I

Участие в военных действиях, пусть даже за «правое дело», грозит потерей того великого идеала любви и смирения, который мы находим в Евангелии Христа (Мф. 26, 52; Ин. 18, 10-11). С другой стороны, «si vis pasem, para bellum». Эта дилемма порождала острую дискуссию в церковной среде. В предыдущих публикациях мы уже писали о различных подходах к теме военного служения в период ранней христианской и византийской истории. Со временем высокий христианский идеал, встретившись с земной реальностью, породил институт военных священников, армейские храмы и литургии. Церковному сознанию такая корреляция давалась непросто. Это был настоящий миссионерский подвиг: говорить о бескровной Жертве там, где долг обязывает кровь проливать. Однако вопрос о сочетании «вынужденного» насилия и правды Божией (Рим. 3, 21-22) стоял по-прежнему остро.

Мы уже говорили о знаменитом и в тоже время «забытом» каноне Василия Великого, где святитель рекомендует воинам «воздерживаться» три года от причастия. Великий каппадокиец предписывал эту меру как компромисс между тем, что «временно вынуждено быть» и неизменной правдой Божией. Но чем более «христианской» становилась армия, тем менее ощущался этот конфликт и тем большую роль играло присутствие Церкви в войсках. В таком благочестивом «наступлении» были свои весьма тонкие духовные искушения.

II

В римской армии, по мере ее «воцерковления», быстро стали распространяться различные христианские символы, которые можно было видеть повсюду. Кресты, чудотворные иконы, реликварии, палладиумы, лабарумы и даже сами «святые люди» – монахи-молитвенники – становятся частью новой военной реальности[1]. Но все же самую важную роль на первых порах занимает изображение креста Господня. Его наносят на оружие, знамена, палатки, личное имущество – везде, где можно.

Древние хроники сообщают, что кресту приписывали особую протекцию над осажденными городами, в чем византийцы много раз убеждались. Повсюду на стенах Константинополя, новой столицы Римской империи, можно было видеть изображения креста. Дикие варварские орды, арабы, наемники, государственные изменники и др. на протяжении многих столетий осаждали «новый Рим». Его стены не раз сотрясали удары мощных армий, и часто город с его жителями был обречен. Уповая на чудотворную силу креста более, чем на свою собственную крепость, град святого Константина оставался невредим. В исторических хрониках Византии можно найти множество случаев, когда молитвы, обращенные ко Господу пред изображением святого креста, спасали осажденных горожан.

Иоанн Скилица, византийский историк XII века, в своей знаменитой хронике «Обозрение истории» повествует нам о том, как некий Фома по прозвищу Славянин (760–823), вождь одного из крупнейших народных восстаний, осаждает стены Константинополя. В 821 году многочисленные мятежники двинулись на столицу. Город, казалось, был обречен. Тогда патриарх, духовенство и все жители обратились с молитвой к святому кресту и, по мнению Скилицы, это изменило положение вещей. Стихийное ополчение Фомы было весьма разношерстным. Оно состояло из наемников, бандитов, беглых рабов, стратиотов, т.е. крестьян, вынужденных нести воинскую повинность, последователей различных еретических движений и проч. Во время осады Константинополя низкая дисциплина и постоянные стычки между собой расшатали боеспособность мятежников. Военная помощь вовремя подоспела к стенам Константинополя, и отчаянно сопротивлявшиеся последователи Славянина были разбиты наголову[2].

Подобные же истории и чудесные случаи помощи от креста Господня мы можем найти у византийского летописца Феофана Исповедника (760–818). Об этом же читаем у другого Феофана, по прозвищу Скриптор, известного как «продолжатель Феофана», писавшего свой труд как продолжение хроники Феофана Исповедника[3].

К IX веку изображение креста на стенах практически всех крупных христианских городов стало важным охранительным элементом[4]. В X же веке крест уже изображают практически на всех военных штандартах, а также по возможности на всех переносных предметах[5].

Количество, а главное – «качество» реликвии играет первостепенную роль. Самой великой ставрографической святыней, дарующей победу своему обладателю, считалась святыня, содержащая «оригинал», т.е. частицу древка голгофского креста. Один взор на этот крест приободрял и вселял надежды в сердца воинов. Конечно, во время битвы реликвия не могла быть видна всему воинству, но весть о том, что часть древа Христова находится в войске, поднимала боевой настрой солдат и офицеров. Император Константин VII Багрянородный (905–959), активизировавший военные действия против арабов, вернувший римские завоевания на Востоке и взявший неприступный Самосат (958), в своем трактате особенно трепетно и детально расписывает церемонию демонстрации победоносного креста своему войску:

«Перед императором шествует первый отряд и балдахин (koubouklion) и в середине первого отряда шествует камергер, неся святое и животворящее древо креста в специальном кожухе, прикрепленном вокруг его шеи»[6].

 Императоры XII века, такие как Мануил I Комнин (1118–1180) или Исаак II Ангел (1156–1204), предпочитают уже сами нести великую победоносную святыню. Крупнейший византийский историк и канцлер константинопольской церкви Георгий Акрополит (1217–1282) свидетельствует, что византийские императоры, командуя своей армией, стараются не расставаться со святым крестом и шествуют с ним повсюду[7]. Это не только подчеркивало величие императора. Такая формальная перемена была произведена также из соображений личной безопасности. Святыня защищает и хранит в целом армию, а также лично того, кто ее носит. Блюсти сохранность и безопасность реликвии поручается специальному отряду. Она ни при каких обстоятельствах не должна попасть в стан врага, ведь именно наличие реликвии гарантирует благосклонность небес и благополучный исход сражения, как это было при знаменитой битве у Мильвийского моста (312 г.). Кто владеет святыней – владеет победой. До нас дошла одна надпись, составленная в стихотворной форме от лица византийского императора. В ней монарх полагает все свое упование на крест Господень, который некогда даровал Константину Великому победу. Император выражает свою веру, что именно святое изображение, а не могучая армия Константина стало гарантом того успеха[8].

Когда в 883 году во время войны против тарсийского эмира византийская армия под командованием наместника Стиппеиотеса лишилась всех своих штандартов и знамен, на которых был изображен крест, византийское общество восприняло эту оглушительную новость не только как потерю конкретных земель, но и небесного благоволения. Почти сто лет продолжалась «охота» за этими святынями, пока в 965 году Никифор II Фока (912–969), взяв Тарс, не вернул их своим солдатам[9].

Такое самодовлеющее понимание «святых предметов» породило почти языческое отношение к христианской святыне. Огромное количество предрассудков, суеверий и магических верований стали окружать реликвии. Культ удачи, фортуны, бытовой магизм, окружавшие ранее Марса и Беллону, обретали теперь новые формы, новые лица, новую силу. То, отчего христианство избавило, казалось бы, римскую армию ценой крови своих мучеников, ценной огромных миссионерских усилий, возвращалось под маской христианского благочестия. Церковному обществу Византии открылась новая опасность очень тонкого искушения: Христос и Ника в одном флаконе. Это был серьезный вызов для духовенства, служащего в армии. Теперь новый фронт «тематической работы» для каждого капеллана византийской армии проходил между христианским благоговением и старым языческим стандартом. Эта опасность таила в себе самые ужасные последствия для души отдельно взятого воина и даже влияла на исходы некоторых сражений.

Историк Никита Хониат (1155–1213) со свойственным ему психологизмом описывает поражение византийцев от турок при армянском городе Манцикерте 19 апреля 1071 года. Византийские войска императора Романа IV Диогена числено превосходили противника. Но во время решающего сражения враги захватили драгоценный чудотворный крест. Хониат описывает, как греки сокрушались по поводу этой потери, ведь вместе с ней, по их представлениям, они теряли расположение небес, а значит удачу и победу[10]. Христианская святыня приобретает все свойства языческого оберега. И отличить два культа теперь уже было практически невозможно. Вернуть этот крест, а вместе с ним и военную удачу стало делом чести. И император Иоанн II Комнин (1087–1143), одержавший ряд блистательных побед над печенегами, сербами, венграми, антиохийским княжеством и турками, совершает новый подвиг. Ценой больших усилий и жертв он возвращает рубиновый крест Романа Диогена в византийскую армию, а перед церковными авторами встает новая духовная дилемма[11].

III

Кроме крестов и лабарумов, которые были популярны среди воинов еще со времен Константина Великого, вскоре в византийской армии распространяются изображения различных святых. Особую роль играли изображения Богородицы – сугубой защитницы христианского воинства. Греческие хроникеры приводят множество случаев чудесных «вмешательств» лично Пресвятой Владычицы, а также повествуют нам о помощи, проистекающей от Ее святых икон.

В 989 году император Василий II Болгаробоец (958–1025), шурин киевского князя Владимира, в решительном сражении против бунтаря Варды Фоки младшего (ум. 989) обратился с горячей молитвой к Богородице. Он приказывает нести Ее огромное изображение среди боевых рядов. Далее хроникер повествует нам о том, как сошлись две армии. Мятежный Фока, находясь на переднем фланге своей армии, поскакал навстречу Василию, желая лично с ним сразиться. Внезапно его хватил удар, и он замертво упал с лошади. Монах и историк Михаил Пселл (1018–1078) видит в этих событиях особый перст Богородицы[12].

Не только потеря реликвий, но и святых икон считалась великой бедой и очень плохим предзнаменованием. Создатели византийских хроник однозначно оценивают эти прецеденты как знак того, что божественная сила и помощь покидают войско. Благорасположение небес начинает «жить» в конкретных предметах, сохранить которые – задача первостепенной важности. Такие выводы зиждились на несложной психологической модели. Практически в каждой баталии византийское войско или отдельные отряды теряли или портили те или иные знамена, иконы, штандарты, лабарумы, реликвии и святыни. Это было неизбежно при рукопашных схватках. Когда исход битвы был в пользу греков – «покалеченные» святыни и изображения реставрировали, а на смену безвозвратно потерянным приходили новые. И никаких проблем, только радость о дарованной победе. Если же греки, теряя святыни, проигрывали сражение, то старая языческая рецепция включалась с новой силой: «Утрата реликвий в ходе битвы прогневала Бога и в качестве наказания Он послал нам поражение». Создавалось впечатление, как будто дочь Палланта и Стикса никогда не покидала умы христолюбивого воинства.

То, насколько византийцы были еще пленены старыми мифами и языческими стереотипами, ярче всего живописует случай, произошедший в начале XIII века – потеря почитаемого образа Богородицы и сакрального палладиума в борьбе с крестоносцами в 1204 году.

«Католические» рыцари захватили Константинополь, и православный греческий император Алексей V Дука решил идти на штурм. Греки лучше знали город и местность, у них было численное превосходство, победа была очевидна. Однако во время битвы с отрядами Генриха Фландрийского византийцы потеряли священное знамя и драгоценный образ Божьей Матери. Это сильно повлияло на боевой дух армии. Видя обескураженных византийских солдат и воспользовавшись их психологической слабостью, Энрико Дандола отважился со своим морским десантом пойти на контр-штурм. Несмотря на малочисленность своего отряда, он за три дня полностью разбил «унывающих» византийцев, а самого императора заставил бежать[13].

1204 год стал последним годом власти и жизни императора Алексея V, который вошел в историю, как последний император Византии. Тот же Никита Хониат видит прямую связь случившегося с войском ромеев и потерей святыни[14]. Если бы войско так не отреагировало на утрату палладиума, может, и последующая история Византии была бы не столь короткой. «Вавилонское пленение» умов стало одной из причин пленения Византии сначала Латинской империей, а через 200 лет турками.

IV

В византийской армии почитали не только образы и святыни, связанные со Христом и Богородицей. Эллины часто обращались за помощью к сонму всевозможных святых. Особенно среди солдат и офицеров почитались прославленные в лике святых воины.

Психологически этот феномен понятен и объясним – армия любила себе подобных. Воин-святой, который не понаслышке знаком со всеми тяготами службы и предстоит теперь у престола Всевышнего, особенно близок каждому солдату. Однако тут есть некий казус. Все святые воины были мучениками. Практически все они, так или иначе, пострадали от рук военачальников или солдат. Тем не менее, армия свято верила, что уничтоженный некогда ею собрат sine injuria теперь особенно печется о ее боевых подвигах. Конечно, как мы отмечали в предыдущих публикациях, в римской армии со времен гонений произошли глубокие перемены: она уже не была карательной машиной, уничтожавшей в приказном порядке христиан, да и само христианское присутствие в ней внешне подчеркивалось и всячески приветствовалось. Однако это была армия все той же Римской империи, которая поменяла лишь столицу, с Рима на Константинополь, солдаты которой носили тот же «мундир», воевали тем же оружием и говорили на том же жаргоне, что и в эпоху преследований. И если в первые четыре века христиане остро не принимали армию как феномен и всяческое насилие на поле брани, то теперь хроники повествуют, как святые лично присутствуют и помогают в сражении тем, кто их призывает[15].

«История» константинопольского придворного Льва Дьякона (950–1000), один из самых ценных источников по византийской истории и истории ранней Руси, рассказывает нам о таком чуде.

В 972 году во время решительной битвы против войска киевского князя Святослава (942–972), когда римская фаланга стала прогибаться под неистовым натиском славян, император Иоанн I Цимисхий (925–976) стал умолять святого Феодора, покровителя православного воинства, о помощи в битве и защите своей армии. В тот же миг два явления предстали взгляду очевидцев: внезапно поднялась ужасная песчаная буря, которая буквально ослепила врага; в это же время некий всадник на белом коне вторгся в центр славянской армии и разбил сплоченные полки Святослава. После столь чудесной победы храброго воина пытались разыскать для достойной награды. Однако все попытки оказались безуспешны. По войску стали распространяться слухи, что это был сам святой Феодор. Вскоре императору рассказали о чудесном сне одной константинопольской монахини, которая накануне битвы видела Пресвятую Деву, окруженную сияющими серафимами. Богородица приказала небесному воинству призвать святого мученика Феодора. Когда тот явился, Дева сказала ему, что «ее Иоанн» может оказаться в великой опасности, если ему вовремя не подать помощь[16]. Тут же Феодор удалился, и сонное видение развеялось[17].

Эта история повествует не только о чудесной помощи в ходе битвы, но и свидетельствует о наличии некой иерархии у «помогающих». Несмотря на то, что святой Федор был весьма почитаемым святым среди военной византийской аристократии, да и его чудесное «вмешательство» определило ход сражения, однако «первенство почести» за это чудо было «отдано» Богородице. Иоанн Цимисхий помещает богато украшенный образ Девы Марии в открытую карету и триумфально шествует с ним по улицам Константинополя. Он как бы демонстративно свидетельствует о чудесной помощи, дарованной ему самой Богородицей против киевских славян. Дева Мария отныне начинает почитаться покровительницей византийской столицы и первой защитницей самого Василевса[18].

V

Иконы, реликвии, лабарумы, штандарты и палладиумы не были единственными «средствами и гарантами» для успешного исхода битвы. Несмотря на явные перекосы в религиозной практике в пользу язычества и магизма, Церковь постоянно напоминала василевсам, что Бог взирает на сердца людей, а не на количество святынь. Военные священники в своих проповедях акцентировали внимание на то, что самым эффективным оружием в битве является личная вера и усилие. Однако, по-видимому, даже этот сам по себе чистый порыв у высокородных особ вызывал странные формы благочестия и доходил до маразма. Никита Хониат не раз иронизирует по этому поводу на страницах своей хроники. Он подтрунивает над Исааком II Ангелом (1156–1204), который, как ему кажется, полагался больше на свои «поклоны», вместо того, чтобы заботиться о поддержании боеготовности своей армии. Складывалось впечатление, что количество вычитанного и выслуженного «религиозного материала» служило гарантом победы, что не могло не раздражать Хониата.

Количественность и качественность религиозных усилий станут вечными темами и головной болью для византийских капелланов. Кстати, именно Исаак вводит настоящий культ богородичных икон, полагая, что чем больше образов на поле битвы, тем больше шансов на победу[19].

Кроме того, императоры македонской династии (с 867 по 1056) все чаще стараются задействовать в своих сражениях и походах помощь «живых святых». В обиход входит практика обращений к основным центрам монашеской жизни. Главные монастыри империи должны теперь усиленно молиться о спасении и победе христолюбивого воинства. Именно в это время в православной литургии появляются всевозможные помины, выклички, многолетия и здравницы благочестивому государю, стране и «воинству ея».

Но военачальникам мало было обратиться к святому человеку с просьбой о молитве. Для большей безопасности предприятия нужно было иметь его рядом с собой как некий талисман. Византийцы верили в простой жизненный интеграл: Бог ближе к тем, кто ближе к Нему, а значит и слышит Он их быстрее, а значит и бережет их особенным образом от напастей и зла. Таким образом, рядом с императором и основными генералами появляются «святые люди». Но и в этой благочестивой идее появляется ложка все того же дегтя. Святой муж воспринимается часто как «одушевленная реликвия», иметь которую рядом с собой престижно. Он хранит императора от внезапной смерти, а войску приносит удачу в сражении.

Император Никифор II Фока (912–969) еще до своего воцарения, будучи командующим войском, был послан на остров Крит, чтобы отбить его у арабов. Там Никифор встречает святого Афанасия Афонского (925–1000), основателя Великой Лавры, главного монастыря на Святой горе. Афанасий благословляет Никифора и собирается отбыть на Афон, однако Никифор упрашивает монаха не покидать его во время военной компании, так как его войско нуждается в присутствии святого[20]. Вера в удачный исход битвы по молитвам святого Афанасия, по-видимому, укрепила дружбу генерала с монахом. Став императором, Никифор щедро помогал святому в строительстве афонской Лавры и поддерживал его в конфликте с афонскими отшельниками, которые не чествовали Афанасия за его попытки навести порядок и дисциплину в их жизни и даже выгнали его со святой горы[21].

VI

Византийские стратеги очень практично подошли к словам Спасителя о том, что где двое или трое соберутся во имя Его, там и Господь будет посреди них (Мф. 18, 20). Молитвенные стояния не превратились в «привилегии» императоров и духовенства. Вскоре они стали обязанностью для всех. Капелланы, сопровождавшие армию, организовывали регулярные богослужения и катехизические занятия. Во время боевого похода армия должна была молиться два раза в день: «На восходе солнца, прежде чем приниматься за какое-либо упражнение, и тем же вечером, до ужина, воспевая "трисвятое" и учиненные псалмы»[22]. Эта цитата из знаменитой «Тактики»[23] императора Льва VI Философа (866–912) прекрасно свидетельствует о новых порядках в армейском быту[24].

Никифор Уранос (980–1010), который также был ктитором Великой Лавры и другом святого Афанасия Афонского, будучи генералом императора Василия Болгаробойцы, дает нам более детальное описание армейского молитвенного правила в своей «Praecepta militaria»:

«Накануне битвы на поле, где собрана вся армия, главнокомандующий отдает приказ полководцам, младшим офицерам и всему воинству внимательно слушать то, что читают армейские священники. Во время же славословия, будь то Вечерня или Утреня, когда читают ектенью, вся армия с почтением и со страхом Божиим должна хором произносить "Кирие Элейсон" до сотни раз, и никто не должен заниматься чем-либо иным в час молитвы»[25].

По-видимому, такие семинарские порядки в армии были предшественниками армейских порядков в классических семинариях. И тут, и там главной целью было единодушие в духовных упражнениях, которое могло бы гарантировать должный результат: дисциплину и победу. Тех, кто уклонялся от общей обязательной молитвы, описанной Никифором, ждало серьезное наказание. Виновного подвергали бичеванию и понижали в звании. Эти наказания, приведенные византийскими историками, красочно свидетельствуют обо всей серьезности дела. Византийцы твердо верили, что победа может быть достигнута только при тотальном единодушии в религиозной церемонии. Поражение же может стать результатом святотатства, нерадения или ереси. Поэтому уклонение от религиозного мероприятия строго каралось. Удивительная метаморфоза. В доконстантиновскую эпоху практически все воины мученики были убиты именно по этой причине. Отказавшись поклониться языческим богам, приносящим победу, христиане приговаривались к смерти. Своим частным непочтением они могли навлечь гнев богов на все войска, что могло отразиться на ходе сражения. Теперь, уже в христианской армии, вводились дисциплинарные нормы, заставляющие всех без исключения молиться «дружными рядами». Палочная дисциплина в вопросе, где крайнее значение имеет личное расположение сердца, была не лучшим средством для христианской проповеди в армии. Но заметим: византийское духовенство никогда не было инициатором этих новшеств. Инициатива полностью исходила от власти светской.

VII

Религиозная жизнь в византийской армии конца первого – начала второго тысячелетий, как видим, была весьма интенсивной. Христианские символы и знаки, службы, молитвы и даже сами монахи и священники сопутствовали фактически всем боевым действиям. Но нередко в этой интенсивной практике христианство было лишь внешней идейной оболочкой. Плотно войдя во все сферы армейской жизни, Церковь внезапно обнаружила опасность потерять саму себя. Порыв благочестивого энтузиазма, встречающийся в армии, оказывался чужд подлинного благочестия. Присутствие огромного количества христианских святынь не только не способствовало пониманию самой святости, но даже искажало суть евангельского слова. Вера сталкивалось с такой опасностью всегда и везде. Примерно в это же время, победив иконоборчество, Церковь обнаружила новую проблему – неправильное отношение к иконам у самих иконопочитателей. Веками ранее подобная драма разворачивалась вокруг почитания святых. Вот как об этом писал отец Александр Шменан:

«В массах иконопочитание преломлялось иногда грубым и чувственным суеверием… Появился обычай брать иконы в восприемники детей, примешивать соскобленную с икон краску в евхаристическое вино, причастие класть на икону, чтобы получить его из рук святых и т. д. … Иными словами, с иконопочитанием происходило то, что раньше происходило часто с культом святых и почитанием мощей. Возникнув на правильной христологической основе, как плод и раскрытие веры Церкви в Христа, — они слишком часто отрываются от этой основы, превращаются в нечто самодовлеющее, а следовательно, ниспадают обратно в язычество»[26].

Конечно, в таком тонком искушении многое зависело от религиозной культуры самого человека, от искреннего личного восприятия им слов Спасителя. Однако тут был и новый вызов, требующий от Церкви миссионерской работы. Военному духовенству теперь зачастую приходилось не только нести свет Христов в армейскую среду, но и внимательно следить, чтоб, зажегши эту свечу, вскоре не обнаружить ее покрытой сосудом или стоящей под кроватью (Лк. 8, 16). После веков огромных усилий по христианизации ромейского воинства византийские капелланы обнаружили «новый фронт». Борьба на этих рубежах требовала большой богословской трезвости, духовного внимания и миссионерских усилий. Ведь под красивыми отчетами о проделанной работе, о количестве святых реликвий, о пошитых хоругвях, освященных доспехах, преподанных благословениях, отслуженных перед битвой молебнах можно было погрести самое главное – Христа и Его Евангелие. Это было настоящее искушение для искушенных. Отныне духовенству в армии приходилось не только сеять доброе, умное, вечное, но и выкорчевывать собственные плевелы, последствия неверно воспринятой миссии. Ведь в бою, под боевой хоругвей с изображением Христа, должен был стоять воин христианин, а не полуязычник, безразличный к тому, что там вьется над ево'ной головой – черный ворон или символ Новой Жизни.