Я думаю, что запрет ПИВТ и недавняя волна арестов являются прямым результатом долгосрочной стратегии, направленной на то, чтобы нивелировать все уступки, на которые были вынуждены пойти Рахмон и тогдашний лидер Народного фронта при подписании мирного соглашения в 1997 году. Конечно, конкретные политические деятели и экономические факторы влияют на все эти решения, но мы наблюдали устойчивую эрозию условий мирного соглашения с начала 2000-х: группа лидеров Объединенной таджикской оппозиции (ОТО), присоединившихся к правительству, от Мирзо Зиёева десять лет назад до Ходжи Халима (Назарзода) в этом месяце, были уволены или отстранены от власти, а затем арестованы или убиты при загадочных обстоятельствах, иногда в отделениях милиции. Давление на ПИВТ – единственную политическую партию, возникшую из альянса с целью участия в национальной политике – регулярно увеличивалось за последние несколько лет. Важно также отметить усилия правительства, которое делает все возможное (особенно, оно постаралось в период избирательной кампании мартовских парламентских выборов, полностью вычеркнувшие ПИВТ впервые с 1997 года), чтобы оправдать все эти меры как часть «борьбы против исламского терроризма» и создать ложную связь между ПИВТ и Ираном, Братьями-мусульманами и ИГ.

При этом уход от условий мирного соглашения и серия загадочных смертей бывших лидеров ОТО направлены не только на исламских деятелей или бывшие исламистские фракции. Частью общей картины стали и серьезный конфликт в Хороге, и постепенное нивелирование обещания автономии Горно-Бадахшанской автономной области, что было неотъемлемой частью договора, положившего конец гражданской войне. Никто среди властей не осмелится утверждать, что исмаилиты Бадахшана тайно связаны с глобальными планами джихадистов-салафитов, поэтому они говорят, что волнения в ГБАО являются частью заговора Соединенных Штатов и ЕС. Конечные результаты те же – вооруженные операции и смерть местных лидеров, таких как Толиб Aйомбеков. Конечно, нельзя сказать, что бывшие командиры ОТО не были вовлечены в преступную деятельность и что все они были примерными гражданами, но существует четкая тенденция ухода от мирного соглашения, завершившего самый смертоносный конфликт в Центральной Азии в истории нескольких поколений. ПИВТ стала единственным реальным политическим инструментом для людей и регионов, представленных в ОТО, позволяющим им обращать свои жалобы через политический процесс на национальном уровне, и часто партия служила важным средством для продвижения этих целей на местном уровне. Устранение ПИВТ «снизу-вверх» открывает путь для «полной победы» Рахмона и его Народно-демократической партии Таджикистана, но это оставляет многих рядовых таджиков (поддержка ПИВТ, как правило, колебалась в районе 30%, согласно опросам) без малейшей представленности в политическом процессе.

Как Вы думаете, будет ли возвращение мигрантов и ухудшение экономической ситуации в Центральной Азии увеличивать радикализацию? Как можно отделить религиозные факторы и социально-экономическую ситуацию в общей радикализации общества в Центральной Азии?

Я  думаю, что мы должны полностью отделить слово «радикализация» от религии. Нас не должно заботить, если люди становятся «религиозно радикальными». Как отметил мой друг Дэвид Монтгомери, все, кто строит свою жизнь и поведение вокруг религиозных убеждений, будут казаться в определенной степени радикальными для тех, кто организует свое бытие по другим принципам. Есть серьезные проблемы с тем, как этот вопрос адресуют в Центральной Азии (и во многих других регионах), где, как правило, считают, что экономические проблемы или иностранное влияние делают людей «более религиозными», и что, становясь «более религиозными», эти люди будут «радикализироваться» и стремиться к свержению своего правительства. Эта модель часто берется как должное в анализе Центральной Азии, но имеет очень слабую историческую поддержку. Приведу вкратце аргумент, изложенный в опубликованном в прошлом месяце исследовании проекта Гарвардского университета/Фонда Карнеги «Ислам в  Евразии». В нем говорится, что люди в Центральной Азии участвуют в поразительно разнообразных религиозных практиках: они могут быть духовными целителями, паломниками или строгими скриптологами, которые носят длинные бороды или хиджаб. Ни одна из данных практик не имеет отношения к политическому насилию. Между экономическими проблемами и интересом к религии нет четкой связи, как нет ее и между общим интересом к религии (которая вдохновляет людей в Центральной Азии на посещение святынь или проведение молитв за своих предков, запоминание заповедей Корана или ношение более коротких брюк) и политическим насилием. Исследователь Венделл Шваб (Wendell Schwab), например, указывает в своей работе, что самые набожные мусульмане в Казахстане являются ярыми сторонниками президента Назарбаева.

Политическое насилие случается тогда, когда рушатся другие средства медиации социальных и экономических проблем, и часто, когда из политического процесса, который выступает в качестве инструмента такой медиации, вырезаются конкретные группы. Разумеется, мусульманская идентичность является одним из немногих общих факторов идентичности для населения в Центральной Азии, где каждое государство построено на иногда противоречивых этнических и региональных идентичностях. Религиозная идентичность не раз использовалась в прошлом для мобилизации людей на политические действия, а когда политика не в состоянии решить вопрос, применялись военные действия, как в андижанском восстании 1898 года под предводительством суфийского лидера или восстаниях некоторых групп басмачей. Но религия не является причиной конфликта; это всего лишь одна из многих идентичностей, которые могут быть использованы для мобилизации лиц на действие сообща в качестве единой  группы. Этнические и региональные идентичности были чрезвычайно важны для политики в Центральной Азии, особенно в советский и постсоветский период, и подавляющее большинство случаев насилия в прошлом веке происходило по этим принципам. Ферганская долина печально известна как «рассадник исламского радикализма», но от этнических конфликтов там погибло экспоненциально больше людей за последние 25 лет, чем от воинствующего исламизма.

Итак, чтобы, наконец, ответить на ваш вопрос, позвольте мне перефразировать его: приведут ли возвращение мигрантов и экономические стрессы в Центральной Азии к политическому насилию? Если эти экономические проблемы и политическая экономика, негативно влияющая на большие слои населения и узаконивающая крайнее неравенство, не будут контролироваться через политический процесс, включающий участие больших групп людей, то да, я думаю, что есть реальная опасность того, что эта ситуация может привести к насилию. Если мы, действительно, хотим предотвратить такой исход, то не так важно сфокусироваться на том, вокруг какой идентичности могут мобилизоваться бесправные группы людей (исторически, как правило, данных идентичностей сразу несколько, как свидетельствует гражданская война в Таджикистане в 1990-х годах, когда кластеры союзных групп мобилизовались вокруг этнической, региональной и религиозной идентичности по обе стороны конфликта), а необходимо решать вопросы, которые являются причиной возникновения конфликта. Даже если насильственное бритье бород может каким-то образом помешать людям в мобилизации для политического насилия по религиозному признаку (и у меня есть серьезные сомнения, что это помогает в разрешении проблемы), данный подход никак не остановит людей от поиска «радикальных решений» для «радикальных» политических проблем путем мобилизации в других группах.

Есть ли перспективы создания исламских партий в других странах Центральной Азии? Например, в Кыргызстане?

Я думаю, что не так важно создавать партию на основе религиозной идентичности, как важно давать людям возможность свободно исповедовать свою религию и позволять им принимать политические решения, основываясь на их религиозных убеждениях, если они того пожелают, при условии, что эти убеждения не ограничивают основные свободы других людей. Если в Центральной Азии – в Кыргызстане или где-нибудь еще – появится действительно представительная власть, то мы увидим среди избираемых депутатов людей, которые исповедуют исламские ценности, такие как справедливость и равенство, и которые всерьез противостоят коррупции с моральной точки зрения, обозначенной в исламских идиомах. Честно говоря, я думаю, что первым большим шагом к представительной демократии будет создание реальной политической партии, которая выступает за идеи или платформы, имеющие популярность среди народа, а не просто организации, построенной для удовлетворения амбиций небольшой группы элит. Опрос в нескольких странах выявил тенденцию, что есть многие, кто хотел бы, чтобы идеи политических партий формировались вокруг исламских ценностей, так что, скорее всего, это и произойдет в открытой политической среде, как это и случилось в конце советского периода. Реальный вопрос заключается в том, есть ли у нас партии, которые существуют для продвижения политики или есть только партии, которые создаются для поддержки отдельных элит и их союзников или для институционализации власти «пожизненных президентов».

Почему  правительствам Центральной Азии так сложно управлять Исламом? Есть ли какие-либо подходы, которые могут быть заимствованы у других стран?

Я отвечу на этот вопрос вопросом. Почему правительствам стран Центральной Азии так сложно справиться с сектой «Свидетели Иеговы»? Их арестовывают, принуждают к увольнению, их стыдят собственные семьи и общины, а иногда они попадают в заключение на длительные сроки, и это происходит в каждой стране Центральной Азии. И все же они есть в каждой из этих стран, даже в Туркменистане, одном из самых закрытых и авторитарных государств на земле. Я сам не мусульманин, но молился с мусульманами в «печально известной» мечети Сарахсий в городе Кара-Суу, разговаривал с членами Хизб ут-Тахрир и слушал с долей смущения мнение некоторых о том, что Америка ведет войну с Исламом и несет ответственность за все их страдания. Но лишь один случай в Центральной Азии заставил меня почувствовать реальную опасность. Это было, когда свидетель Иеговы подошел ко мне на улице Ташкента и попытался обратить меня в свою религию: я искренне испугался того, что нас обоих арестуют. Я не мог понять, что является таким побудителем в этой конкретной вере, что даже риск ареста не остановил этого человека от публичного нарушения закона против прозелитизма для того, чтобы выполнить требования своей веры. Если вы не можете «управлять» крошечной сектой, пришедшей извне, несмотря на то, что она запрещена, как можно надеяться «управлять» религией с многовековой историей и которую большая часть населения воспринимает как ключевую составляющую своей культуры, идентичности, истории,  дающую смысл, как смертной жизни, так и бесконечности.

Я думаю, что исторический опыт в других частях мира показывает нам, что государства не могут эффективно управлять верой людей. Такие попытки не приносят плодов. Независимо от того, является ли общество однородным (а общества Центральной Азии, безусловно, не являются однородными), оно будет заполнено людьми, которые находят смысл в различных видах сообществ и разных системах вероисповедания. На самом деле, мало чего можно добиться путем  «управления» этим процессом, а попытки управления являются наследием советского периода и марксистской философии о «социальной эволюции» и религии – это наследие также является причиной того, что многие советские ученые убеждены в том, что бедность и невежество заставляют людей становиться более религиозными.

Когда государства пытаются управлять религией, они насаждают свое определение «правильной» и «неправильной» веры, создавая своего рода случайную систему теократии. Узбекистан и Таджикистан представляются строго «светскими» государствами, но правительства обеих стран тратят много времени на определение того, что является «истинным исламом» или «истинным христианством», а что нет, и в процессе создается странная теократическая система, которая дает некоторым верующим государственную поддержку и отчуждает других. Если позволить людям верить, во что они хотят, но сосредоточиться на соответствии всех действий единой правовой норме, то все станут равны перед законом и смогут участвовать в едином политическом процессе, где конфликты или разногласия могут лучше регулироваться. Но это – в некотором смысле «западная» или «европейская» модель, и некоторые не верят, что она может быть подходящей для Центральной Азии. Однако необходимо понимать, что эта европейская модель была разработана в ответ на сотни лет безжалостной религиозной розни и кровопролития. Она смогла эффективно предотвратить религиозные конфликты в плюралистических обществах, но на Западе должны  помнить, что она была разработана в результате очень дорогостоящих ошибок. Может быть, вместо того, чтобы просить правительства Центральной Азии «следовать нашей модели», было бы более уместным предложить им  «учиться на наших ошибках».

caa-network.org