«А вы не называйтесь учителями,

 ибо один у вас Учитель – Христос» (Мф. 23:8)

В «картинках с натуры» «Мелочи архиерейской жизни» ставились задачи отнюдь не «мелкие». А для самого писателя «Мелочи…» обернулись крупными проблемами, сыграли свою фатальную роль в его судьбе.

Книга явилась одной из причин увольнения Лескова из Учёного комитета Министерства народного просвещения в 1883 году; была изъята из библиотек «по высочайшему повелению» в 1884 году. В 1889 году писатель испытал первый приступ оказавшегося впоследствии смертельным недуга сердца, когда узнал об аресте напечатанного без предварительной цензуры 6-го тома Собрания его сочинений, куда входили «Мелочи архиерейской жизни»[i]: «экземпляры оторванной части шестого тома были отвезены в Главное управление по делам печати и там были сожжены»[ii].

Однако своим циклом Лесков вовсе не хотел опорочить Церковь, он «разгребал сор у святилища».

Впервые в отечественной словесности Лесков отважился нарисовать «духовных сановников русской Церкви» (6, 537) как обычных людей, тогда как всякая речь о епископах почиталась «за оскорбление их достоинству» (6, 399). Архиерей был персоной неприкосновенной, застрахованной от какого бы то ни было обсуждения. «Может быть, это так нужно? – задавался вопросом Лесков. – Не знаю; но не в моей власти не сомневаться, чтобы это было для чего-нибудь так нужно, – разве кроме той обособленности пастырей от пасомых, которая не служит и не может служить в пользу Церкви» (6, 129).

Современная Лескову пресса отмечала, что «Мелочи архиерейской жизни» произвели настоящую «сенсацию»[iii].

Особенность авторской позиции в цикле заключается в многоплановости, живой объёмности освещения избранного предмета изображения. Этим объясняется тот редкий факт в истории литературы, что на обладание «исключительными правами» на произведение претендовали два диаметрально противоположных политических лагеря.

Так, Р. Сементковский, редактор посмертных работ Лескова, издал искажённый вариант «Мелочей…», выставив только светлые образы церковных пастырей, «чтобы убедить читателя, как легкомысленно поступают те, кто держится в стороне от Церкви и не признаёт огромного ея значения в жизни русского общества и народа»[iv]. В советских изданиях 1937 и 1952 годов, напротив, с целью атеистической пропаганды были представлены лишь главы о «плохих» и опущены главы о «хороших» архиереях.

Так цикл рассказов Лескова растаскивался по частям, «по мелочам»–в ущерб художественному целому и в угоду политическим направлениям, в то время как сам писатель неустанно выступал противником всякой «направленской лжи» (10, 242). Автор «Мелочей…» верно почувствовал: «я опять ни на кого не угодил», – и, чуждый всякой «направленской узости», тут же прибавил: «и очень этому рад» (10, 456).

Писателю хотелось изобразить живые человеческие черты «неприступных» князей Церкви – «показать человека с его интереснейшей внутренней, духовной стороны, в простых житейских проявлениях» (6, 129). Автор впускает читателя в ранее наглухо запертые двери, раскрывающие сферу быта и жизни владык, известных большинству людей только со стороны парадно-официозной.

В этой связи Лесков отмечал, что биографии известных людей скудны: «Нет в них именно тех мелочей жизни, в которых человек наиболее познаётся как живой человек, а не формулярный заместитель уряда – чиновник, который был да и умер, а потом будет другой на его место – всё равно какой» (6, 535). Писатель стремился выявить «что-нибудь образное и живое» (6, 534) в «прикровенной» жизни владык, о которых в старину сочиняли «жития», потом – «послужные списки» и, наконец, новейшие «некрологи».

Поэтика «мелочей» – важная составляющая самобытной повествовательной манеры Лескова: «Человек же, как известно, наилучше познаётся в мелочах» (6, 502). Это содержательный приём, способствующий раскрытию замысла произведения: показать неразрывную связь мелочей с общим устройством жизни.

Лесков не желал, чтобы его укорили в «подрывании основ», точно так же, как не хотел, чтобы его подозревали в «легкомыслии» (6, 535). Он так объяснял свой замысел: «Если благочестивая мысль весьма видных представителей богословской науки пришла к сознанию необходимости – знакомить людей с жизнью самого нашего Господа Иисуса Христа со стороны его человечности, которая так высока, поучительна и прекрасна, рассматриваемая в связи с Его Божеством <…>, то не странно ли чуждаться ознакомления общества с его иерархами как с живыми людьми, имевшими свои добродетели и свои недостатки, свои подвиги и свои немощи и, в общем, может быть представляющими гораздо более утешительного и хорошего, чем распространяют о них в глухой молве, а ей-то и внемлет толпа» (6, 129 – 130).

Следует учитывать лесковское замечание о работе над циклом, сделанное в «Авторском признании»(1884): «я не мог рисовать без теней, по-китайски. В моей памяти накоплялись лица такие и иные… И как могло быть это иначе?..» (11, 231).

Орловский епископ Никодим – первый архиерей, о котором слышал автор ещё в детстве и чьё повеление болезненно отразилось на семье Лесковых: «сдал в рекруты сына бедной сестры моего отца» (6, 400). Писатель сообщает об этом в нескольких словах. Два десятилетия спустя – в 1899 году – «Орловские епархиальные ведомости» подробно описывали ситуацию, вызванную распоряжением Никодима: «Преосвященный Никодим при высокой подвижнической жизни, за которую многие считали его богоугодным, отличался неумолимою строгостию в отношении подчинённых. Такую черту своего характера он особенно обнаружил при «разборе священно-церковнослужителям и их детям», по которому несколько сот человек из разжалованных священников и дьяков, штрафных дьячков и пономарей, исключённых учеников из семинарии и духовных училищ присуждено было преосвященным к отдаче в военное ведомство. Все эти новобранцы, в возрасте от 15 до 40 лет, собраны были перед выступлением из Орла на Воздвиженской площади с котомками на плечах, окружённые безутешными матерями, жёнами и детьми, проливавшими горькие слёзы. Стоны, вопли, крики отчаяния и проклятия по адресу виновника несчастной судьбы этого бывшего духовенства оглашали воздух и достигали до архиерейского дома»[v].

Остался в памяти Лескова и «неуёмный» Смарагд, о котором орловцы отзывались: «Сорванец и молодец – ни Бога не боится, ни людей не стыдится» (6, 401). Это первый владыка, которого увидел будущий писатель собственными глазами: «многие жестокости Смарагда я сам лично видел и сам оплакивал моими ребячьими слезами истомлённых узников орловской Монастырской слободы, где они с плачем глодали плесневые корки хлеба, собираемые милостыней» (6, 408).

Подробно описанную «войну» владыки Смарагда с губернатором Трубецким, которая «есть своего рода орловская эпопея» (7, 422), Лесков вспоминал в «рассказе кстати» «Умершее сословие» (1888).

О своеобразии этого иерарха сообщала также официальная церковная пресса. В дифирамбической статье «Орловских епархиальных ведомостей» о Смарагде примечательно следующее: «В Орле о нём сохранилась память как об архипастыре мудром и добром, но очень вспыльчивом и во гневе не сдержанном»[vi].

Таким образом, ситуативное исследование характеров, предпринятое Лесковым в «Мелочах…», – «не чьи-то праздные или злонамеренные измышления, а настоящая живая правда, списанная с натуры, и притом отнюдь не со злою целью»[vii], – подчеркнул художник в предисловии к первому отдельному изданию книги.

Суровая правда эта нелегко давалась Лескову, который и сам глубоко страдал, видя человеческое несовершенство князей Церкви: «Отрицательные типы действительно я писал хуже, чем положительные, потому что мне тяжело изображать такие характеры, не гармонирующие с моим личным настроением» (11, 231). В своём стремлении «потрудиться для ближнего в духе нашего общего великого Учителя»[viii] для исцеления от внутренних недугов писатель был вынужден применить «горькие лекарства, едкие истины».

Но не следует упускать из виду, что Лесков, «рисуя реально»,старался «найти частицу добра»[ix] в каждом персонаже. Образы не писались одной краской. Заявив в предисловии к «Мелочам…», что цель книги – «защита наших владык» (6, 399), автор намерен был «сберечь хорошее» в своих «подзащитных».

Так, писатель не оставляет без внимания «способность архиереев переходить от гневной ярости к “благоуветному добродушию”» (6, 418). Этого качества не лишён и Смарагд, сопоставляемый с библейским Исавом: «бе, яко Исав, “нрава дикого, угрюмого, ко гневу склонного и мстительного”» (6, 415).

Вынудил «гневного» Смарагда «сдобриться» сельский дьячок Лукьян – «духовный волокита», который «благодаря крутым завиткам на висках и обольстительному духовному красноречию имел замечательные успехи» (6, 413) у женского пола. Заждавшись под арестом на долгие месяцы «владычного суда», находчивый дьячок излечил мучившие Смарагда боли в спине – «архиерейское междукрылие» (6, 414), заставив его преосвященство «хорошенько пропыхтеться» над перепиливанием толстой коряги, и был отпущен вовсе без наказания: «кроме того, как третьего дня костылём поблагословлял, ничего другого не вменено» (6, 417).

Ещё «легче и проще» был укрощён «разнообразно чудесивший» преосвященный В<арлаам>. Этот «шумливый епископ» владел, по замечанию Лескова, «золотою способностью делаться очень незлобивым <…> Мне кажется даже, – без всякой иронии прибавляет писатель, – что его преосвященство имел несколько высокий для русского человека идеал гражданского общества, и потому-то именно он и раздражался презренным низкопоклонством и лестью окружающих» (6, 424).

Вполне сочувственную характеристику как человеку «умному и даровитому» дал Лесков Иннокентию Таврическому. Обычно замечали лишь «снижающие» черты этого образа. Так, нареченный «русским Златоустом» владыка, как выяснилось, черпал своё красноречие из карманной французской книжки «Энциклопедия мыслей»; однажды погрешил он и рукоприкладством. Но в то же время писатель подчёркивает, что столь «энергическая расправа» не может быть «строго осуждаема», поскольку была учинена владыкой над келейником-взяточником и мошенником (одним из тех, кого петровский регламент именовал «несытыми архиерейскими скотинами»), присвоившим ценную икону, принадлежащую бедной женской обители.

Писатель, превосходно знавший жизнь русского клира, в «были из недавних воспоминаний»«Владычный суд» огорчался, что наши «иерархи и вообще “люди духовного чина”, как называет их в своём замечательном “Словаре” покойный митрополит киевский Болховитинов, к несчастью для общества, почти совсем ему неизвестны с их самых лучших сторон» (6, 129).

Тенденциозным критикам Лесков указал: «в книге “Мелочи архиерейской жизни” есть пленительно добрый Филарет Амфитеатров, умный Иоанн Соловьёв, кроткий Неофит и множество добрых черт в других персонажах. Мне очень жаль, что это обыкновенно упускается <…> Правдивое слово на этот счёт не было бы лишним» (11, 231).

Годом ранее «Мелочей…» в очерке «Владычный суд»писатель представил владыку Филарета Амфитеатрова «со стороны его общечеловечности»: «Ещё ребёнком у себя в Орловской губернии, откуда покойный митрополит был родом и потому, в более тесном смысле был моим “земляком”, я слыхал о нём как о человеке доброты бесконечной. <…> Во всех этих рассказах митрополит Филарет являлся скромным и терпеливым, кротким и миролюбивым человеком (6, 130 – 131).

В таких качествах писатель смог убедиться лично, увидев владыку в доме председателя киевской казённой палаты. Рассказ о Филарете содержит поучительный пример его миссионерства. Лесков вспоминает: «когда все мы, хозяева и гости, встретили его в зале <…>, он благословил всех нас, подошедших к нему за благословением, и потом, заметив остававшуюся у стола молодую девушку, бывшую в этом доме гувернанткою, он посмотрел на неё и, не трогаясь ни шагу далее, проговорил:

– Ну, а Вы что же?

Девица сделала ему почтительный глубокий реверанс и тоже осталась на прежнем месте.

– Что же... подойдите! – позвал митрополит.

Но в это время к нему подошёл хозяин и тихо шепнул:

– Ваше высокопреосвященство, – она протестантка.

– А?… ну что же такое, что протестантка: ведь не жидовка же (sic)[1].

– Нет, владыка, – протестантка.

– Ну, а протестантка, так поди сюда, дитя, поди, девица, поди: вот так: Господь тебя благослови; во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

И он её благословил, и когда она, видимо сильно растрогавшись, хотела по нашему примеру поцеловать его руку, он погладил её по голове и сказал:

– Умница!

Девушка так растрогалась от этой, вероятно, совсем неожиданной ею ласки, что заплакала и убежала во внутренние покои.

Впоследствии она не раз ходила к митрополиту, получала от него благословения, образки и книжечки и кончила тем, что перешла в Православие и, говорят, вела в мире чрезвычайно высокую подвижническую жизнь и всегда горячо любила и уважала Филарета» (6, 131 – 132).

По мнению Лескова, именно таким – исполненным любовью, добротой – и должно быть обращение в Православие.

Именуя этого церковного иерарха «непорочным младенцем в митре», автор «Мелочей…» показывает Филарета в окружении детей, памятуя завет Христов «Будьте как дети». Владыка Киевский и Галицкий даже стоял «на страже», охраняя малолетних учеников монастырской иконописной школы, крадущих в его собственном саду груши – заманчивые краснобокие «принц-мадамы».

Тут не просто снисходительность к детским слабостям, но истинная христианская мудрость. Воспитательный результат достигается сам собой – без принуждений и травмирования детской души. Провинившиеся шалуны «были страшно смущены и более красть митрополичьи груши не ходили» (6, 455). А когда «милый дидуся» первый раз служил после этого в церкви, признательные за его доброту мальчики «окружили его, и не только его руки, а и ряску-то его расцеловали» (6, 455).

Педагогическому таланту Филарета Киевского и его дару читать в сердцах людей, дабы не погрешить «судом неправедным», могли бы поучиться и учёные педагоги, и специалисты в области детской психологии, и законники: «превосходный старец покрывал своею превосходною добротою ребячье баловство, которое любой педагог и моралист не усомнились бы теперь назвать воровством <…>, а какой-нибудь либеральный перевертень с прокурорского кресла потребовал бы за всё это самую строгую кару. Но, к счастью, не так смотрит на вещи не направленская, а настоящая добродетель, одним из прекрасных представителей которой может быть назван Филарет Амфитеатров» (6, 456)

Как «старичок Божий» (6, 550) нарисован Филарет Амфитеатров и в лесковском очерке «Архиерейские объезды» (1879), где приведены документальные записи из дневника отца Фоки Струтинского, священника села Гореничи[x].

Настойчивое подчёркивание «превосходных» человеческих качеств Филарета – «превосходный старец» с «превосходною добротою» – служит выразительным средством художественной идеализации образа. Лесков изящным и нежным сравнением отметил, что доброта – органическоесвойство этого предстоятеля Церкви: «Он родился с своею добротою, как фиалка с своим запахом, и она была его природою» (6, 458).

Критики цикла не могли не признать, что в нём «попадаются замечания, озарённые благодатной красотой»[xi]. А. Волынский отмечал: «Когда в Лескове сознание идёт навстречу его бессознательному таланту иконописца, он даёт выражение мыслям светлым, ярким, боговдохновенным»[xii].

Так, эпизоды, связанные с митрополитом киевским Филаретом, художник рисует проникновенно лирично, со светлой улыбкой, которой разряжается мрак его отчаяния при виде церковного «коснения» (10, 329). Святители Русской Православной Церкви, которым присуще «кроткое добротолюбие» (6, 457), наполняют отрадой душу автора. Образ владыки Филарета словно излучает божественное тепло: «Так детски чист и прост был этот добрейший человек, что всякая мелочь из воспоминаний о нём наполняет душу приятнейшею теплотою настоящего добра <…> об этих высоких людях <…> нечего рассказывать в апологиях, а достаточно вспомнить ненастным вечером, у домашнего очага, где тело согревается огоньком, а душа тихою беседою о добром человеке» (6, 457; 465).

Собирательный образ архиерея как «настоящего русского человека, знающего Русь как она есть»(6, 438), создаётся портретами поистине «высокоблагодатных людей» (6, 432): преосвященного Порфирия Киевского – «очень умного и прямодушного архиерея» (6, 440); благочестивого схимника Парфения[xiii], «с его тихой славой, равной смирению» (6, 463); «красы нашей церковной учёности, трудолюбивого Макария Литовского» (6, 447); «ласкового и снисходительного епископа» (6, 480) Неофита; высокопреосвященного Исидора, «которого вообще считают человеком опытным в жизни и благожелательным» (6, 536). Все эти лица «“благоуветливого” характера» (6, 439) удостоверяют наблюдение Лескова о том, что «в числе наших архиереев есть люди замечательного ума и иногда удивительного сердца» (6, 535).

Сконцентрированные во второй части цикла воодушевляющие образы предстоятелей Русской Православной Церкви внушают уверенность в принятии всеми её служителями «труда о достижении совершенства»[xiv], создают мощный в смысловом и эмоциональном планах повествования завершающий аккорд, выражая идейно-художественную концепцию всей книги. «Поверьте, – убеждает читателя автор «Мелочей…», – что, может быть, ни в какой другой русской среде, особенно в среде так называемых «особ», вы не встретите такого процента людей светлых и вполне доброжелательных, как среди епископов» (6, 502).

Положительные – лучистые –образы русского священства, созданные Лесковым, явились противоядием бездуховной суматохе суетной жизни и своеобразным болеутолителемдля самого писателя, глубоко страдавшего при виде внутренних церковных нестроений.

Лескову желалось, чтобы обновление в духе Христовой истины пришло через «попов великих» (10, 329), подобных отцу Савелию Туберозову – «бесстрашному протопопу» и горячему проповеднику в романе-хронике «Соборяне». Критикуя «внешнюю» церковность и свя­щеннослужителей, не стоящих на должной духовно-нравствен­ной высоте, писатель рассчитывает «на духовных лиц и вообще людей, неравнодушествующих к судьбам нашей Церкви». Основной пафос лесковских произведений о Церкви и духовенстве созидательный, «зиждительный».

В очерке «Святительские тени. Любопытное сказание архиерея об архиереях» писатель говорит о необходимости постоять за дело веры, проявить рачение к христианскому просвещению паствы, «вызвать к жизни новые общественные силы, создать Церкви слуг просвещённых и способных понимать настоящие идеалы христианства, которое одно в состоянии обновить “лежащий во грехах мир”»[xv].Писатель ра­тует за дух и свет Христовой истины, единственно приличест­вующей «обществу, носящему Христово имя» (10, 411).