Николай Семёнович Лесков (1831 – 1895) в одном из писем открыто выразил свою убеждённую позицию писателя-христианина: «я верую так, как говорю, и этой верою жив я и крепок во всех утеснениях. Из этого я не уступлю никому и ничего – и лгать не стану, и дурное назову дурным кому угодно <выделено мной. – А.Н.-С.>»[1]. Редактору и предпринимателю-издателю газеты «Новое время» А.С. Суворину – своему «коварному благоприятелю» – Лесков писал: «я всё работал и ни у кого ничего не сволок и не зажилил. <…> Я предпочёл <…> остаться честным человеком <выделено мной. – А.Н.-С.>, и меня никто не может уличить в бесчестном поступке. Слава Божию милосердию, сохранившему меня от диавола <…> Довольно и того, что я остался для знающих меня “добропостроенным и честным человеком”<выделено мной. – А.Н.-С.>» (XI, 385).

На фотографическом портрете «писателя непостыдной совести», хранящемся в Доме-музее Лескова в Орле, имеется следующий автограф: «Совесть – это наилучшая нравоучительная книга, которою мы имеем и с которою следует почаще советоваться»[2] (1889 год).

Совестливость, честность, «добропостроенность» – эти редкостные качества в эпоху «безвременья», когда жить «очень тяжело, и что ни день, то становится ещё тяжелее. “Зверство” и “дикость” растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества» (XI, 577), помогали замечательному художнику русского слова совершать его творческий подвиг. В период расцвета капиталистически-буржуазных установлений, которые Лесков именовал «временем разгильдяйства и шатаний» (XI, 300), когда, «куда ни толкнись, всюду находишь какую-то беспорядочную суету и сутолоку» (XI, 587), «не знаешь, где и дух перевести» (XI, 283), писатель выполнял свой подвижнический труд, вёл свою, говоря религиозным языком, духовную брань: важно было восстановить почти утраченный идеал жизни во Христе, поруганный «добровольцами пошлости и мутителями понимания»[3].

«Мучительная, проклятая сторона, – с болью восклицал Лесков, – где ничто не объединяется, кроме элементов зла. Всё желающее зла – сплачивается, всё любящее свет <выделено мной. – А.Н.-С.> сторонится от общения в деле» (XI, 524). Поэтому, с точки зрения писателя, не следует пренебрегать ни малейшей возможностью «просветить всякого человека» (Ин. 1: 5), помочь ему обрести свой путь к Истине. Лесков отчётливо понимает, что у каждого  свой собственный, особенный путь к Тому, Кто сказал: «Я свет миру» (Ин. 9: 5).

На этот случай – как всегда в лесковской поэтике, “по поводу” и “кстати” – у писателя есть “странный анекдот” в статье 112-го номера журнала «Церковно-общественный вестник» за 1877 год «О бандеролях из Св. Писания».  Приведу почти полностью текст этого великолепного живого фрагмента полузабытой статьи, который мог бы явиться самостоятельным “рассказом кстати” – о том, что поистине неисповедимы пути Господни:

«Проходя однажды возле церкви в Париже, я остановился и долго смотрел на англичанина, который раздавал книжечки Нового Завета французским рабочим. Одни из них брали книжки охотно, другие равнодушно, третьи совсем не хотели их брать, а один взял, но тут же вырвал листок и сказал: “Это на сигаретку, а остальное пригодится после обеда”. С этими словами рабочий сунул книжку в карман и ушёл. Англичанин всё слышал и всё продолжал своё дело. Когда толпа прошла, я и мой товарищ подошли к англичанину и спросили: уверен ли он, что есть польза давать Евангелие такому человеку, который бесстыдно хвалится сделать из него самое низкое употребление?

– Да, я в этом глубоко уверен, – отвечал англичанин. 

– Но почему? Пожалуйста, скажите нам это.   

<...> – Потому что это, десять лет назад, так было со мною: я увидал листок этой книги в дурном месте и там получил первые слёзы» [4].

В эпоху «меркантилизма совести», трусливого фарисейства, нравственной деградации и отупения [5] Лесков явил новый тип писателя – духовного наставника,  носителя непраздного учительного слова. Проповеднический пафос, обусловленный стремлением художника донести до ума и сердца читателя слово «Вечной Истины», подкрепляется авторитетом Евангелия, словами Христа: «Говорю же вам, что за всякое слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» (Мф. 12: 36 – 37).

Лескову были тесны рамки литературной деятельности. Её он воспринимал почти как апостольское служение. С болью наблюдал писатель «понижение идеалов в литературе», которой дал весьма нелестную характеристику в письме к И.Е. Репину 19 февраля 1889 года: «Литература у нас есть “соль”. Другого ничего нет, а она совсем рассолилася» (XI, 416). Обращает на себя внимание евангельская реминисценция: «Вы – соль земли, – наставлял Христос Своих учеников. – Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёною?» (Мф. 5: 13).Уместно вспомнить и замечание сына писателя о «стремлении к пересолу» в лесковском характере.  «Это уже не проповедь, а исповедание духа, полное веры в ни с чем не сравнимую, воспитывающую и просвещающую силу неустанно любимой им литературы»[6], – так Андрей Николаевич Лесков выразил мысль о проповеднически-апостольском служении своего отца – великого писателя земли русской.

Вечный конфликт добра и зла, воплощённый в современном мире буржуазно-юридических отношений, писатель показал в единственном своём драматическом произведении «Расточитель» (1867). Вслед за А.Н. Островским, чьи пьесы Лесков высоко ценил, он выступил обличителем «тёмного царства», в котором правят преступные стяжатели. Таков 60-летний торгаш-коммерсант Фирс Князев – «вор, убийца, развратитель» (I, 443). Его антипод – добрый и деликатный Иван Молчанов – предстаёт в роли мученика, жертвы деспотического произвола. Пользуясь своим положением «первого человека в городе» и продажностью суда, старый  купец добивается, чтобы Молчанова признали «злостным расточителем» и устранили «от права распоряжения своим имуществом» (I, 447), которое передаётся в опеку Князеву. Молодой человек, обращаясь к своим истязателям, обличает беззаконие: «Вы расточители!.. Вы расточили и свою совесть, и у людей расточили всякую веру в правду, и вот за это расточительство вас все свои и все чужие люди честные – потомство, Бог, история осудят» (I, 444). 

Эта лесковская пьеса сейчас почти забыта. Хорошо бы вернуть её на подмостки современных театров – спектакль мог бы стать более чем актуальным.

Иронизировал писатель и над пошлыми притязаниями на значительность, «великосветскость», над фанфаронским стремлением «блеснуть именем». В очерке «Пресыщение знатностью» (1888) Лесков критиковал укоренившуюся «манеру заменять собственное “крестное” имя человека титулом, который даст известный чин» (XI, 172): «“Называться” у нас можно всякому как угодно: это ещё разрешено Хлестаковым  Бобчинскому: – “Пусть называется”» (XI, 180).

Родословие, титул, чин – не показатели духовно-нравственных качеств и мало значат для истинной оценки человека. Так, в святочном рассказе «Жемчужное ожерелье»(1884)упоминается, что героя «надул» – подсунул ему фальшивый жемчуг – «сердечный приятель <…> – да ведь какой, –  не простой, а слитый из Рюриковичей и Гедиминовичей»[7], то есть из древнейших великокняжеских родов.   

Писателю претил образ человека-марионетки – «чёртовой куклы», играющей затверженную роль, навязанную социальным положением: «с превосходительным титулом соединился неприятный русскому чувству обычай упразднять в разговоре человеческое имя <…> Пусть генералов и торговцев пишут по бумагам как угодно, но пусть люди хранят вне службы свои имена, какие (по Феокриту) “всяк при рожденье себе в сладостный дар получает”» (XI, 181).

В то же время нельзя выдумать имени, чтобы к нему не подыскался тёзка. В доказательство этого был создан рассказ «Штопальщик» (в первоначальной редакции – «Московский козырь», 1882).

Герою рассказа улыбнулось счастье – неожиданное, слепое, капризное – именно такое, о каком размышлял Лесков в одной из своих ранних статей – ровно за двадцать лет до создания «Штопальщика» – «С Новым годом!» (1862): «счастье  – дело случая и произвола. Счастливец тот, кому везёт, а везёт не всегда достойнейшему»[8]. «А прочно ли ваше счастье?» – спрашивает автор читателя. И сам же в ответ приводит выразительную бурятскую легенду, согласно которой счастье – это «высокая колоссальная баба, которая потеряла своего сына и по всему свету ищет его. У этой бабы только один глаз и притом на темени, а потому, отыскивая своего сына и никого и ничего не видя, она схватывает первого встречного, который только попадается ей под руку, подымает его и подносит к своему темени. Тут видит она, что опять схватила и нашла она не сына своего, а чужого, и потому тот час же с сердцем отбрасывает его от себя»[9].

У героя рассказа «Штопальщик», «артиста в своём ремесле», с детства особенное дарование было – шить и штопать. И хотя старики говорили: «Это мальцу от Бога талан дан, а где талан, там и счастье будет» (7, 112), – благополучие пришло к нему совсем по другой причине – не от его виртуозного швейного мастерства, а просто «случилась удивительная неожиданность» (7, 114).

Под пером художника «социабельная» русская жизнь – с её «метаморфозами», «сюрпризами» и «внезапностями» – переменчива и капризна, неустойчива и непредсказуема, обманна, – как пишет Лесков в рассказе «Обман» (1883): «вышло дело с такою развязкою, какой никаким образом невозможно было представить» (7, 87). 

В «Штопальщике» русский человек из беднейшего сословия – захудалый портняжка Василий Лапутин – крепко сумел стать на ноги только тогда, когда по предложению богатого купца-однофамильца изменил свою фамилию на вывеске портняжного заведения в замоскворецком закоулке и стал прозываться «мэтр тальер Лепутан», за что и был щедро вознаграждён и «осчастливлен» чванливым торгашом-самодуром.

В купцах-«пупцах»  – разбогатевших «прибыльщиках и компанейщиках» (XI, 187) – писатель увидел самых мелочных и ненасытных честолюбцев: «купец постоянно в знать лезет, он “мошной вперёд прёт”. Не заслугами, а опять “мошной родства добывает и чести прикупает” <…> люди без вкуса и воспитания – не могли заботиться о хорошем тоне, которого они не понимали, а искали только одного – “похвальбы знакомством с знатными особами”» (XI, 187 – 188).

А «щекотливость по поводу тождества имён» проявилась при условиях смешных и поучительных. Парадоксы и несообразности русской жизни, которые не уставал показывать Лесков, здесь особенно зримы, выпуклы: под французской вывеской «Maitr taileur Lepoutant» притулилась другая – с изображением армяка и поддёвки и с полуграмотной надписью: «Делают кустумы русского и духовного платья» (7, 111).

«Сюрпризы и внезапности» на этом не заканчиваются. Тщеславный купец и его «щекотинистая» жена, которые «обожали важность и искали знакомства с одними знатными» (7, 120), преждевременно посчитали, что навсегда открестились от низкородного однофамильца, «прикрыв» его французской вывеской. В передней у графа Закревского, куда кичливо-суетный купец явился в надежде на великосветское знакомство, обнаружилось, что графский швейцар – также однофамилец Лапутина.

Наконец, «анекдотическому Лапутину» (7, 122) было уготовано последнее «злострадание». Та же самая «судьба», которая «под французское заглавие» поместила русского штопальщика, опять уравняла простого ремесленника и его амбициозного «благодетеля», снова сделав их однофамильцами. На французском кладбище Пер-Лашез разорившемуся капиталисту был поставлен скромный памятник с надписью «Лепутан».

Размышляя на ту же тему, в очерк «Пресыщение знатностью» автор «кстати» включил маленький рассказ из личных воспоминаний. В доме пожилой хозяйки – помещицы Кромского уезда – даром, что она урождённая княгиня Масальская, был принят тесный кружок людей самых разных званий. Казалось бы, ничто под гостеприимным кровом не должно нарушить дружеской атмосферы, но всё-таки «порча компании» (XI, 184) чуть было не произошла по той же причине, что и в гоголевском «Ревизоре». Неожиданно доложили, что заехал новый гость – высокопоставленный чиновник из столицы, прибывший будто бы с инструкциями от самого государя. Мгновенно «гости пришли в замешательство. Они закопошились, стали охорашиваться <…> послышалось величание «его превосходительством» <…> Даже дамы запревосходительствовали» (XI, 184).

Разрушила этот марионеточный театр, возвратив услужливым подобострастным «маскам» человеческие лица, мудрость и деликатность хозяйки. Она предложила называть нового гостя просто по имени-отчеству, объяснив ему: «у нас разговор в другой форме не в обычае. За хлебом за солью все равны» (XI, 185).

Архиерей особо отметил при погребении помещицы: «Сия была для многих примером <…> она соединяла вкупе разлученные неравенством, якобы все были равны во имя всех создавшего Бога <выделено мной. – А.Н.-С.>» (XI, 186). 

Лесков, имевший, по его признанию, «сознание человеческого родства со всем миром» (XI, 301), утверждавший, что «родство же духовное паче плотского» (XI, 404), также мечтал соединить людей, разлучённых административно-социальным неравенством, чтобы «все были равны во имя всех создавшего Бога».

Герой последней лесковской повести «Заячий ремиз» (1894) Оно­прий Перегуд видит «цивилизацию» в сатанинском коловращении «игры с болванами», социальными ролями, масками: «Для чего все очами бочут, а устами гогочут, и меняются, як луна, и беспокоятся, як сатана?» (IX, 589). Всеобщее лицемерие, бесовское лицедейство, замкнутый порочный круг обмана и насилия над личностью отразился в Перегудовой «грамматике», которая только внешне кажется бредом сумасшедшего и заканчивается молитвой «за всех»: «я хожу по ковру, и я хожу, пока вру, и ты ходишь, пока врёшь, и он ходит, пока врёт, и они ходят, пока врут… Пожалей всех, Господи, пожалей!» (IX, 589).

В этой «прощальной» повести,  не опубликованной при жизни писателя, Лесков на новом духовном и эстетическом уровне подвёл итоги темам и проблемам, которые он разрабатывал на протяжении всего писательского пути. Одна из основных христианских идей «Заячьего ремиза» – «надо идти и тащить вперёд своего “телесного болвана”» (IX, 589), – не позволяя ему взять верх над истинным – духовным – человеком. «Посему мы не унываем,–читаем в Послании Апостола Павла,– но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется»(2 Коринф. 4: 16). 

Внутреннее прозрение героя в финале повести знаменует обострённую духовную зоркость и самого автора. Картина грозовой «воробьиной ночи», развёрнутая в эпилоге в христианско-философское обобщение, приобретает поистине универсальный, космический масштаб. Громаднейшие буквы «Г» и «Д» – литеры, именуемые в азбуке «Глаголь» и «Добро», вырезанные Перегудом, – осветились «страшным великолепием» грозы и отразились повсюду.

Так в последнем произведении Лескова метафорически исполняется собственная мечта писателя – проповедника добра и истины, – преследуемого цензурой: настоящее изобретение не печатный станок Гуттенберга, ибо он «не может бороться с запрещениями», а то, «которому ничто не может помешать светить на весь мир <…> Он всё напечатает прямо по небу» (IX, 590).      

Знаменателен также мифопоэтический образ жар-птицы – «золотой» небожительницы нового «Небесного града», символизирующей в новом контексте христианского понимания духовную просветлённость, вознесённость к предвечному идеалу. 

Лесковское понимание истины – в «раскрытии сердца», «просветлении духа», «отверзании разумения»[10]. В Евангелии нашёл писатель «глубочайший смысл жизни» (XI, 233). «Во всей жизни только и ценны эти несколько мгновений духовного роста – когда сознание просветлялось и дух рос»[11], – признавался Лесков. Всей «художественной проповедью» своего творчестваон сам стремился приблизиться к уяснению «высокой правды» и исполнить то, что «Богу угодно, чтобы “все приходили в лучший разуми в познание истины”»[12].

В последний период творчества  Лесков создаёт уникальное произведение – «Зеркало жизни истинного ученика Христова» (1890), предпосылая ему многозначительный эпиграф из Евангелия: «Кто не берёт креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мф. 10: 38). Важнейшая задача жизни истинного ученика Христова – в соответствии с христианским учением о «самособирании»человека – помочь читателю «собрать себя» «в мыслях, словах и делах»[13], сообразуясь со словами Христа: «Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что и Я делал» (Ин. 13:15). Таким образом, «зеркалом жизни» для каждого христианина, считает Лесков, должен быть Сам Иисус Христос. Его светоносным образом христианин обязан поверять свою жизнь. Писатель задаёт своим читателям высочайший идеал, показывает путь и конечную  цель развития человечества:«Старайся вообще, чтобы во всех твоих делах, словах и мыслях, во всех твоих желаниях и намерениях развивалось непременно чистое и согласное настроение к высшей цели жизни, то есть к преобразованию себя по образу или по примеру Иисуса Христа, и будешь тогда Его ученик»[14].

Незадолго до смерти писатель размышлял о «высокой правде» Божьего суда: «совершится над всяким усопшим суд нелицеприятный и праведный, по такой высокой правде, о которой мы при здешнем разуме понятия не имеем»[15].

Перед тем, как самому оставить надетую на него земле «кожаную ризу», Лесков говорил: «Я отдал литературе всю жизнь <…> и я не должен “соблазнить” ни одного из меньших меня и должен не прятать под стол, а нести на виду до могилы тот светоч разумения, который мне дан Тем, пред очами Которого я себя чувствую и непреложно верю, что я от Него пришёл и к Нему опять уйду» (XI, 301).