убеждалась, что несколько ласковых слов, пусть и произнесенных на непонятном для них языке, прикосновение ее рук, ее мягкая щека, к которой прижималась плачущая желтая рожица, способны успокоить и утешить, неприятное чувство совсем пропадало. Малышки безбоязненно тянулись к ней со своими младенческими горестями, и их доверие наполняло ее счастьем. То же было и с девочками постарше, теми, которых она учила шить; ее трогали их широкие, понимающие улыбки и радость, которую им доставляли ее похвалы. Она чувствовала, что они ее любят, и, польщенная, гордая, сама проникалась к ним любовью»[15].

Китти, хотя ей и хорошо в монастыре, чувствует себя здесь чужой, по ее мнению «в спокойной веселости сестры Сен-Жозеф, а тем более в безупречной учтивости настоятельницы она чувствовала гнетущую отчужденность. Они были приветливы, даже сердечны, но что-то держали про себя, тем давая ей почувствовать, что она для них — посторонний человек, всего лишь случайная знакомая. Между ними и ею стояла преграда. Они говорили на другом языке не только вслух, но даже и в мыслях»[16].

И это при том, что они не пытались обратить ее в католичество из протестантизма. Как говорит Китти: «Им некогда этим заниматься. Да это для них и не важно. Они бесконечно добры, вообще это удивительные женщины»[17]. А как они морально поддерживали Китти, когда она забеременела! «Мысль, что Китти ждет ребенка, смущала и будоражила этих бесплодных женщин. Они и робели перед Китти, и тянулись к ней. Физическую сторону ее состояния они воспринимали вполне здраво, ибо были дочерями крестьян и рыбаков; но детские их сердца были полны благоговения. Мысль о бремени, которое она носит под сердцем, тревожила их и в то же время вызывала душевный подъем. Сестра Сен-Жозеф говорила, что все они за нее молятся, а сестра Сен-Мартен выразила сожаление, что Китти не католичка. Но настоятельница побранила ее и объяснила, что и протестантка может быть хорошей женщиной»[18].

Китти ищет Бога, но она не может это выразить. Она пытается найти ответ на ту тайну, которая мучает ее сердце, то у монахинь, то у маньчжурки — сожительницы ее знакомого Уоддингтона. Сама женщина так формулирует это: «Я чего-то ищу, чего — сама не знаю. Но знаю, что это очень важно и что, если найти, все пойдет по-другому. Может быть, это известно монахиням; но, когда я с ними, я чувствую, что они знают секрет, которым не хотят делиться. Почему-то мне пришло в голову, что если я увижу эту женщину, мне станет понятно, чего я ищу. Может, она мне и сказала бы, если бы могла»[19]. При встрече с этой маньчжуркой на Китти «повеяло чем-то потусторонне-таинственным. Вот он, Восток, древний, неведомый, непостижимый. Верования и идеалы Запада показались ей грубыми по сравнению с теми идеалами и верованиями, что словно воплотились в этом изысканно-прекрасном создании. Перед ней была другая жизнь, жизнь в совершенно ином измерении. Перед лицом этой куклы с накрашенным ртом и настороженными раскосыми глазами искания и боли повседневного мира утрачивали всякий смысл. Словно за размалеванной маской скрывалось огромное богатство глубоких, значительных переживаний, словно эти тонкие, изящные руки с длинными пальцами держали ключ к неразрешимым загадкам»[20].

Ответ Уоддингтона на вопрос Китти о том, не знает ли он, что она ищет, выдает человека, проникшегося философией Востока: «Дао. Путь. Одни из нас ищут его в опиуме, другие в Боге, кто в вине, кто в любви. А Путь для всех один и ведет в никуда»[21].

Но такая философия не может устроить деятельную ищущую молодую женщину. Она чувствует внутреннюю правду в том, как живут монахини, но не может довериться Богу, и это ее мучает. Важен здесь ее разговор с Уоддингтоном после смерти ее мужа:

«Час назад, когда Уолтера обмывали, я смотрела на него. На вид он был совсем молодой, таким рано умирать. Помните того нищего, которого мы видели, когда вы в первый раз вытащили меня погулять? Я тогда испугалась не потому, что он был мертвый, а что выглядел так, будто никогда и не был человеком. Просто мертвое животное. А Уолтер выглядел как машина, у которой кончился завод. Вот что ужасно. Ведь если это только машина, до чего же бессмысленны все наши страдания, боли, душевные муки!»[22]

И несколько позже она выдает, какая именно стена стоит между ней и монахинями:

«А если «жизни бесконечной» нет? Подумайте, что это значит, если со смертью действительно кончается все? Они от всего отказались — и не получили ничего. Их обманули. Одурачили»[23].

Ответ Уодиннгтона показывает, почему он со всеми своими рассуждениями о Дао ближе к монахиням, чем Китти:

«Не знаю так ли уж это важно, что их высокая цель оказалась иллюзией. Жизнь их сама по себе прекрасна. Мне представляется, что на мир, в котором мы живем, можно смотреть без отвращения только потому, что есть красота, которую человек время от времени создает из хаоса. Картины, музыка, книги, которые он пишет, жизнь, которую ему удается прожить. И больше всего красоты заключено в прекрасно прожитой жизни. Это самое высокое произведение искусства»[24].

Его слова  не смогли дать ответ ищущей высшей правды душе — Китти ведь чувствует, что то, чем живут монахини вовсе не иллюзия.

После смерти мужа она должна вернуться в Англию, возвращается туда к похоронам матери. Перед отъездом у нее происходит еще одна близость с ее любовником — она не смогла уступить его напору, — но теперь Китти видит это совсем иначе, чем раньше. Женщина торопит отъезд, а на прощание говорит ему: «Я не чувствую себя человеком. Я животное. Свинья, или кролик, или собака. О, я тебя не виню. Я и сама не лучше. Я тебе уступила, потому что хотела тебя. Но это была не я — та мерзкая, скверная, развратная женщина. Это не я лежала на постели, задыхаясь от твоих ласк, когда моего мужа только что опустили в могилу, а твоя жена была так добра ко мне, так бесконечно добра. То был зверь, который живет во мне, темный, страшный, как злой дух, и я его не признаю, я его ненавижу, презираю. Стоит про это вспомнить, тошно становится, как будто меня сейчас вырвет»[25].

В конце романа, обращаясь к отцу, на которого долгие годы смотрела лишь как на обезличенный источник ее благополучия, Китти просит у него прощения: «Дай мне хоть раз высказаться откровенно, папа. Я была глупая, скверная, отвратительная. Я была жестоко наказана. <...> Я не та Китти, которая уезжала отсюда. Я очень слабая, но, кажется, уже не такая дрянь, как была тогда. У меня никого не осталось кроме тебя. Позволь мне попытаться заслужить твою любовь. Ах, папа, мне так одиноко, так тоскливо, твоя любовь мне так нужна!»[26] И она говорит также о том, какой хотела бы видеть свою дочь: «Я хочу девочку, потому что хочу вырастить ее так, чтобы она не повторила моих ошибок. Когда я оглядываюсь на свое детство, я себя ненавижу. Но у меня и возможностей не было стать иной. Я воспитаю свою дочку свободной, самостоятельной. Не для того произведу ее на свет, чтобы какому-то мужчине так сильно захотелось с ней спать, что он ради этого согласится до конца жизни давать ей кров и пищу. <...> Хочу, чтобы она была бесстрашной и честной, чтоб была личностью, независимой от других, уважающей себя. И чтобы воспринимала жизнь как свободный человек и прожила свою жизнь лучше, чем я»[27].

За этим внешне красивым монологом читается то, что Китти в иной форме хочет повторить судьбу своей матери: не достигнув еще и тридцати лет, она уже рассуждает о том, не что она сделает, какой она будет, а какой будет ее дочь. И отец справедливо замечает ей на это: «Дорогая моя, ты говоришь так, точно тебе пятьдесят лет. У тебя еще вся жизнь впереди. Не унывай»[28].

Но с другой стороны — это всего лишь взволнованная речь молодой женщины, у которой совсем недавно умер муж, умерла мать, а отец сомневается, брать ли ее с собой туда, куда он получил назначение. И завершающие слова романа показывают выбор, свершившийся в ее душе, который ей пока еще сложно сформулировать: «Быть может, не напрасны были все ее ошибки и заблуждения, все муки, перенесенные ею, если теперь она сумеет пройти той дорогой, которую смутно различает впереди, — не тем путем, ведущим в никуда, о котором говорил забавный чудак Уоддингтон, а тем, которым так смиренно следовали монахини, — путем, что ведет к душевному покою»[29].