“А вы не называйтесь учителями,

 ибо один у вас Учитель – Христос”

(Мф. 23: 8)

Свой настойчивый призыв, обращённый к духовным лицам, послужить «пользе дела народной нравственности и благочестия»[1], Лесков готов подкрепить и историческими документами, в частности – указом, изданным ещё Петром I. В указе 1723 года Пётр I и Святейший Синод призывали духовенство служить не формально, но сделать церковную службу доходящей до разума, сердца и совести каждого прихожанина.

Выступая как историк церкви, Лесков отыскал и опубликовал подлинник этого указа, о котором «до сих пор не приходилось ничего читать» (233), в VIII томе журнала «Исторический вестник» за 1882 год, то есть спустя более чем полтораста лет. Актуализируя полузабытый исторический документ, о котором «многие из нынешних духовных даже и совсем не знают» (234), писатель выступает в роли носителя непраздного «учительного» слова для современного духовенства.

В «Великопостном указе Петра Великого»(1882) было «изображено» (233) буквально следующее: «…по его императорскаго величества указу святейший синод, рассуждая о употреблением (sic) по церквам в великий пост чтений, согласно приговорили, в место прежняго от Ефрема Сирина и от Соборника и от прочих чтения, читать новопечатанные буквари с толкованием заповедей Божиих, распределяя оные умеренно, дабы приходящие в церковь Божию, готовлющиеся к исповеди и св. таин причастию люди, слыша заповеди Божии и осмотрясь в своей совести, лучше могли ко истинному покаянию себя приготовить» (233).

Тот же указ отмечал некомпетентность многих священников, полную неспособность исполнить возложенную на них высокую духовную миссию: «понеже духовной консистории известно учинилося, что многие священники <...> людей, приходящих в церковь в великий пост, не учат, но и сами, когда в заповедях Божиих вопрошения бывают, то на то и ответствовать не могут, а следовательно, и порученных им в паству простолюдников научить недействительны» (233).

Выяснилось, что пастыри зачастую проявляют не только равнодушие к воспитанию паствы в христианском духе, но и невежество, незнание основных вопросов Священного Писания. Вот почему Пётр I и Синод в своём указе вынуждены были «всем священникам накрепко приказать, (чтобы) они не точию в великий пост и во все воскресения и праздничные дни по литургии по одной заповеди с толкованием в приходских церквах вычитывали, да и сами иереи, как ныне известно, что в запросах о заповедях Божиих бывают безответны, (оныя) изучили бы» (234). В церковной жизни XVIII столетия складывалась парадоксальная, по-лесковски трагикомическая ситуация «смех и горе»: духовным законоучителям предписывалось прежде самим хорошенько выучить то, чему они были обязаны и призваны обучать.

О строго-взыскательном отношении к учителю-проповеднику со стороны окружающих говорит апостол Иаков: «Братия мои! не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению» (Иак. 3: 1). Господь призывает не уподобляться книжникам и фарисеям, любящим, «чтобы люди звали их “учитель! учитель!” А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос» (Мф. 23: 7 – 8), и «Ученик не бывает выше своего учителя; но и, усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его» (Лк. 6: 40). Потому и необходимо непрестанное попечение пастырей о поддержании их высокого духовного звания, однако немногие из них об этом заботятся.

Согласно остроумному замечанию писателя, «мастеров метать в глаза историю много»[2], однако необходимо прикладывать усилия к изменению ситуации в настоящем. «Не изменилось это положение и до самых недавних дней» (234), – констатирует Лесков. «Недействительность» пастырей проявилась, например, в том, что «возник вопрос о дозволении учителям из мирян обучать детей закону Божию в тех сельских школах, где священники не хотят или не могут этим заниматься» (234). Писатель приводит статистические данные министерства народного просвещения, показывающие, что «у нас теперь закон Божий вовсе не преподаётся в 20 % школ. Отсюда явствует, что “заповеди”, в которых изложены все предписания благочестивой нравственности, и теперь не читаются ни в церквах, как этого требовал Пётр Великий, ни в пятой доле школ, где это было бы очень кстати и у места» (234).

Такое же положение дел освещается в статье Лескова с полемическим заглавием «Безбожные школы в России» (1881): «“Безбожными школами” меткий в своих характерных выражениях народ прозвал те первоначальные школы, где нет преподавания Священной истории и вообще так называемого Закона Божия. Их у нас много и именно целая пятая часть» [3].

В этом вопросе автор статьи не может согласиться с установками Синода, который не в состоянии обеспечить все школы законоучителями из духовенства и в то же время запрещает светским учителям преподавать уроки Священной истории. «Жаль наших православных[4], – с болью пишет Лесков, – на практике учителя и учительницы во многих местах, чтобы не огорчать крестьян “безбожием”, потаённо и контрабандою, на свой страхучат детей Закону Божию без вознаграждения и без дозволения…»[5].

Но если в остальных школах Закон Божий и преподаётся, то делается это зачастую неумело и бездарно.

Такая ситуация не может оставить Лескова невозмутимым наблюдателем. Встревоженный и негодующий, писатель словно бьёт в набат: «Мы решительно недоумеваем: как можно оставлять в таком положении это важнейшее дело!»[6]; «мы не в силах молчать о том, что эти господа нам устроили»[7].

В одной из статей цикла «Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки»(1878)в журнале «Церковно-общественный вестник» Лесков делится размышлениями, вызванными «искусством современных преподавателей Закона Божия». По убеждению писателя, «это самый живой, самый приятный и необходимый предмет школьной программы» (3). Однако «неумелые законоучители» «почти повсеместно» обратили его «в мучительную докуку», подвергая детей «напрасным мукам».

Ревностным, неравнодушным отношением к вопросам веры и «благочестивой нравственности» продиктована высокая требовательность писателя к тем, кому доверено воспитание юных душ: «…мы не хотим и не можем оставить своих детей без религии, которую делают им неприятною и противною различные “начатки” и “кончатки”, выдуманные с целью упразднить изучение Слова Божия в его простой и всякому доступной форме» (3).

Лесков пишет это с большим знанием дела, опираясь на собственный личный опыт. Чрезвычайно важно сделанное в «были из недавних воспоминаний» «Владычный суд»следующее автобиографическое признание: «Я вырос в своей родной дворянской семье, в г. Орле, при отце, человеке очень умном, начитанном и знатоке богословия, и при матери, очень богобоязненной и богомольной; научился я религии у лучшего и в своё время известнейшего из законоучителей о. Евфимия Андреевича Остромысленского <...> я был таким, каким я был, обучаясь православно мыслить от моего родного отца и от моего превосходного законоучителя – который до сих пор, слава Богу, жив и здоров. (Да примет он издали отсюда мною посылаемый ему низкий поклон). Словом: никого из нас нельзя было заподозрить ни в малейшем недоброжелательстве Церкви» (6, 125).

В единственном известном письме к Лескову отец Евфимий благодарит своего бывшего ученика за посланное приветствие; сообщает, что за 50 лет преподавательской деятельности у него накопилось много материалов, которые могут быть полезны для дела религиозного воспитания.

Не случайно Лесков столь принципиален, когда поднимает вопрос о духовно-нравственном формировании молодого поколения в цикле статей «Чудеса и знамения»: «Мы хотим, мы просим, но мы в праве и требовать, чтобы нам в наших детях сберегли веру, которую мы посевали в них с колыбелей, как посевали её в нас отцы наши. Мы в этом случае не можем уступить никому, ничего, ни на один волос» (3).

О преподавании слова Божия детям писатель говорит с пламенной заинтересованностью – как о важнейшем деле, которое «необходимо развивать и совершенствовать»[8] («О преподавании Закона Божия в народных школах» – 1880).

Лесков утверждает, что религиозное чувство – живое, пытливое, развивающееся и развивающее. В рассказе о праведниках «Кадетский монастырь» (1880) отец архимандрит – именно тот талантливый преподаватель Закона Божия, о нехватке которых столь горячо писал Лесков в публицистическом цикле «Чудеса и знамения».Рассказ содержит такое же лирическое, глубоко прочувствованное автобиографическое признание Лескова в его любви к отеческой вере и искреннюю благодарность своему «превосходному законоучителю»: «Мне теперь думается, да и прежде в жизни, когда приходилось слушать легкомысленный отзыв о религии, что она будто скучна и бесполезна, – я всегда думал: “Вздор мелете, милашки: это вы говорите только оттого, что на мастера не попали, который бы вас заинтересовал и раскрыл вам эту поэзию вечной правды и неумирающей жизни”. А сам сейчас думаю о том последнем архимандрите нашего корпуса, который навеки меня облагодетельствовал, образовав моё религиозное чувство <выделено мной – А.Н.-С.>» (6, 342).

Показательна следующая самохарактеристика писателя: «Я не враг Церкви, а её друг, или более: я покорный и преданный её сын и уверенный православный» (10, 329).

Хотя Лесков и назвал себя «покорным» сыном Церкви, ему не всегда удавалось оставаться таким – брал своё кипучий характер писателя, требующий, как он сам сознавал, «самообуздания». Но в любом случае писатель не был слепым сыном Церкви и ясно видел её нестроения. Лескову были хорошо известны факты о недостатках некоторых «из духовенных», которые нередко взимали непомерную мзду с прихожан, грешили пьянством, леностью и другими пороками, держали подобострастный тон с властями.

В статье «Патриаршие повадки» (1877) писатель пересказывает красноречивую сцену из сочинения епископа Софонии «Современный быт и литургия христиан инославных, иаковитов и несториан» (СПб., 1876). В данном эпизоде турецкий султан удержал двух патриархов, «хотевших в полном облачении сделать ему <…> приветствие с земным поклоном, сказав им:

– В эту минуту я простой смертный, а вы служители Аллаха.

…турок был пристыжен их низкопоклонством и вынужден напомнить им, что он человек, а не Бог, и что им, служителям Аллаха, недостойно падать к ногам султана да ещё “в полном облачении”»[9].

Размышляя в цикле статей «Чудеса и знамения» о «русском религиозном шатании, которое готово искать утверждения в вере даже у спиритских медиумов» (3), Лесков возлагает ответственность на православных священников, нашедших оправдание своей бездеятельности в том, что официальная религия находится под покровительством закона и государства. О цели своего освещения церковной темы писатель выразился недвусмысленно: «я не хочу её <Церковь – А.Н.-С.> опорочить; я ей желаю честного прогресса от коснения, в которое она впала, задавленная государственностью, но в новом колене слуг алтаря я не вижу “попов великих”» (10, 329).

В тоне горькой иронии отзывается писатель о лености духовных пастырей, от которых сама современная ситуация, названная Лесковым «временем шутовства, всяких юродств и кривляний» (5, 73), требует активной проповеднической работы, духовного подвижничества.

Однако «ужасно всё это хлопотно для наших духовных отцов, особенно в такое молитвенное время! Привыкнув считать себя под особым попечением и охраною санкционировавшей права их полиции, они, конечно, никак не ожидали этакой напасти со стороны религиозного возбуждения, которое нивесть откуда явилось и в котором они поистине нимало не виноваты» (5).

Писатель, свершая своё апостольское служение, увещевает и призывает церковнослужителей, «отрясши сон с очей своих», заняться «духовным деланием»: «Под лежачие камни нигде вода не течёт» (5). Вслед за «Великопостным указом» Петра Великого Лесков повторяет то, что до сих пор не было исполнено духовенством: «надо за каждою воскресною службой объяснять народу Писание и “давать пример от доброго жития”» (5).

А примеры такие не оскудевают в жизни Православной Церкви, и писатель отмечает их особенно бережно.

«Благоуветливые» образы русских служителей Православной Церкви, воссозданные Лесковым, – его лучший ответ тем, кто задавался вопросом: «Или их нет – таких добрых священников?» (10, 243). В статье «О рассказах и повестях А.Ф. Погосского» (1877) писатель высказался на этот счёт прямолинейно: «Кто будет так нагл, чтобы утверждать это, тот скажет неправду. Если их и немного, то они всё-таки есть, только может быть:

Этим соколам

Крылья связаны,

И пути-то им

Все завязаны…» (10, 243).

Болезненная реальность не помешала Лескову создать образ идеального пастыря, не нарушая при этом правдоподобия. «Простой, добрый священник, – отмечал писатель, – <…> живёт, служит, знакомится с людьми в живых с ними сношениях и не только узнаёт весь свой приход, но делается другом прихожан и часто врачом их совести, примирителем и судьёю. Конечно, не часто так бывает, но никак нельзя отрицать, что такие примеры есть» (10, 202).

С восхищением пишет Лесков, например, о героях своего очерка «Священники-врачи и казнохранители»(1883), которые «соблюли и требование сердца, и завет любви христианской»[10], и проявили истинное душевное благородство и бессребреничество. Когда говорят об известной «жадности священников» (7, 209), – замечает Лесков в «отрывках из юношеских воспоминаний» «Печерские антики» (1882), – на память приходит наиболее бескорыстный человек – священник Ефим Ботвиновский.

В упомянутом выше очерке «О сводных браках и других немощах» с чувством особенной деликатной любви создает писатель целый рассказ о знакомом ему праведном иеромонахе: «Старец же Иона, да простит мне эту нескромность и да не осудит меня за то, что я говорю о нём» (75). Лесков подробно описывает жизнь и деятельность старца, его поучения «в духе добра и истины», в том числе и приходским священникам: «живите так, чтобы знать каждого прихожанина <...> Учите их тут у себя на дому слову Божию и добродетели терпеливо, неленостно и просто <...> и станете пастырями» (74).

Эти простые задушевные наставления направлены также против помпезности, отстранённости духовных пастырей от своей паствы.

Так, не прошло для Лескова незамеченным возмутившее его в книге Ф.В. Ливанова «Жизнь сельского священника. Бытовая хроника из жизни духовенства» (1877) упоминание об архимандрите, который «во время одного пожара, забывши свой сан, явился на пожарище простым христианином» (sic!). Почему архимандрит может явиться «простым христианином», только «забывши свой сан»?.. (10, 195). Этим справедливым вопросом задаётся Лесков в «критическом этюде» «Карикатурный идеал. Утопия из церковно-бытовой жизни»(1877).

В цикле «Мелочи архиерейской жизни (картинки с натуры)» (1878 – 1880) писатель развенчивает предубеждение, будто «православные любят пышное велелепие своих духовных владык» (6, 447). Напротив: “Мертвящая пышность наших архиереев, с тех пор как они стали считать её принадлежностию своего сана, не создала им народного почтения. <…> Русский народ любит глядеть на пышность, но уважает простоту(подчёркнуто мной; курсив Лескова – А. Н.-С.)» (6, 448).

Что до любителей «благолепия в велелепии» (6, 466), вроде господ N. и Z., то они в своём утрированном благочестии зачастую доходят до абсурда. Господа N. и Z. перекорялись относительно того, достойны ли они «идти под владычным зонтиком», пока архиепископ не охладил их назойливого пустосвятства: «Что за святыня, взаправду, в моём зонтике?» (6, 471).

Иногда ханжество скатывается до бесчеловечности. Так, господин N. хотел, но «не мог умолить Провидение, чтобы все женатые сыновья и замужние дочери <…> овдовели и ушли в монастырь, куда он сам очень желал уйти, чтобы там “помириться с Богом”» (6, 469). Измученные бессмысленным святошеством помещика своего села священнослужители, каламбуря, называли ежедневное служение «бесчеловечным», оттого что «при нём не присутствовало ни одного человека» (6, 466 – 467).

Вновь поступивший в город П<ермь> преосвященный Н-т <Неофит> привёл в недоумение и разочаровал пылкого поклонника византийской пышности до того, что тот был готов усмотреть в действиях церковного иерарха «разорение отеческого обычая» и даже «владычный нигилизм» (6, 472).

Готовивший торжественный приём архиепископу и его свите «добрый православист» оказался в смешном положении, когда владыка, отвергающий навязываемую ему высокопарность, противопоставил напыщенности и помпезности простоту человеческих отношений. Он даже пожелал половить в местном пруду карасей: «Старинная работка – апостольская! Надо быть ближе к природе – она успокаивает. Иисус Христос всё моря да горки любил да при озерцах сиживал. Хорошо над водою думать» (6, 474). Неофит напутствует: «Меня помнить нечего: умру – одним монахом поменеет, и только. А вы помните Того, Кто велел, чтобы все мы любили друг друга» (6, 479).

Лесков представил впечатляющую зарисовку встречи преосвященного владыки В<арлаама> с духовенством и недуховными людьми, в поведении которых обличены отталкивающие черты бездумного фанатичного поклонения и крайнего раболепия: «особенно замечательны были две бабы. Одна из этих православных христианок всё подстилала под святителем полотенце, на которое тот и наступал для её удовольствия, а другая была ещё благочестивее и норовила сама лечь перед ним на дорогу, – вероятно, с тем, чтобы святитель по самой по ней прошёлся, но он ей этого удовольствия не сделал» (6, 420).

Подобным же «пустосвятством» отличаются и дворянки. Праздные дамы назойливо напрашивались для особенного благословения в то время, когда владыка Иоанн Смоленский был занят важным трудом – трудился за рабочим столом, «на котором, вероятно, написаны многие из его вдохновенных и глубоких сочинений» (6, 433), – с уважением замечает автор. Безотвязным посетительницам, пришедшим «для домашней беседы», Иоанн приказал выслать два номера журнала Аскоченского «Домашняя беседа»: «Смоленские дамы, докучавшие епископу, так сказать, по ханжеской рутине, встретили твёрдый отпор» (6, 434).

Лесков с большой симпатией отзывается об этой способности святителя «отстранить с твёрдостию мертвящую рутину и отдать должное живому вдохновению». И если в глазах «ханжей и пустосвятов», докучающих архиереям, Иоанн Смоленский прослыл «нелюдимым и даже грубым», то «люди, знавшие его ближе, – замечает писатель, – полны наилучших воспоминаний о приятности его прямого характера, простоты обхождения, смелого и глубокого ума и настоящей христианской свободы мнений» (6, 434).

Одна из сквозных тем этого цикла рассказов, проходящая через целый ряд «картинок с натуры», – назревшая необходимость для тех, «кто первенствует в Церкви», отказаться от атрибутов помпезного величия, «престижей», «какого-то русско-татарского кочевряженья» (6, 438). По суждению Лескова, таково веление времени, диктуемое законами жизни: «Русь хочет устраиваться, а не великатиться, и изменить её настроение в противоположном духе невозможно» (6, 439). Писатель с воодушевлением отмечает, что «наши лучшие архиереи этого хотят. Откидывая насильственно к ним привитой и никогда им не шедший византийский этикет, они сами хотят опроститься по-русски и стать людьми народными, с которыми по крайней мере отраднее будет ждать каких-либо настоящихмер, способных утолить нашу религиозную истому и возвратить изнемогшей вере русских людей дух животворящий» (6, 439).

Лесков надеется, что в этом случае связи между православными христианами и высшими церковными иерархами утратят свой во многом формализованный характер, наполнятся новым содержанием в живой практике веры: «начались бы другие отношения – не чета нынешним, оканчивающимся раздачей благословений. <…> ходя меж людьми <архиереи – А. Н.-С.>, может быть, кого-нибудь чему-нибудь доброму бы научили, и воздержали бы, и посоветовали» (6, 445).

Полемизируя с оппонентами, усмотревшими в «Мелочах архиерейской жизни» «влияние протестантского духа» (6, 539), Лесков в очерке «Архиерейские объезды»(1879) не согласился с «этим странным и неуместным замечанием»: «я хотел бы сказать по крайней мере, сколько несправедливого и прискорбного за­ключатся в той неосторожности, с какою наши охотники до важности и пышности уступают протестантам такое прекрасное свойство, как простота <…> Мне пишут: “хорошо ли, если наши архиереи, объезжая приходы, будут трястись в тарантаси­ках да кибиточках <…> тогда как католические епископы будут кататься шестернями” и т.п. Там мешал протестантизм, здесь – католичество… Я ничего не могу отвечать на этот трудный вопрос, но я никак не думал, чтобы нам был очень важен пример католических епископов! Как бы они ни катались,– им свой путь, а нашим– своя до­рога<выделено мной. А.Н.-С.>» (6, 539 – 540).

Протестантскую ересь, во главе которой стоят «особливые вероучители, имущие образ благо­честия, силы же его отвергшиеся, поныряющие в домы и пле­няющие женщин, всегда учащася и николи же в разум истины приити могущия» (2 Тим. 3, 5 – 7)[11], писатель критикует именно с православных позиций. Он обращает внимание православного духовенства на открывающееся широкое поле для учительной деятель­ности: «тут, кажется, много бы можно сделать, и сделать в самом христианском духе: “учаще человецы растленны умом и неискусны о вере”»[12].