Продолжая рассматривать теорию библейского перевода, Андрей Десницкий предлагает обратиться к разработкам Эрнста-Августа Гутта, британского ученого-лингвиста, применившего идеи теории релевантности к библейскому материалу. Данная теория предложила принципиально иную модель для описания переводческого процесса, нежели рассмотренная автором в предыдущих статьях теория эквивалентности Ю. Найды.

В прошлых двух статьях мы говорили о теории динамического эквивалента (Ю. Найда и Ч. Тэйбера) и о ее дальнейшей модификации, теории функционального эквивалента (Ю. Найда и Я. де Вард). Очерк дальнейшей истории теории функционального эквивалента можно найти, к примеру, в статье Кееса де Блойса[1]. Он, в частности, отмечал, что во многих странах, особенно там, где существует давняя христианская традиция, переводчики нередко стремятся уйти от противопоставления формального и функционального переводов как двух крайностей и занимают некую среднюю позицию. Для них функциональный подход в чистом виде выглядит слишком радикально, он требует отвлечься от всего, кроме некоего «идеального значения», к чему не готовы люди, принадлежащие к некоторой христианской традиции.

Еще во времена СССР именно его территория была самым большим «белым пятном» на карте библейского перевода: здесь проживали самые многочисленные в мире народы, не имевшие полной Библии, а порой даже и отдельных библейских книг на своем языке. В начале 1990-х годов именно эти страны оказались в центре внимания основных библейских агентств (организаций, занимающихся переводом и распространением Библии на разных языках), и вполне понятно, что в их работе использовалась основная на тот момент методика работы, связанная с теорией Найды. На русский язык были переведены основные книги, описывающие этот подход[2], они широко использовались на практике при подготовке переводческих групп. Примерно по тому же образцу были выстроены и многие учебные семинары по библейскому переводу. Можно было бы ожидать, что практически вся работа велась именно по этой модели, но на практике мы видим, что это было далеко не так.

На конференции Института перевода Библии (ИПБ) 1994 г., материалы которой были впоследствии изданы, было представлено и то, что не вполне согласуется с подходом Найды, и то, что ему явно противоречит. В теоретическом докладе Саймона Криспа речь идет о том, что модель функционального эквивалента – далеко не единственно возможная (впоследствии Крисп разовьет эту мысль в других статьях[3]), а переводчик Евангелия на ительменский язык А.П. Володин рассказывает о принципах своей работы, которые противоречат многим рекомендациями Найды[4]. В самом деле, Володин создает текст, который будет непонятен целевой аудитории без обратного перевода на русский язык просто потому, что немногочисленный ительмены сегодня читают по-русски, но не на родном языке, который относится к числу вымирающих. Этот перевод можно назвать памятником языку, который исчезнет уже на глазах нынешнего поколения, или, наоборот, последним шансом на его возрождение, или даже своеобразным признанием самобытной ительменской культуры – но совершенно очевидно, что ни при каком подходе он не произведет на своих читателей того же впечатления, что и оригинальный текст, не исполнит для них тех же самых речевых функций. Этот перевод с самого начала призван стать чем-то совершенно другим, а потому подход Найды оказывается к нему неприменим.

Это, конечно, крайний и очень необычный пример. Но если ознакомиться с другими докладами в том же самом сборнике, а равно и с практикой работы переводческих групп, станет ясно: подход Найды не единственный и не всегда даже главный из тех, которые используются в практической работе переводчиков из стран бывшего СССР. На этих языках была создана в советское время оригинальная литература, а с ней и разработанная школа национального перевода. Эта школа была нацелена (за вычетом идеологической составляющей) на перевод литературных текстов, и рассматривались они именно с точки зрения их художественных особенностей. Обращаясь к библейскому тексту, прошедшие эту школу переводчики неизбежно применяют свои навыки и к Библии, но их подход заметно отличается от подхода Найды.

Именно это обстоятельство побудило автора этой статьи на следующей подобной конференции в 1999 г. заговорить о возможной теории «литературного эквивалента»[5]: в художественном переводе создается некий свой, условный мир, не вполне совпадающий с культурой оригинала, но и явно отличный от реалий языка перевода. Именно эти положения содержатся в новейших теоретических работах, о которых мы будем говорить в следующей статье, но в 1999 г. автор был с ними не знаком.

Что касается практики, можно упомянуть доклад богословского редактора перевода на язык коми Андрея Грейдана[6], который предлагает оценивать качество перевода по такому критерию как «лексическая чистота», т.е. отсутствие иноязычных заимствований: чем меньше их в переводе, тем выше его качество. Надо сказать, что такой подход действительно характерен для языков, испытывающих сильное давление со стороны русского, их носители постоянно в быту вставляют в родную речь русские слова, хотя и не одобряют подобного смешения в теории. Но для теории Найды критерий лексической чистоты просто излишен: важно лишь, насколько верно и полно понимается текст оригинала. Для Грейдана, как видим, есть вещь, которая важнее понимания – это национальная идентичность перевода, ведь русские слова потому и заменяют слова языка коми, что они, безусловно, понятнее двуязычным читателям.

Собственно, это явление примерно из той же области, что и перевод на ительменский язык: адекватного понимания можно достичь более простыми способами, прежде всего чтением русского текста. Но есть у такого перевода и свои функции, например, функция национальной идентичности или функция поддержки престижа родного языка, которые выступают в данном случае на первый план и диктуют стратегию перевода.

Более того, на практике оказывалось, что библейские агентства, привыкшие действовать на Западе в протестантской среде, разделяют с христианами России и сопредельных стран (прежде всего православными) множество самых разных практических вопросов. Так, для западных консультантов казалось нормальным и естественным, что в качестве самого надежного, если не единственного оригинального текста выбирается для Нового Завета критическое издание Нестле-Аланда, а для Ветхого – издание Biblia Hebrtaica Stuttgartensia, то есть фактически Ленинградский кодекс, один из вариантов Масоретского текста. Как отмечает Филип Стайн[7], в 1993 г. Библейские общества (UBS) согласились использовать в качестве базовых и другие тексты, в тех случаях, когда православные общины не готовы были принять «стандартные» базовые тексты. Но такое решение, оформленное в виде уступки несговорчивому оппоненту, на самом деле не удовлетворило тех православных, для которых главным, если не единственным текстом Ветхого Завета остается Септуагинта. Соответственно, и на другой стороне к этой оговорке могли относиться не слишком серьезно, так что она не удовлетворила практически никого. Иными словами, здесь, как справедливо отмечает Стайн, необходима не какая-то коррекция отдельных параметров западного и в основе своей протестантского подхода к переводу Писания, а выработка новых решений, в равной мере приемлемых для всех создателей и читателей перевода.

Впрочем, в 1990-е и 2000-е годы на постсоветском пространстве были созданы вполне успешные и нашедшие своего читателя переводы, следующие модели Найды, – прежде всего это русская «Радостная весть». Заметим при этом, что на практике эти переводы ориентируются скорее на раннего Найду и Тэйбера, нежели на позднего Найду и де Варда, и по вполне понятным причинам. Ранняя теория, при всех своих недостатках, выглядит весьма цельной и ориентированной на конкретные рекомендации, которым довольно легко обучать переводчиков и которым легко следовать при создании переводов. Любая многоплановость и неоднозначность, вроде обращения к теории коммуникации и к риторической функции в более поздней книге, в своем роде разрушает цельность и практичность более простого подхода.

С другой стороны, этот подход явно не был на постсоветском пространстве единственным и бесспорным. Переводчики Библии пользовались и другими моделями, но это происходило скорее интуитивно, без сколь-нибудь разработанной теории библейского перевода. Впрочем, можно быть уверенным, что подобные явления встречались не только на территории СНГ. Еще в 1988 г. сам Найда признавал, что перевод, удовлетворяющий всем критериям его теории, может быть отвергнут читателями: «Один из величайших сюрпризов, который может ждать библейских переводчиков – это когда превосходно понимаемый перевод Писаний оказывается неприемлемым… В самом деле, многие предпочитают такой перевод Писаний, который они понимают лишь отчасти. Например, архаичные и туманные слова и грамматические формы Библии короля Иакова соответствуют, по мнению многих людей, таинственному содержанию и придают тексту больше авторитетности»[8].

Все это заставило теоретиков библейского перевода предложить новые положения. Так, в 1991 г. на трехгодичной конференции UBS (TTW) с серией лекций выступил Эрнст-Август Гутт, сотрудник Летнего института лингвистики (SIL), работавший с переводческими проектами в Эфиопии. В следующем году была издана его книга[9]; в 2000 г. вышло новое, дополненное издание[10]. Так в мир библейского перевода вошла теория релевантности. Она начиналась с поиска ответа на один простой вопрос: какую имплицитную информацию следует в переводе делать эксплицитной? Говоря иными словами, сколь многое из того, что подразумевал автор и в большинстве случаев понимал его изначальный читатель, следует явно объяснять читателю современному?

Действительно, практика показывала, что, действуя в рамках теории динамического или функционального эквивалента, переводчики должны были сообщать читателю массу дополнительной информации. В результате яркое, динамичное евангельское повествование порой превращалось в многословное рассуждение с постоянными повторами, а яркие и порой парадоксальные изречения Иисуса – в пространные богословские рассуждения. Гутт приводит в качестве примера отрывок из Евангелия от Матфея (Мф. 9, 6) в переводе на язык ифугао (Филиппины)[11]. Христос, исцеляя расслабленного, говорит: «Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи…» – но переводчик сделал из Его слов примерно вот что: «Но я докажу вам, что я прав. Вы знаете, что только Бог может изгнать болезнь. Вы также знаете, что только Бог прощает грехи. Итак, если я изгоню болезнь этого человека и он будет ходить, это докажет, что Я, старший Брат всех людей, тоже могу прощать грехи». В принципе, всё здесь сказано правильно, но такой перевод, конечно, тяжеловесен и скучен до невозможности.

Гутт предложил вполне определенный критерий: что добавлять в текст, а что оставить на усмотрение читателя. Собственно, им был предложен принцип «цена – качество»: читатель затрачивает некоторые усилия на прочтения дополнительных слов, их наличие оправдано только в том случае, если они существенно влияют на качество понимания. Иными словами, не надо говорить лишнего и не надо умалчивать о существенном. Казалось бы, и этот принцип стар как мир, но его тоже надо было четко сформулировать и изложить в виде последовательной теории.

Это была не совершенно новая теория, а скорее разработка и применение к библейскому материалу идеи релевантности, высказанной впервые Дэном Спербером и Дейрдре Уилсон[12] (при этом Гутт цитирует и многих других авторов, включая К.И. Чуковского). Они исходили из того простого факта, что общение меж людьми состоит не только из обмена информацией, заключенной в словах определенного языка. Многое не проговаривается, а только подразумевается, иначе наши реплики были бы длиннее раз в десять. Адекватно понять собеседника нам помогает контекст в широком смысле слова, спрашивая в вагоне метро другого пассажира «выходите?», мы подразумеваем «из этого вагона на следующей остановке». Более того, мы подразумеваем, что сами хотим выйти и ждем, что пассажир или подтвердит, что сам выйдет впереди нас, или не будет возражать против того, чтобы мы протиснулись мимо него ближе к двери. Разъяснять всё это на словах совершенно не нужно, поскольку «каждая коммуникация исходит из презумпции собственной оптимальной релевантности»[13]. Мы стараемся сказать ровно столько, чтобы быть правильно понятыми, не больше и не меньше.

Теория Найды во всех ее вариантах опиралась прежде всего на лингвистику, при этом так или иначе ключевым понятием для него было кодирование и декодирование: автор передает нечто читателю, и задача переводчика правильно понять содержание сообщения и воспроизвести его средствами языка перевода. Спербер и Уилсон, а за ними и Гутт также говорили с точки зрения лингвистики, но уже иной, когнитивной, которая как раз и вышла на сцену в 1980-х годах как новое и перспективное направление, в центре внимания которого язык как средство познания и описания мира, а, следовательно, и средство общения меж людьми. В самом деле, на первом месте для Гутта стоит успешное речевое взаимодействие.

Предельно упрощая, Найду заботило, как передать сообщение без потерь и с максимальным эффектом, а Гутта – как добиться достаточного взаимопонимания при употреблении необходимого минимума средств. «Теория перевода, основанная на релевантности, сравнивает прежде всего интерпретации, а не воспроизведение отдельных слов, лингвистических конструкций или текстуальных особенностей»[14]. Здесь парадоксальным образом Гутт сближается с ранним Найдой, которого тоже заботила прежде всего эффективность коммуникации. Но при этом каждый из них строит свою теорию вокруг разных понятий: для Найды это эквивалентность перевода оригинальному тексту, для Гутта – его релевантность для читателя. При этом теория релевантности разделяет оптимистический взгляд Найды на то, что изначальное значение может быть целиком и полностью нами определено, и остается только задуматься о том, как лучше изложить его читателю.

Перевод, выполненный по рекомендациям Найды, Гутт вслед за другими исследователями называет «скрытым переводом» (covert translation), т.е. таким, который вовсе стремится не выглядеть переводом. Другой вид переводов, которые не «притворяются» оригинальными текстами, будет соответственно называться «открытым» (overt)[15].

Здесь, пожалуй, и лежит основное разногласие между двумя теориями. С точки зрения Найды, именно в этом и заключается идеал переводчика, но для Гутта это совсем не обязательно так. Текст, который выглядит как непереводной, собственно, уже и не является переводом – его следовало бы назвать пересказом или адаптацией. Например, реклама паромной линии между Финляндией и Германией в немецкой версии гласит, что это «самый прекрасный способ попасть в Финляндию», а в финской – что это «самый прямой путь для финнов отправиться в отпуск в Европу»[16]. Каждой аудитории предлагается то, что будет самым релевантным именно для нее, но такую адаптацию текста уже сложно назвать переводом.

При чтении рекламного буклета всё определяется контекстом, но при вторичной коммуникации, частным случаем которой является перевод, гораздо сложнее добиться того, чтобы контекст однозначно подсказывал читателю, как следует истолковать текст, как дополнить прямые высказывания автора тем, что он только подразумевал. Более того, невозможно ожидать, чтобы разные читатели совершенно одинаково истолковывали один и тот же текст… но это до некоторой степени свойство любого текста, а не только перевода. Например, евангельские повествования полны цитат и аллюзий на книги Ветхого Завета, и трудно было бы ожидать, чтобы даже в древности все читатели распознавали их одинаково хорошо; для кого-то они были более, а для кого-то менее очевидны. Следовательно, евангелисты, не эксплицируя эту имплицитную информацию, шли на определенный риск непонимания, допуская, что кто-то из читателей пропустит часть подразумеваемой ими информации. Должен ли переводчик полностью избегать такого риска?

Для Гутта вполне очевидно, что нет. Он также обращает наше внимание (следом за Чуковским), что хорошие поэтические переводы как раз бывают очень неточны в том, что касается передачи фактической информации, и то же касается, пусть и в меньшей степени, переводов художественной прозы[17]. Напротив, предельная точность может убить всё впечатление от текста. Но, с другой стороны, если сделать перевод слишком вольным, пропадает чувство дистанции между текстом и читателем, он перестает восприниматься как произведение, рожденное в совершенно иной культуре, и потому ценность его в глазах читателей может упасть. Он становится слишком своим, слишком понятным, чтобы быть достаточно хорошим.

Поэтому Гутт вводит такое понятие, как прямой перевод (direct translation) – по сути дела, так он называет то, что для Найды было переводом формальным или буквальным и не подлежало никакому оправданию. Но для Гутта это такой перевод, который «стремится интерпретативно воспроизвести оригинал полностью в том контексте, который предусматривался для оригинала (purports to interpretatively resemble the original completely in the context envisaged for the original)»[18]. Иными словами, переводчик не собирается ничего читателю объяснять, не хочет снабжать его дополнительной информацией, как это делает сейчас автор этой статьи, истолковывая слова Гутта. При прямом переводе достаточно будет точно передать, что именно сказано, как всегда делается при прямом цитировании, и оставить читателя наедине с текстом. Оба подхода принципиально возможны, выбор между ними зависит от конкретной коммуникативной ситуации.

Со временем теория Гутта стала очень популярной в Летнем институте лингвистики (SIL), евангелической организации, занимающейся переводом Библии, и это не удивительно. В статье К. Джобс приводятся аргументы, по которым теория релевантности подходит евангелическим протестантам[19]: ее понимание природы коммуникации совместимо с основами христианской веры, она обращает должное внимание и на намерения автора, и на контекст, и позволяет переводить текст на разные языки. Но разве не к тому же стремится любая сколь-нибудь последовательная и внятная теория перевода? Видимо, симпатии евангелистов связаны с другим обстоятельством, что теория релевантности позволяет уравнять традиционный «прямой» перевод (к которому интуитивно склоняются многие верующие) с переводом «скрытым», тогда как теория эквивалентности во всех своих разновидностях отдает безусловное предпочтение последнему.

В то же время в UBS эта теория оказала более прохладный прием. Хороший пример теории Гутта со стороны сторонников функционального подхода содержится в статье Эрнста Вэндленда[20]:

• Само понятие релевантности представляется слишком субъективным (как, впрочем, и понятие эквивалента, хотя об этом Вэндленд не говорит).

• В делении переводов на прямые и непрямые он видит стремление оправдать буквализм в переводе. Трудно рассчитывать, отмечает он, что читатель, даже хорошо знакомый с языками оригинала, сможет вполне восстановить контекст и понять, что хотел сказать ему автор, в результате переводчик рискует создать текст, который не будет адекватно понят.
• Теория Гутта, по его мнению, применима только к письменным переводам, тогда как в нынешнем мире все большее значение придается звучанию устного текста.
• Наконец, он отмечает, что теория Гутта не дает ясных рекомендаций для переводчиков и потому не имеет большой практической ценности. Действительно, сами книги Гутта не дают переводчикам практически никаких конкретных указаний, в отличие от книг Найды.

Что касается первого и главного упрека в субъективности, то в новом издании 2000 г. Гутт обратил на него особое внимание в развернутом послесловии[21]. Действительно, мы не можем наверняка знать, что хотел сказать автор своим читателям. Именно поэтому перевод – не особый жанр, а особый вид коммуникации, схожий с цитированием, только цитата в данном случае дается на другом языке. Не зная в полноте намерений автора, мы тем не менее знаем, что он сказал, и потому можем воспроизвести его слова на другом языке, оставляя за читателем право и возможность самому судить о намерениях. Это не означает, что Гутт признает только «прямой» перевод, ведь и цитирование не обязательно бывает дословным, но это означает, что он признает за «прямой» и «скрытой» моделью равные права, а тем самым признает и всё многообразие переходных форм между ними. Все эти переводы в равной мере, с его точки зрения, могут быть описаны при помощи теории релевантности.

Самым справедливым, пожалуй, можно считать упрек в отсутствии практических рекомендаций. Впрочем, в настоящее время готовится к изданию книга, предназначенная для подготовки переводчиков, в ней наверняка будет содержаться достаточно таких рекомендаций[22].

В качестве одного из интересных примеров практического применения такого подхода можно привести перевод НЗ на белуджский язык, изданный в 2001 г. Библейским обществом Пакистана. Он издан совершенно особенным способом: на одной странице идет оригинальный греческий текст в сопровождении подстрочника, который практически невозможно читать как связный текст. На другой странице представлен достаточно свободный перевод. Таким образом, читатель видит перед собой сразу три текста: оригинал, самый «прямой» перевод, какой только возможен, и перевод «скрытый», который даже именуется не переводом, а пересказом. Как он будет всем этим пользоваться, решать ему самому. В значительной степени такая форма публикации обусловлена ожиданиями мусульманской аудитории, которая желает видеть священный текст в целости и неприкосновенности, а от перевода ждет максимальной дословности. Но можно задуматься и о том, что подобная форма представления текста вполне мыслима и для читательских аудиторий, отличных от мусульманской.

Итак, теория релевантности предложила принципиально иную модель для описания переводческого процесса, нежели теория эквивалентности. Но на этом история не заканчивается: параллельно с функциональными подходами и теорией релевантности развивался принципиально иной подход к переводу, обычно называемый «теорией скопоса». Об этом мы собираемся говорить в следующей статье.