«Митрополит Григорий был историком по вкусу и начитанности. Эрудиция его была вообще огромна, ученость – на редкость многогранна в наш век узкой специализации. От богословия до педагогики, от философии до музыки, от истории до поэзии русской и иностранной, от юридических наук до изобразительных искусств, – не было области культуры, в которой он не был подлинным знатоком… Митрополит оставил после себя большого значения труды»[i], – писал современник.

В 1949 г., уже после того, как в стране были открыты две академии и восемь семинарий, председатель Учебного Комитета митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий в соавторстве с сотрудницей журнала «Московская Патриархия» А.А. Шаповаловой по благословению Патриарха начал работу над «Очерками по истории Русской Православной Церкви новейшего периода». Книга была закончена за год до кончины владыки, в 1954 году.

В предисловии митрополит Григорий писал: «В мире нет изолированных явлений, и в истории любой общественной формации неизбежно соприкосновение с различными сторонами всего строя того или иного общества или государства на рассматриваемом отрезке времени, поэтому и в „Очерках по истории Русской Православной Церкви новейшего периода“ процесс развития жизни Русской Церкви тесно связан с историческими условиями, его порождавшими и определявшими или стимулировавшими, в период русского государства с 1904 по 1917 гг.»[ii].

Митрополит передал труд на рассмотрение Патриарху и в Совет по делам Русской Православной Церкви.

В докладе Патриарху Алексию I от 29 июля 1954 г. митрополит Григорий писал: «По моему начинанию и под моим руководством предпринято и осуществлено составление „Очерков по истории Русской Православной Церкви новейшего периода“ с 1900 до 1918 года, т.е. последнего предреволюционного синодального периода управления Русской Церкви, когда в известной части общества – частью сознательно, частью бессознательно – происходила подготовка к существующим ныне формам управления Русской Православной Церкви, ее внутренней административной структуре и взаимоотношениям с государственной властью. Подробное ознакомление с этим периодом жизни Русской Православной Церкви дает возможность уяснить закономерность процесса причин и следствий изменения положения Православной Церкви в Советском государстве сравнительно с дореволюционным временем. Это необходимо и для преподавателей и студентов наших академий и семинарий, подготовляющих будущих пастырей, – естественных и необходимых участников общественных движений. Это полезно и для кадрового духовенства, из которого многие были свидетелями описываемых в книге событий. Это важно и для государственных работников, соприкасающихся с современной деятельностью нашей Церкви. Это, наконец, желательно и для зарубежных читателей, ввиду далеко не беспристрастного освещения там, с неизбежными искажениями, истинного положения Церкви в Советском Союзе»[iii].

В письме председателю Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете министров СССР Г.Г. Карпову митрополит Григорий предполагал просить разрешения издать «Очерки» отдельной книгой тиражом 50 000 экземпляров силами Учебного Комитета на средства Ленинградской епархии[iv].

Выпускник Олонецкой духовной семинарии в Петрозаводске, будущий митрополит 19-летним юношей был назначен надзирателем Петрозаводского духовного училища. В 1895 г. кандидат богословия СПбДА Николай Чуков был назначен на должность епархиального надзирателя всех церковных школ Олонецкой епархии. В Олонецкой духовной семинарии, которую в 1911 г. возглавил протоиерей Николай после первой русской революции, не было таких волнений, как во многих других, а его деятельность как ректора в 1915 г. высоко оценил ревизор Учебного Комитета Синода П.Ф. Полянский, будущий священномученик Петр, митрополит Крутицкий, местоблюститель патриаршего престола[v].

Как катастрофу воспринял протоиерей Николай Кириллович Чуков события 1917-18 гг. Он до последнего боролся за сохранение родной семинарии[vi].

После революции протоиерей Николай – ректор Петроградского Богословского института и Высших богословских курсов в Ленинграде.

В епископском сане митрополит Григорий возглавил восстановление богословского образования в Русской Православной Церкви Московского Патриархата.

Митрополит, отдавший без малого 65 лет делу духовного просвещения на всех его уровнях, в критическое для России время, на смене эпох, как никто знал обо всех проблемах дореволюционных духовных школ и старался избежать их в воссозданных по его проекту академиях и семинариях. Также он ясно видел пути выживания духовных школ в условиях отделения Церкви от атеистического государства.

5 ноября 1955 года владыка Григорий скончался. С тех пор прошло более семидесяти лет, но первый отечественный труд по истории Русской Православной Церкви так и не был издан Московской Патриархией.

К 75–летнему юбилею епископской хиротонии неутомимого труженика духовного образования митрополита Григория (Чукова) публикуется глава из его книги, описывающая состояние духовных школ в России до 1917 года. Сохранено авторское оформление текста.

Л.К. Александрова-Чукова

КРИЗИС ДУХОВНОЙ ШКОЛЫ (1904-1917 гг. )[vii]

«Являя собой прискорбное зрелище упадка и в воспитательном, и в образовательном отношении, духовная школа требует немедленного и решительного воздействия», – написано в передовой «Прибавлений к Церковным Ведомостям» № 40 (от 5 октября) за 1907 г.

«Прискорбное зрелище упадка» в духовной школе началось не вдруг и не сразу. Именно здесь особенно заметны были все ненормальности положения православного духовенства. В духовной школе наиболее ярко отразились все противоречия, существовавшие в понимании значения Православия в России.

В период Первой русской революции забастовки в духовных академиях и семинариях приняли такой размах, что они, то есть семинарии, закрывались одна за другой, и учащиеся распускались по домам. Определение положения в духовных учебных заведениях было одинаково в самых разнообразных церковных кругах. И архиерей, и семинарист сходились на том, что вопрос о преобразовании духовных школ едва ли не острее всех других церковных вопросов.

«В духовных учебных заведениях идут большие нестроения, – писалось в «Церковном Вестнике» в июне 1906 г. (№ 23, стр. 742). – Не говоря уже о прекращении занятий по инициативе самих учащихся, что, как известно, наблюдалось и в светских учебных заведениях, в духовных школах, учащимися произведены жестокие насилия над учащими и начальствующими. Не так давно на глазах учителей был избит учащимися ректор Одесской семинарии, облит серной кислотой ректор Харьковской духовной семинарии. В Смоленске семинарист Лемохин хлестал нагайкой своих наставников, в Воронежской семинарии произведен взрыв – здесь взрывы обычная форма протеста. В некоторых местах семинаристы разгромили свои здания, побили стекла, выбросили столы на улицу».

«Как это случилось, что духовные заведения, призванные воспитывать служителей и проповедников гуманнейшей морали, с основными ее началами – кротостью и любовью, стали ареною грубейших массовых насилий, не встречающихся даже в других школах, заклейменных обвинениями в антихристианском направлении?» – спрашивал автор далее (стр. 743).

Действительно, как же это случилось?

Существует неправильное мнение, что духовная школа была привилегированным учебным заведением, в котором воспитывались люди, заинтересованные в сохранении существовавшего строя, более того, специально подготовляемые охранять его, как, например, пажеские корпуса или лицеи.

На самом деле духовная школа являлась сословной, что не тождественно привилегированной. В духовной школе воспитывались дети беднейшего духовенства, этого забывать нельзя. И если в духовные академии приходила известная часть юношества из среды обеспеченного городского и культурного духовенства, а также молодые люди даже из привилегированных дворянских семей, то в духовном училище и в духовной семинарии трудно было встретить, вернее невозможно, детей и юношей из «привилегированных» сословий царской России.

В Уставе духовных семинарий в § 11 значилось: «Сироты и дети бедных родителей, отличающиеся успехами в науках и добрым поведением, принимаются на казенное содержание по числу определяемых Святейшим Синодом вакансий, соответственно потребностям каждой епархии».

На практике же получалось, что почти все дети духовенства принимались на казенное содержание и только с иносословных взималась плата. На практике также получалось, что в семинарии поступали дети бедного духовенства, которое не имело возможности обучать их в других средних учебных заведениях, поскольку везде взималась плата не только за содержание, но и за учение.

Еще более яркую картину в этом смысле представляло духовное училище, предназначенное «для первоначального образования и подготовления детей к служению Православной Церкви». Устав православных духовных училищ в § 105 указывал: «Сироты местного духовенства, а также дети бедных священно- и церковнослужителей, при хороших успехах в науках и поведении принимаются в общежития, с разрешения епархиального архиерея, без взноса платы за свое помещение и содержание или со взносом уменьшенной платы. Если же при училище не учреждено общежития, то означенным сиротам и детям священно- и церковнослужителей назначаются, смотря по их нуждам и средствам училища, денежные пособия».

Плата же взималась только «с учащихся в училище из других сословий» (§ 22).

Таким образом, духовное училище в массе своей превратилось в приют сирот священно- и церковнослужителей.

В 1905 г. в Москве вышел сборник «Духовная школа», в котором были собраны статьи о всех видах духовной школы, начиная от низшей и кончая академией. Вопрос о воспитании духовенства в этой книжке поставлен предельно резко. «Духовная школа изжила сама себя. В том виде, в каком она существует, она и в минимальной доле не осуществляет тех целей, которые ставятся ей ее идеей», – писалось в предисловии к этому сборнику.

Сборник «Духовная школа» является интересным документом эпохи. Современного читателя поразит в нем взаимная ненависть начальства и подчиненных, учащихся и учащих и, что еще страшнее, обоюдная ненависть к школе.

Поджоги духовных училищ – не единичный случай. Не единичный случай и избиение педагогов. «Своей гнетущей системой воспитания духовные педагоги порой доводят питомцев до явных преступлений», – писал один их авторов в сборнике «Духовная школа» (стр. 104).

«Только общий революционный подъем страны заставил наконец центральное управление пробудиться от его исконной летаргии, – писал другой автор в том же сборнике (стр. 269). – Так давно уже в разных уголках страны назревал сознательный, убежденный, а не только бунтовщический протест во имя вопиющих нужд и разбитого сердца. Трагичны эпизоды этого протеста…»

Буквально то же самое можно прочесть и в «Церковном Вестнике», где педагог средней духовной школы писал: «Не год и не два, как начались у нас беспорядки, а почти десять лет. Но они происходили в стенах семинарий, где-то там внутри, куда не проникает посторонний глаз… Все, что происходило в гимназиях, сейчас же делалось достоянием гласности. А в нашем мешке представлялось возможным таить шило долгое время...»

«Мы просмотрели в жизни семинарий такой факт, – писал автор-педагог, – который бросает свет на события дня и убедительно говорит сам за себя. Имею в виду съезд семинаристов в Нижнем Новгороде два года назад. Кажется, он в недавнее время повторился где-то в другом городе. Об этих съездах газеты трубили, а мы пропускаем мимо ушей. Совсем не обращаем внимания. Мало ли что не выдумают бездельники и бунтовщики? Однако эти бездельники и бунтовщики устроили так, что 48 семинарий забастовали и не учились, подавая петиции начальству, требовали реформы программ и всего учебного строя. Семинаристы успели сорганизоваться, объединиться лучше, чем мы, их учителя и наставники. Дело оказалось нешуточное» («Церковный Вестник», 1906, № 32, стр. 1031-1032).

В Предсоборном Присутствии подрастающему поколению духовенства была дана такая оценка: «Семинаристов скорее можно увидеть на митингах, чем в церкви, классах или религиозных собраниях» (Журналы и протоколы заседаний Предсоборного Присутствия, Т.II, СПб, 1907, стр. 494).

Мы в наших очерках не имеем возможности заниматься исследованием революционных течений среди учащихся духовных школ, но, например, из газет известно, что несколько семинарий, в том числе и столичные, были закрыты после 1 мая, когда семинаристы пожелали выразить сочувствие пролетариату в его борьбе с буржуазией и самовольно отставили занятия в этот день. Таким образом, в духовной школе происходили не только бунты местного порядка, но существовало и организованное движение, соприкасавшееся с движением общенародным.

Вот что по этому поводу писал «Богословский вестник» в статье «Скорбный лист духовных семинарий в 1906-1907 учебном году»: «После бурных эксцессов 1905/6 учебного года чувствовалось некоторое утомление, нужна была передышка, и она продолжалась до конца декабря, вплоть до общесеминарского съезда. Не только в истекшем году, но и в общей истории духовной школы этот съезд составляет факт, столько же крупный, сколько и печальный. Он показывает, что питомцы семинарий, семинарскою педагогикой предоставленные главным образом самим себе, нашли искусных и энергичных руководителей на стороне. По крайней мере, можно так думать на основании того, что в заседаниях съезда принимали участие представители крайний партий – РСДРП и РСР… После съезда в семинариях снова вспыхнули беспорядки…

Всероссийский семинарский съезд происходил в Москве в праздник Рождества Христова. Приглашения на съезд были посланы „центральным бюро“, существовавшим при Владимирской семинарии, в 50 семинарий, но на съезд явились представители только от 13. Предварительное собрание было 24 декабря, первое – утром 25-го, остальные шесть – вечером 25-го и затем 26-го и 27-го. Признавши деятельность владимирского бюро недостаточною, съезд заслушал доклады с мест и пришел к заключению, что политическое развитие семинарий за последнее время расширилось, во многих семинариях явились общеобразовательные и политические кружки, а в некоторых существуют политические организации, насчитывающие в своей среде не один десяток членов, хотя общее настроение семинаристов в последние месяцы во внешних своих проявлениях понизилось, некоторые семинарии съезд отнес к разряду черносотенных и единогласно постановил учредить общесеминарский союз. При обсуждении программ союза определилось троякое направление взглядов.

Были предложены три программы:

1. профессиональный союз с политической борьбою,

2. партийно-политический союз с политическою борьбою,

3. профессиональный союз с профессиональной борьбою.

Принята была первая программа. Съезд пришел к заключению, что свободная демократическая школа может существовать только в свободном государстве, и поставил задачей союза достижение такой школы путем упорной борьбы на почве академических требований с участием и в общей политической борьбе, признавая, что академическая свобода невозможна без свободы слова, печати, собрания и совести для всех граждан России.

При общей политической борьбе союз присоединяется к общим боевым выступлениям масс революционного народа, совершая выступления и собственными силами, поскольку не приходится в них обращаться к милости самодержавия и его агентов. Далее была определена организация союза. Законодательная власть принадлежит съездам, исполнительным органом которых является Центральный Комитет. Этот Комитет (учрежден при Вятской семинарии) имеет постоянные сношения с семинарскими организациями, учрежденными в каждой семинарии, примыкающей к союзу, получает от них сообщения о положении дел на местах и ежемесячно рассылает сведения относительно общего положения дел в союзе. Комитету принадлежит и право созывать съезды. Члены союза представляют ежегодно членские взносы в размере одного рубля. Намечено и место следующего съезда – Финляндия.

Поставив задачей союза как борьбу за свободу средней школы, так и общую борьбу за свободу народа, по вопросу о тактике союза съезд принял такую программу:

1. борьба в защиту существующих уже прав при посягательствах на них со стороны начальства;

2. при всеобщих политических выступлениях единение с крайними левыми партиями;

3. резкий протест всякой попытке черносотенной организации со стороны духовенства или от его имени;

4. содействие крайним левым при их работе в стенах семинарии;

5. при выборах в государственную думу деятельная организация в пользу с.-д. и с.-р».

Участники семинарского съезда постановили игнорировать предстоящий Поместный Собор, потому что «реальные улучшения школьной жизни невозможны в рамках существующего самодержавного строя» и потому что Собор будет состоять из «жандармствующих попов и монахов и вообще черносотенцев».

Можно удивляться, что на страницах церковного журнала, каким являлся «Богословский Вестник», появился такой отчет о «крамольной» деятельности учащейся духовной молодежи, который граничит с пропагандой этой деятельности. В виде пояснения следует сказать, что издания духовных академий не проходили общей цензуры. § 172 Устава духовных академий гласил: «Академии имеют свою собственную цензуру для тезисов, рассуждений и иных учебно-литературного содержания сочинений и сборников, ими издаваемых». Именно поэтому о настроениях, царивших в академиях, можно судить по их печатным органам.

«Богословский Вестник» – орган Московской Духовной Академии, являлся наиболее характерным примером в этом смысле.

Кстати сказать, эта характеристика в Предсоборном Присутствии была такова: «Наша школа есть труп, разлагающий и заражающий окружающую ее атмосферу, то есть общество. В самом деле, что дают ему наши высшие школы? В одном академическом органе публично утверждается, что вместо мощей святителя Тихона Задонского лежит чучело; в этом же журнале говорится, что учение о самодержавии идет вразрез с божественным откровением» (Журналы и протоколы заседаний Предсоборного Присутствия, Т.III, стр. 509, слова о. Т.И. Буткевича).

Самый факт отождествления суждения о подлинности мощей Тихона Задонского и самодержавия весьма характерен для настроения определенной части духовенства, наиболее реакционного. Но с другой стороны, статья «Библия и самодержавие», помещенная в «Богословском Вестнике», не оставляет сомнений в настроениях другой части духовенства. В этой статье речь идет о том, что Слово Божие не санкционирует самодержавия в качестве единственно законной и допустимой формы политического устройства в христианском государстве.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что «Богословский Вестник» не допускался в библиотеки некоторых семинарий, а профессор Голубев публично заявил о нем: «Я, когда получаю „Богословский Вестник“, то прячу его в стол, чтобы не попался он в руки детям» (Журналы и протоколы заседаний Предсоборного Присутствия, Т.III, стр. 509).

Все эти факты являются ярким показателем растущего политического расслоения русского православного духовенства. И духовная школа в силу многих своих специфических особенностей стала ареной самых разнообразных конфликтов.

«В духовной школе, один возле другого, создаются два различные и даже враждебные миры: учебное начальство и ученики, воспитатели и воспитанники», – писал один из авторов сборника «Духовная школа».

«Духовные питомцы в силу самой природы вещей образуют тесно сплоченный, оборонительный и отчасти даже наступательный союз для борьбы с начальством. Связующим звеном, той страшной Аннибаловой клятвой, нерушимость которой скрепляет и заключает в себе всю силу и мощь организации воспитанников, является девиз: „как можно дальше от начальства!“ Начальства боятся, его сторонятся, ему не доверяют… Воспитанники почтительно расступаются перед носителем семинарской власти; начальнику кланяются, оказывают все знаки внешнего уважения, но внутрь, в духовный свой мир не пускают. Тщетно иные ретивые педагоги, прикидываясь друзьями учеников, пытаются проникнуть в их запретную святыню: это плохо удается, разве лишь в форме и на почве „шпионства“. Воспитанники духовной семинарии, особенно в старших классах, образуют из себя довольно организованную массу. Каждый класс или отделение представляет маленькую республику в 30-50 человек, связанную живым и здоровым духом товарищества. Все важные вопросы решаются сообща. У класса – свои интересы, свое коллективное самолюбие, свои тактика и политика в отношении к начальству. Эта школьная республика, в зависимости от состава класса, иногда более демократична, иногда приближается к олигархии. Члены ее связаны молчаливым договором: „своего не выдавать!“ Выдать товарища значит совершить тяжкое преступление. Как отдельные классы, так и целая семинария стараются делать все „скопом и заговором“, хорошо понимая, что всех не накажут, а если и накажут, то не очень строго! С другой стороны, сплоченная масса – сила, только она одна и способна производить на начальство должное впечатление».

Если можно допустить, что автор приведенной характеристики несколько преувеличил ненависть, поселившуюся между старшим и младшим поколением лиц, трудящихся и готовящихся к труду на ниве православия, то все же нельзя не задуматься над этой характеристикой. Даже самый идейный, даже самый разумный педагог – что мог он сделать при создавшихся отношениях, более непреоборимых, чем любая крепостная стена! Здесь дело было, конечно, не только в педагогах.

Но надо сказать, что воспитателями и преподавателями в духовное училище и в духовную семинарию шли люди не всегда достойные и зачастую совсем не по призванию. Неслучайно поэтому говорилось, что «семинарское духовенство утратило значение и отделилось от всех слоев прихода, обособилось в касту, никому не симпатичную, даже себе» («Русское слово», 1905, № 162).

Если не во всех, то в большинстве семинарий существовал такой разлад, такое взаимное непонимание между старшим и младшим поколением. И «война» между ними, большая или малая, стала семинарскою традицией.

Вместо разумного послушания начальство требовало беспрекословного повиновения. Это считалось идеалом воспитания. Один из семинарских инспекторов высказывался так: «Семинарист – машина: как я заведу ее, так она и должна идти». У этого инспектора «какие-то неизвестные злоумышленники» систематически били стекла, подожгли квартиру… «После каждого посещавшего его квартиру несчастья о. инспектор еще старательнее занимался превращением семинаристов в машины» («Русские ведомости», 1905, № 96).

Беспрекословное повиновение в семинариях требовалось по разным поводам. Вот, например, есть такое свидетельство. «В одной семинарии было объявлено, что все воспитанники, имевшие неудовлетворительные баллы за четверть года, должны были за день или два, по числу полученных двоек, стоять „столбом“ за уроками. Эта педагогическая мера распространялась на все без исключения классы, хотя воспитанниками 6-го класса являются молодые люди в возрасте от 20 до 25 лет. Наступил день казни. Вся семинария от мала до велика стояла на уроках, и никто не соглашался сесть иначе, как вместе с наказанными. Напрасно педагоги напрягали все силы своего красноречия, доказывая необходимость и пользу „повиновения“. Семинария стояла. Семинаристы одержали победу, „отстояли“ свое право „не стоять“. „Мера“ была отменена для старших классов, а в младших скоро вымерла естественною смертью» («Духовная школа», стр. 101).

Оставим на совести автора достоверность подобного сообщения, говорящего о крайнем произволе инициаторов такой меры наказания. Но если сравнить с этой «мерой» соответствующий пункт Устава духовных семинарий, то разительно обрисуется разрыв между установленными требованиями и практикой повседневной жизни.

§ 147 Устава гласил: «Меры исправления воспитанников избираются правлением семинарии со строгою разборчивостью в отношении к их роду и качеству и должны быть всегда соображаемы с возрастом, первоначальным воспитанием и характером исправляемых».

Нет слов, семинарский устав содержал много ограничений в смысле свободы учащихся. Синод периодически «поручал» епархиальным архиереям «строжайше подтверждать начальствам духовно-учебных заведений» те или иные ограничительные пункты устава. В частности, особенно подчеркивалось запрещение «отлучки воспитанников из казенных общежитий, хотя бы во время свободное от учебных занятий» (Определение Синода от 25 ноября 1886 г.).

Но с этим нельзя не согласиться, дисциплина в закрытом учебном заведении всегда бывает более жесткой, чем в школах обычного типа. Объективно такое требование можно было бы считать приемлемым. В семинариях же царили иные понятия.

В семинариях непосредственно ответственным за дисциплину был инспектор. В его обязанности входило: «наблюдение за исправным посещением учениками классов, дознание причины их отсутствия, бдительный надзор в семинарии и вне оной за их поведением, чистотою, опрятностью, состоянием их здоровья» (§ 41). Однако средств для выполнения этого пункта было недостаточно: штаты воспитателей были весьма ограничены, подбор воспитателей оставлял желать лучшего с точки зрения их педагогической квалификации, и, наконец, самое главное – учащиеся стали считать делом чести и доблести изобрести любой способ обойти устав. И как, например, строго ни ограничивалась возможность отлучаться из семинарии – вводилась «мудрая» система пропусков, запирались двери, ставились сторожа, – учащиеся отлучались тайком, вылезали в окна, перелезали через заборы и так далее.

Ошибочно было думать, что все требования воспитателей, все правила дисциплины были всегда неразумными или излишне строгими. Во многом они не отличались от элементарных правил внутреннего распорядка любого закрытого учебного заведения. Наоборот, очень часто требования самих учащихся выходили за рамки дозволенного, поражая своей мелочностью, и во всяком случае свидетельствовали не столько о жесткости педагогов, сколько о распущенности учащихся.

«Бунты» возникали по всякому поводу и без повода. Бунтовать считалось геройством. В одной семинарии бунт возник из-за того, что не разрешалось курить в столовой. Много возмущений было из-за запрещения употребления спиртных напитков. Примером подлинного разложения в среде духовной школы было циничное кощунство, презрительное отношение к сокровенным святыням и таинствам православного исповедания.

Из всех имеющихся документов неопровержимо вытекает одно: и учащие, и учащиеся потеряли ясное представление, что допустимо и что недопустимо. Бунты и репрессии следовали одни за другими.

Больше всего семинарское начальство стремилось оградить воспитанников от внешних влияний, то есть книг, и от соприкосновения с общественными движениями. Какие результаты имело стремление оградить от общественных движений, мы уже рассматривали. Что же касается литературы, то по циркулярам Святейшего Синода не запрещенной периодической литературы практически не было.

В уставе значилось: «При каждой семинарии полагается библиотека с достаточным количеством географических карт, математических и физических инструментов и других пособий. В состав библиотек должны входить, кроме учебных книг для воспитанников и вспомогательных для учителей, избранные книги для чтения воспитанников, как на отечественном, так и на иностранных языках» (§ 134 и 135).

Как практически осуществлялись эти параграфы устава, пусть расскажет один из весьма «благонадежных» современников, профессор Санкт-Петербургской Духовной Академии Н.Н. Глубоковский. Критикуя работу Учебного Комитета при Синоде, он писал: «Все школьно-книжные кредиты произвольно и бесконтрольно исчерпывались заранее центральным распоряжением, без всякого внимания к наличным потребностям и действительным нуждам...

Школа, пользовавшаяся вместо учебников истерзанным хламом, лишена была возможности удовлетворить любознательные запросы своих воспитанников по преподаваемым и соприкасаемым наукам для расширения их умственного горизонта чтением, так как располагала слишком архаическим и неподходящим книжным материалом.

Ученики по необходимости обращались „на сторону“, где не было педагогического контроля, а модные общественные течения, естественно, захватывали увлекающуюся молодежь, для которой в особенности сладок всякий запретный плод. К последней категории относились иногда авторитетные богословские труды – и юношество теряло всякий критерий для суждения о дозволенности разных книг, коль скоро в проскрипционных индексах находило докторские диссертации академических и университетских профессоров, у которых должны были получать высшее образование наилучшие его представители. В свою очередь духовное начальство с подозрением смотрело на всякую новую книгу и систематически развивало в учениках пылкую любовь ко всевозможным запретным писаниям… Постепенно установился в духовной школе навык, вкус и традиции для чтения именно нелегальной литературы».

Пусть читатель не отождествляет со словом «нелегальная» понятие «революционная литература». Серьезные статьи и книги теоретиков социализма и коммунизма, а тем более марксизма-ленинизма, далеко не исчерпывали понятий семинаристов о «нелегальной литературе». Любопытными и интересными считались также и всякие писания, выражающие настроения антиобщественные, индивидуалистические, аморальные, разлагающие, которые не допускались духовной цензурой в семинарские библиотеки.

Отсюда и проистекают те многочисленные противоречия и многообразные конфликты, которые характеризуют духовную школу в период между двумя русскими революциями.

В соответствии с уставом, воспитатели должны были проявлять и старательную заботу о нравственном и физическом воспитании учащихся. Более того, в Уставе духовных училищ записано, что «все служащие при училище лица должны подавать ученикам пример неукоризненной жизни и точного исполнения христианских обязанностей», чтобы они «сделались истинной потребностью сердца воспитанников», что «ученикам должны быть внушаемы правила внешнего приличия, вежливости, бережливости, опрятности и другие подобные навыки». И одновременно с этим требовалось, чтобы исправительные взыскания не были ни грубыми, ни унизительными, ни жестокими.

Семинарский устав также указывал, что «ученики должны быть приучаемы к соблюдению правил приличия и общепринятых условий вежливости… Неучтивые, грубые, оскорбительные шутки и подобные поступки не должны быть допускаемы».

«Занятия музыкой, живописью и другие подобные им упражнения, развивающие эстетический вкус и отвлекающие от праздности и грубых удовольствий, должны быть не только дозволены, но даже поощряемы.

Для надежного развития и укрепления телесных сил воспитанников назначаются в каждой семинарии, под руководством особого учителя и наблюдением врача, гимнастические упражнения, а также садовые занятия и игры, способствующие развитию сил».

Подобные требования являлись не только абсолютно приемлемыми для любого учебного заведения, но, можно сказать, чрезвычайно прогрессивными для того времени, когда писался устав. Однако в очень немногих семинариях и духовных училищах они выполнялись даже частично. На страницах «Церковных Ведомостей» в период синодального управления К.П. Победоносцева мелькают иногда сообщения о выполнении этих пунктов устава, но они являются лишь единичными примерами, не стимулирующими подражания, как это видно из приведенных выше высказываний и характеристик духовной школы. Поэтому наиболее часто применяемым методом воспитания было наказание. Оно было разнообразным, частично мы уже о нем говорили. Значительное место в системе наказаний занимали духовные меры исправления, что является вполне естественным для такого рода учебных заведений.

Высшим наказанием было исключение, «которое, в случае особенно важных и нетерпимых проступков, должно быть делаемо немедленно и во всякое время учебного года» (§ 148 Устава семинарий). Но увольнение из духовной школы было страшным наказанием. Почему это было так – пусть расскажет современник.

«В каждом духовном училище ежегодно по нескольку человек, а иногда и целые десятки учеников первого, второго и даже подготовительного классов исключаются за „дурное поведение“, т.е. признаются настолько порочными, что школа не только считает нужным их уволить, но снабжает их „волчьими билетами“ на всю дальнейшую жизнь. Ясно, что какими бы серьезными ни казались детские проступки в глазах учебного начальства, но они есть не что иное, как шалости, ребячество, недомыслие беспризорных детей. Пожизненно карать их за это не только бесчеловечно жестоко, но и противоречит всякому здравому смыслу… В некоторых семинариях „четверка поведения“ ставится лучшим семинаристам только за то, что вопреки пожеланию начальства держать экзамен в Духовную академию они предпочитают поступать в университет или другие светские учебные заведения» («Духовная школа», стр. 110-111).

По мере роста «бунтов» и «забастовок» массовые увольнения из училищ стали нередким явлением. В начале 1905 года из Тифлисской семинарии было уволено сразу свыше 100 человек. В 1904 году жесткому разгрому подверглась Тверская семинария, из которой было сразу уволено 200 учеников (при общем числе учащихся в 600). И все эти юноши, по существовавшим административным правилам, на всю дальнейшую жизнь должны были считаться «политически неблагонадежными».

«Как это ни странно, – писал один из авторов в сборнике «Духовная школа», – у нас еще имеются люди, которым приходится завидовать „идеальной“ свободе, выпадающей на долю бесправного русского „светского“ человека. Люди эти – православное духовенство, все состоящие в ведомстве православного исповедания, в частности духовная школа. Если все русское общество изнемогало под давлением одного бюрократического пресса, то на духовное ведомство налегали два таких пресса – общий и свой специальный, духовный. Православная Соборная Церковь, свободная и независимая в идее, превратилась в приказное, бюрократическое ведомство православного исповедания, ставшее одной шестерней общей бюрократической машины» (стр. 124).

При таких условиях только крайняя нужда заставляла молодежь, не имеющую призвания к духовному служению, идти в духовные школы. Создавался замкнутый и административно поддерживаемый круг сословности, действующий по инерции.

Как мы уже говорили, дети духовенства обучались и воспитывались в духовных училищах на «казенный счет». Отказаться от такой привилегии бедное, низкооплачиваемое духовенство было не в состоянии. А с другой стороны государство, идеологической основой которого было провозглашено православие, постоянно нуждалось в целой армии работников, специально подготовленных для этой цели. Так замыкался круг сословности, с каждым днем теряющий все более и более свое идейное содержание и превращающийся в окаменелые рамки бюрократической формы.

Содержались духовные школы на так называемый свечной доход, 25 % которого поступало для этой цели непосредственно в кассу Святейшего Синода.

Наиболее обеспеченным было духовенство академии, которое содержалось целиком на средства Синода. На содержание семинарий, помимо средств Синода, отпускалось пособие из государственного казначейства. Наиболее тяжелым было содержание духовных училищ. По Уставу 1884 года, «Духовные училища содержатся, при пособиях из сумм Святейшего Синода, на средства, изыскиваемые духовенством каждой епархии».

Самая постановка содержания и надзора за духовными училищами, чрезвычайно громоздкая и сложная, никак не обеспечивала нормального их существования. Каждая епархия разделилась на училищные округа, и именно духовенство данного округа обязано было «иметь попечение об училище этого округа». В случае нужды архиерей мог созывать съезды из священнослужителей училищного округа и поручать этому съезду «изыскание мер к лучшему содержанию училища и назначения с этой целью единовременных или ежегодных пожертвований на училище, как из собственных средств состоящего в училищном округе духовенства, так и из других источников». Забота же об учебно-воспитательной части в духовных училищах возлагалась на семинарское правление.

Как известно, у семи нянек дитя без глазу. Условия существования духовного училища зависели от энергии местного духовенства, от умения выискивать средства, от обеспеченности его самого, от доброй воли семинарского правления и так далее.

Так или иначе, духовная школа – и низшая, и средняя, и высшая содержалась в конечном счете на средства верующих.

При наличии больших средств можно бы улучшить условия жизни учащихся в школах, подобрать более квалифицированных педагогов, расширить их штат и прочее. Но бывали случаи, что прихожане выражали открытый протест против отпуска церковных средств на содержание духовных школ.

В печати того времени встречаются сообщения, что в ряде епархий крестьяне направляли архиерею петиции, в которых говорилось, что «нам нужны богомольные, наставительные, доступные пастыри, чтобы они не тяготились молиться не только с нами, но и наедине за нас, чтобы они наставляли и учили нас и святой жизни, чтобы сами были воздержаны, просты и доступны» («Богословский вестник», 1907, № 5, стр. 245).

Само собой разумеется, что материальные затруднения весьма печально отразились на быте духовной школы. Частичный приток средств можно было бы организовать за счет поступления платы за содержание с «иносословных». Городское мещанство, зажиточное крестьянство, богатые «инородцы» считали большим преимуществом для себя давать своим детям духовное образование, видеть их священниками. Но, по существовавшему закону, «иносословные» принимались в семинарии только в размере 10-процетной нормы. Это было одною из мер внутрисословной замкнутости, обеспечения за духовенством права бесплатного образования своих детей.

Устав 1884 года, который мы неоднократно цитировали выше, ставил под строжайший государственный контроль и учащихся, и учащих, и воспитателей, и воспитуемых. Введение единоначалия в лице ректора, подчиненного непосредственно епархиальному архиерею, способствовало уничтожению всякой свободной инициативы у преподавательского состава, а, следовательно, снимало с них всякую ответственность и тем самым унижало их чувство человеческого и профессионального достоинства.

Но ведь и учащиеся духовной школы не имели другого пути, кроме как следовать по стопам своих отцов и воспитателей. Из духовного училища дорога вела в семинарию. Из семинарии только для самых лучших учеников – в духовную академию. Прием в другие высшие учебные заведения был предельно ограничен.

Таким образом, была создана сложная и, надо признаться, хорошо продуманная бюрократическая система затруднения выхода из духовного звания и даже из духовного сословия. Постепенно духовная школа сама собой превратилась для детей духовенства в принудительное учебное заведение.

И самым острым, самым животрепещущим вопросом было разрешение светского образования в духовных учебных заведениях по программам гимназий или прогимназий. Сторонники общего светского образования в духовных училищах считали, что богословское должно преподаваться лишь тем, кто добровольно пожелает посвятить себя служению Церкви. Однако тогда потерялся бы весь смысл, вся специфика православных духовных школ, разрушилась бы вся система духовного образования.

Противники того, чтобы духовное поприще стало делом свободного выбора, ссылались на одно существенное последствие такой реорганизации – немного детей духовенства захочет идти по стопам своих отцов.

Какие резкие формы принял вопрос о принудительности духовного образования, можно судить по предложению, сделанному в Предсоборном Присутствии архиепископом Волынским Антонием. Он сказал: «У нас есть школа, могущая служить примером для духовенства, – это школа военная. Она принципиально не сословная, но фактически является сословною. Кадеты почти все идут в военную службу, и только некоторые из них, желая поступить в университет, прилагают усилия к сдаче экзаменов на аттестат зрелости, нисколько не сетуя на то, что не имеют права поступить в светскую школу без экзаменов. Для чего же семинаристам облегчать все дороги, кроме дороги ко спасению?» (Журналы и протоколы заседаний Предсоборного Присутствия. Т.II. СПб. 1907, стр. 540).

Свои доводы о создании в духовных школах режима военных училищ архиепископ Антоний подкреплял тем, что из среды духовенства выходили люди прекрасных моральных и умственных качеств, огромной выносливости и трудоспособности. Надо признать справедливость этого утверждения – семинарская выносливость вошла чуть ли не в поговорку. А в печати того времени можно встретить признания, что духовные учебные заведения «дали много лучших работников, находящихся на разных поприщах государственной и общественной службы» (Журналы и протоколы заседаний Предсоборного Присутствия. Т.II. СПб. 1907, стр. 505).

Но пастырство – подвиг, а на подвиг можно идти только добровольно. В силу совокупности многих обстоятельств, о которых мы говорили ранее, рвение к пастырскому подвигу ослабевало. Никогда нельзя забывать, что любое поприще, любая деятельность только тогда привлекает и вдохновляет, когда направлена на благородную, исторически прогрессивную цель. Чрезвычайно глубоко звучат слова, сказанные в Предсоборном Присутствии священником Козловским: «Замечательно, что стремление детей духовенства к выходу на сторону совпадает с тем временем, когда на нас излились особые милости с высоты престола» (Там же, с. 497).

Что же касается длинных обсуждений реформ духовной школы в печати, в созываемых совещаниях, в V отделе Предсоборного Присутствия, то в конечном итоге они свелись к немногим несущественным изменениям, нисколько не изменившим основного принципа воспитания и образования духовенства.

Весьма энергично занялся преобразованием духовной школы назначенный 16 января 1906 г. председателем Учебного Комитета Святейшего Синода архиепископ Псковский Арсений. Под его председательством проходила и работа V отдела Предсоборного Присутствия.

Обсуждение реформы духовных учебных заведений было поставлено широко и принципиально. V отдел Предсоборного Присутствия занимался изучением постановки дела в духовных школах и в историческом, и в современном аспекте. Самые разнообразные сведения были запрошены специальным письмом от епархиальных архиереев. Были заслушаны доклады о школах католических, протестантских, о школах на Православном Востоке и в славянских странах, в Англии, в Германии, во Франции…

Очень много и подробно обсуждались программы, мельчайшие детали воспитания и так далее. Но в срок, назначенный для закрытия Предсоборного Присутствия, отдел не закончил своей работы, никаких проектов не выработал и, можно сказать, прервал свои занятия, не приняв никаких позитивных предложений.

На должности председателя Учебного Комитета архиепископ Арсений пробыл недолго, всего тринадцать месяцев. Но именно во время его руководства были сделаны некоторые преобразования. В виде временного правила было введено новое распределение учебных предметов по классам, введены новые предметы в семинариях и духовных училищах (см. «Церковные Ведомости», 1905, № 36 и № 40).

Одновременно разработаны были новые штаты и приняты меры для улучшения материального обеспечения педагогического персонала («Церковные Ведомости», 1906, № 39). Но так как последнее, то есть материальное обеспечение, зависело от ассигнований Государственного казначейства, то временное увеличение преподавательского жалования было отнесено за счет основного духовно-учебного капитала. Ассигнования же из Государственного казначейства надо было проводить через Государственную Думу.

Те изменения, намеченные сверху, которые были проведены в строе духовных учебных заведений, во многом совпадали с требованиями, выдвинутыми в «семинарских петициях». Семинарские петиции поступали в Святейший Синод почти из всех семинарий, являясь известным ультиматумом при прекращении занятий и объявлении забастовок.

Все присланные петиции по содержанию сходны и разнятся лишь в деталях. Мы полагаем, что это явилось результатом воззвания студентов Московской Духовной Академии, разосланного вместе с опросным листом в большинство семинарий. Опросный лист составлен был чрезвычайно обстоятельно. Ответы на него предполагалось в дальнейшем суммировать и обработать в виде петиции в Синод. Однако ответы на опросный лист пришли из немногих семинарий. В остальных затея эта породила соответствующие репрессии и увольнения. Но в первые же дни общего революционного подъема опросный лист студентов Московской Духовной Академии стал играть роль основного стержня для составления семинарских петиций.

Вот образец такой петиции: «Русское общество в настоящее время находится у преддверьи крупных реформ. Эти реформы коснутся, надо думать, и церковной жизни. Необходимо, чтобы струя обновления проникла и в нашу среднюю школу. Необходимо, чтобы она стояла на высоте своего названия как рассадник пастырей, способных быть исправными руководителями и воспитателями современной паствы. Такому требованию она не удовлетворяет, об этом говорит бегство из семинарий лучших ее сил и крайне невысокий умственный и нравственный уровень общей массы духовенства, особенно сельского. Поэтому мы, питомцы духовной школы, в интересах пастырства в Церкви, требуем коренных реформ духовной школы».

Далее следовало перечисление конкретных требований:

• открыть в семинарии доступ всем сословиям,
• дать право семинаристам поступать во все высшие учебные заведения,
• создать общую десятиклассную духовную школу,
• расширить курс математики и физики,
• расширить курс литературы,
• увеличить курс философии за счет изучения новейших течений философской мысли,
• дать право в классе и вне его знакомиться с произведениями знаменитых писателей,
• уничтожить изучение греческого языка,
• сократить число латинского,
• ввести изучение новых языков – французского и немецкого,
• подробно изучать новейшую историю,
• ввести естествознание,
• ввести законоведение и общественные науки, медицину, гигиену, сельское хозяйство и т.д.

В отношении воспитания семинаристы требовали от начальства более гуманного отношения вообще, а в частности:

• уничтожения кондуитных записей,
• права защиты перед правлением лично или письменно,
• товарищеского суда,
• свободного отпуска в город (до 8 или 10 часов вечера),
• свободы собраний для обсуждения своих нужд,
• разрешения организовать кружки – литературный, исторический, философский,
• допустить в ученические библиотеки все книги, пропущенные цензурой,
• дать свободный доступ в фундаментальные библиотеки,
• иметь право издавать ученический журнал,
• разрешать свободно посещать суды, земские собрания, театры, концерты, публичные чтения и публичные библиотеки,
• обеспечить неприкосновенность ученической корреспонденции,
• разрешить необязательно жить в общежитии.

Некоторые петиции настаивали на уничтожении баллов и разрядов, на применении выборных начал при назначении ректора и инспектора и разрешении семинарских дел советом преподавателей.

Как мы уже говорили, часть этих требований была удовлетворена изданием временных правил, которые, к слову сказать, внесли большую путаницу в управление семинариями, в основном потому, что, принятые наспех, они не обеспечивали соответствующими средствами и кадрами намеченные преобразования.

С наступлением реакции, как везде и всюду, в семинариях старались возвратиться к прежним порядкам. Но за годы революции ряды семинаристов основательно поредели. В семинарии не вернулись многие – те, кто нашел свое призвание на другом поприще, и те, кого репрессировали.

Нельзя обойти молчанием и тот факт, что атеизм охватывал все большие и большие общественные слои, в том числе и духовное сословие. В газетах того времени часто встречаются сообщения о снятии сана тем или иным священнослужителем.

При создавшемся положении Святейший Синод вынужден был принять соответствующие определения, облегчающие возвращение в семинарии уволенным за нежелание приступить к занятиям. И кроме того – открыть несословным почти свободный доступ в семинарии.

Примерно такой же, хотя и более сложный процесс происходил и в духовных академиях. Воспользуемся словами архиепископа Псковского Арсения, чтобы наиболее точно охарактеризовать создавшуюся в академиях обстановку: «В течение прошлого столетия духовные академии пережили три реформы – в 1814, 1869 и 1884 годах. Первую реформу, собственно говоря, едва ли можно назвать реформой, так как в 1814 г. академий в настоящем их виде не было. Существовала академия Киево-Могилянская, которая в сущности была учреждением общеобразовательным для защиты истин православной веры от нападения католичества.

Устав 1814 года объединял общее образование со специальным богословским.

В основе этого устава лежала, имея примирения веры и знания, та самая идея, которая была в основе и древней Александрийской школы. Академия предлагала единый целостный курс, где все направлялось к богословскому знанию, вместе с тем она отличалась многопредметностью, малодоступной для учащихся. Отсюда возникла потребность в сокращении академического курса, что и было достигнуто в некоторой степени реформою 1869 г. Тогда академические науки были разделены на обязательные и специальные, которые распределялись по трем отделениям – богословскому, историческому и практическому.

Недостатком нового устава было то, что некоторые богословские предметы он относил к специальным отделениям, и, таким образом, из академий выходили студенты, не изучившие всего цикла богословских наук. Этот недостаток был устранен уставом академий 1884 года, который все богословские предметы (кроме истории раскола и истории западных исповеданий) сделал обязательными, а светские науки распределил по двум группам – словесной и исторической. Но с устранением одного недостатка явился другой – прежняя многопредметность, которая, однако, не делала студентов более образованными. Кроме того, устав 1884 года, отменял специальное назначение IV курса в академиях, сравняв его с другими курсами и тем самым, несомненно, понизил подготовку студентов к практической деятельности».

Архиепископ Арсений предложил членам V отдела Предсоборного Присутствия: «Ввиду недостатков нынешних академий нам предстоит провести четвертую по счету реформу их. Для этого нам нужно выяснить точно, что такое духовная академия и чему она должна служить: одному ли высшему богословскому образованию, или вместе с тем и подготовке преподавателей для средней духовной школы; соответственно этому надо определить затем учебный план академий, их административный строй и отношение к церковной власти» (Журналы и протоколы заседаний Предсоборного Присутствия. Т. IV. СПб, стр. 46).

Собственно, иной цели, как «доставить высшее богословское образование в духе православия для просвещенного служения Церкви на пастырском, духовно-учебном и других поприщах деятельности», как это было записано в § 1 Устава и 1869, и 1884 годов, у духовных академий и быть не могло.

Однако фактически дело обстояло несколько по-иному. Духовные академии выпускали молодых людей с ученой степенью кандидата богословия или со званием действительного студента, с правом на чин известного класса и на государственную службу – преимущественно в ведомстве православного исповедания, но также и в других ведомствах, где не требовалось определенной специальной подготовки.

Окончание духовной академии было хорошей рекомендацией благонадежности и нравственности, и, хотя кандидаты богословия считались ближайшими кандидатами на должности священников и преподавателей семинарий, епархиальных женских училищ и духовных мужских училищ, выпускников духовных академий охотно принимали в другие ведомства: министерство финансов, государственный контроль, акциз, министерство внутренних дел и так далее.

Чтобы сохранить кадры, выражаясь языком современности, Святейший Синод принимал ряд ограничительных мер, прежде всего, неоднократно и настоятельно указывал, чтобы при избрании воспитанников семинарий и академий:

а) обращали, согласно особым постановлениям высшего духовного начальства, самое строгое внимание на благонадежность избираемых, как по способностям, успехам в учении и благонравию, так и по состоянию здоровья и склонности их к продолжению духовного образования;

б) на основании указа Святейшего Синода от 19 марта 1871 г. за № 14, обязывали избранных при самом отправлении подписками по прибытии на место не отказываться от вступления в академию, а по окончании академического курса – от вступления в духовно-училищную службу;

в) высылали, по предписанному в указе Синода порядку, таковые подписки вместе с другими, требуемые документами избранных воспитанников непосредственно в академический совет, не допуская ни в коем случае передачи таковых документов в Совет Академии через самих воспитанников («Журнал Совета МДА» от 14 июня 1884 г.).

Устав 1884 г. строжайше предписывал студентам жить в академических общежитиях. По § 113 даже «своекоштные» студенты допускались в академии только в качестве пансионеров и жили в зданиях академии, подчиняясь всем правилам, установленным для казеннокоштных студентов; число их определялось вместимостью академических зданий. В виде крайнего исключения своекоштным студентам вне здания академии разрешалось жить только у родителей.

На первый взгляд, такая строгость по отношению к молодым людям, перешагнувшим уже возраст совершеннолетия, может вызывать лишь недоумение. Но эта мера была применяема в целях значительно более глубоких, чем может показаться с первого взгляда. В академиях был введен режим, сходный с монастырским. А вступление в монашество поощрялось как шаг достойный людей, истинно преданных Церкви.

С течением времени начали применяться все более и более решительные меры морального и административного порядка к тому, чтобы склонить студентов духовных академий принять постриг.

Если, например, Святейший Синод в 1879 году давал право Советам духовных академий «разрешать в исключительных случаях, по особо уважительным причинам, вступление студентов в брак до окончания учебного курса», то после введения устава 1884 года Синод предписывал митрополитам Санкт-Петербургскому, Киевскому, Московскому и архиепископу Казанскому «предложить советам духовных академий, чтобы они ни под каким предлогом не дозволяли студентам в продолжении курса учения вступать в брак, а тех из них, кои не пожелают сему подчиниться, увольняли бы из академии со взысканием денег по расчету за казенное в ней содержание» («Журнал Совета МДА» от 8 августа 1885 г.).

В 1886 году на запрос МДА, можно ли принимать в число студентов женатых лиц, Святейший Синод определил: «Разъяснить Совету МДА, что принятие женатых лиц в число студентов академии не может быть допускаемо в виду требований § 113 Устава духовных академий и разъяснительного к нему вышеприведенного Синодального постановления» («Журнал Совета МДА» от 28 января 1887 г.).

Из этих постановлений отчетливо видно административное поощрение безбрачия. А поскольку монашествующим студентам представлялась в дальнейшем блестящая карьера и быстрый подъем по иерархической лестнице, появились охотники не столько по призванию, сколько из соображений корысти принимать постриг. У рядовой массы студентов академии такие лица стали вызывать всё растущую неприязнь. Самый подвиг монашества, административно поощряемый, потерял известную долю уважения к нему.

Яркую характеристику создавшегося положения дал профессор Н.Н. Глубоковский: «В духовных учебных заведениях началась „педагогическая монахомания“. Тут уж прямо вся важность была не в человеке, а в куске материи известного цвета. Главные начальственные и административные должности заполнялись молодыми чернецами, получившими самый невероятный ход, – точно они были воплощением педагогической мудрости и образцовых добродетелей.

Эти радужные перспективы окрылили академических посредственностей светлыми надеждами на легкую поправку своей ученой отсталости, и – вопреки прежним временам – позднее в монахи пошли совсем не лучшие студенты. Со стороны, „от внешних“, тоже кинулись всякие неудачники, которые сразу „авансом“ заявляли, что чрез академическое монашество желают устроить свою духовную карьеру – от смотрительства к ректорству и затем к архиерейству, достигавшемуся иногда чуть не в тридцать лет…

Были, конечно, люди искренние и идейные, но не грех сказать, что они относились к разряду исключений и двигались служебно едва ли не медленнее своих коллег иного склада и других упований. Во всяком случае, все монахи-начальники, попавшие на ответственные посты прямо со школьной скамьи, не имели для сего ни опыта, ни знаний, ни такта, а ранг, диспозиция и инструкция обязывали их держаться „славно и грозно“, им открывался простор к просторному и бесконтрольному хозяйничанью казенными кредитами на свои личные нужды или причудливые капризы…» (По вопросам духовной школы (средней и высшей) и об Учебном комитете при Святейшем Синоде. - СПб: Синодальная типография, 1907, стр. 103).

«Доминирующий тон был таков, что академическое студенчество ценило монашество как подвиг и относилось к нему отрицательно, когда оно становилось промыслом» (Н.Н. Глубоковский. С.-Петербургская Духовная Академия во времена студенчества там Патриарха Варнавы. Стремски Карловцы, 1936, стр. 94).

«Развивается глухой антагонизм, – писал тот же Н.Н. Глубоковский, – и, по подобию цирковых партий разлагавшейся Византии, образовались в духовной школе столь вредные оппозиционные течения „рясофоров“ и „фрачников“ или „сюртучников“, нередко питавших непримиримое взаимное недоброжелательство» (По вопросам духовной школы (средней и высшей) и об Учебном комитете при Святейшем Синоде. - СПб: Синодальная типография, 1907, стр. 100).

С другой стороны, в целях сохранения студентов для духовной деятельности Синод всячески усиливал контроль над научными интересами студентов и профессоров. Академикам запрещались целые группы исследований. Практическая деятельность расценивалась более высоко, чем ученые исследования. Именно этим и характерен Устав 1884 года, точнее сказать, практическое его применение и многочисленные синодальные комментарии к нему. В результате ученые силы академии стали сосредотачиваться почти исключительно на разработке вопросов исторических, археологических и философских. Богословия предпочитали не затрагивать – исследования в этой области могли привести к большим неприятностям и конфликтам с высшей церковной и административной властью.

Те же богословские работы, над которыми потрудились немногие академики в этот период, представляют «такую убийственную схоластику, что по справедливости должны считаться виновными в том презрении, каким в нашем обществе пользуется русское богословие» (П. Тихомиров. О духовных академиях. «Духовная школа», стр. 320).

Но задачи и цели академии оставались прежними, да и не могли не оставаться – православные духовные академики должны были быть рассадниками и поборниками православия. Конфликт, порожденный этими противоречиями, назрел и выразился в ряде забастовок.

Вот две характеристики происходивших в академиях «беспорядков». Одна из них принадлежит профессору В.Ф. Певницкому, одному из авторов устава 1884 г. «В последние годы печальные и тревожные обстоятельства омрачили и расстроили прежде мирную и спокойную жизнь академий – разные забастовки, бойкоты, непризнание начальства, неповиновение его распоряжениям и тому подобное. Но эти печальные обстоятельства вытекали не из устава, а вопреки уставу, в прямое нравственное нарушение его. Злокачественные влияния, испортившие академическую атмосферу, проникли в академии извне.

Эпидемическая зараза, свирепствующая теперь повсюду в нашем отечестве и во всех учебных заведениях, отравила нашу учащуюся молодежь, а мы не сумели и не смогли, а может быть, некоторые и не хотели предохранить ее от этой заразы, а иные из нас и сами не были свободны от этой заразы…» Едва ли стоит комментировать высказывания профессора Певницкого. Несомненно, прав он в одном: что «обстоятельства вытекали не из устава».

Другая характеристика принадлежит человеку противоположных взглядов, называвшему духовные академии «бастилиями духа». Это выражение скоро стало крылатым. Принадлежало оно профессору МДА П. Тихомирову. «Теперь, наконец, академии забастовали, – писал он. – Студенты всех академий решительно заявили, что не приступят к занятиям, пока академикам не будет дана автономия. Профессорские коллеги, сами еще раньше начавшие подготовлять такое ходатайство, всецело поддержали студенческое требование. Настойчиво в течение столетия проводившаяся система стала, наконец, ненавистна всем, к кому применялась. И учащие, и учащиеся стали чувствовать себя в тисках этой системы, как узники в темнице («Духовная школа», стр. 320).

Единодушие преподавательского состава и учащихся заставило серьезно задуматься наиболее реакционных представителей «высшей духовной власти» и показало, насколько неотложно нужна была реформа духовных академий.

В ноябре 1906 года Святейший Синод созвал совещание ректоров духовных академий. Присутствовавшие на этом совещании архиепископ Финляндский Сергий и архиепископ Псковский Арсений – оба, по отзывам современников, одни из самых лучших ректоров эпохи 1884 – 1905 гг., – оба решительно заявили: «Контроль над научной и учебной деятельностью академий практически неосуществим, совершенно не нужен в той форме, в какой думали его иметь доселе, а только компрометирует самые контролирующие органы» («Духовная школа», стр. 331).

Результатом этого и других совещаний явились «временные правила», составленные с учетом требований большинства академических профессоров и студентов. Однако в определении Синода этим правилам предпосылается следующее замечание: «применять в академической жизни в виде временных мер, до созыва Собора, в зависимости от хода дел в духовных академиях».

«Временные правила», наряду с незначительными изменениями академических программ, предоставляли академическим корпорациям право избирать ректора и инспектора с последующим утверждением их в этих должностях Святейшим Синодом. Кроме того, академическому Совету предоставлено было окончательное утверждение в ученых академических степенях и самостоятельное, в пределах, установленных законом, разрешение учебных и воспитательных вопросов («Церковный Вестник». 1905. №4, стр.58-59).

Так же, как в семинарии, доступ в духовные академии был значительно расширен, и Советам духовных Академий разрешалось «допустить окончивших курс учения в духовных семинариях по первому разряду и имеющих одобрительные отзывы от епархиального начальства семейных священнослужителей к приемным испытаниям для поступления в число студентов академии на одинаковых с прочими поступающими основаниях» (Определение Святейшего Синода от 16-21 июня 1906 г.).

Впоследствии «временные правила» практически почти не применялись. Так, например, выборы ректора и инспектора в академиях затруднялись тем, что их можно было производить только по освобождении выборных должностей лицами, занимавшими их по назначению Синода. А эти должности никто не собирался освобождать. Или, например, при наличии вакантной кафедры, когда на нее выдвигался кандидат, известный своими учеными заслугами, но одновременно пользовавшийся репутацией «свободомыслящего», то против его избрания столь решительно и энергично выступало начальство, что такой кандидат иногда и сам вынужден был отказаться от возможности занять кафедру.

В отношении свободного доступа в академии также ставились препятствия. Нежелательным лицам отказ в приеме всегда можно было мотивировать недостатком мест в общежитиях. Что же касается занятий в академиях женатых священников, то почти ежегодно Синод давал разные толкования этому разрешению, все более и более ограничивая его. Наконец, в 1909 году в Санкт-Петербургскую Академию вообще был запрещен доступ женатым священникам с формулировкой, что «число таковых в С. Петербургской академии достигало уже 74, из коих 59 состоят студентами и 15 значатся вольнослушателями, что почти все они, помещаясь вне академии на вольнонаемных квартирах и обремененные заботами о содержании своем с женами и детьми, занимаются для заработка средств требоисполнениями в С.-Петербурге и в других местах столичной епархии» («Церковные Ведомости». 1909. № 24, стр. 252).

Позднее и в другие академии, главным образом в Киевскую и Казанскую, женатым лицам, если они удовлетворяли требованиям Устава (§ 141, 144), можно было поступить «с особого каждый раз разрешения Святейшего Синода».

Либеральный журнал «Век» в обзорной статье «Автономия духовных академий» так характеризовал «послереформенное положение»: «В чем же дело, где причины бесплодности движения, печальных его результатов? За год борьбы они достаточно выяснились. Неорганизованные академии встретились с начальствующим монашествующим епископатом, державшимся очень сплоченно, – это первая причина. Наступившая политическая реакция – вторая» («Век», 1906, № 2, с. 21).

Но была и органическая причина, порождавшая стремление производить возможно меньшие изменения во внутреннем распорядке духовных заведений и, наоборот, по возможности, консервировать в них более строгий дух.

Рассказывая о поисках реформы духовных академий, необходимо остановится на одном событии того времени, весьма характерном для общественных настроений, которое хотя и произошло вне церковных сфер, придало особенно громкий резонанс вопросу о высшем богословском образовании.

В январе 1906 года работавшая над составлением нового университетского устава комиссия профессоров постановила упразднить богословие в университетах и вместо него ввести в курс филологических факультетов кафедру истории религий. Проект, выработанный съездом университетских профессоров, стал образцом для других высших учебных заведений. Обсуждение этого мероприятия привлекло интерес общественности, и на страницах газет и журналов появились статьи, не только одобряющие, но и осуждающие эту реформу. Последние, конечно, принадлежали преимущественно церковникам.

Совершенно своеобразную позицию занял в этом вопросе профессор богословия Киевского университета св. Владимира, протоиерей П. Светлов, в то время пользовавшийся популярностью. В статье «Проект упразднения богословия в университетах» («Новое время», 1905, № 10774) он писал, что, поскольку упразднение кафедры богословия мотивировалось принципом свободы совести, провозглашенным Указом от 17 апреля и Манифестом 17 октября, то «явное нарушение принципа свободы совести, под предлогом которого упразднялось богословие, подчеркивается проектом учреждения кафедры реформаторского богословия с одновременным упразднением кафедры православного богословия, давно существующей в университетах». Более того, писал он далее, «новым проектом устава всюду на факультетах число кафедр увеличивается в полтора, вдвое и даже втрое более прежнего; как, например, на богословском факультете Юрьевского университета число штатных кафедр богословия утраивается (вместо четырех – двенадцать). И это одновременно с тем, как упраздняется везде кафедра православного богословия!»

Доказывая, что богословие содействует выработке мировоззрения, что является, по его мнению, «конечной целью университетского образования» в смысле формирования человеческой личности, профессор Светлов заканчивал свою статью следующим предложением: «Или сохранить существующую в университетах кафедру православного богословия <…>, или немедленно открыть в университетах богословские факультеты».

С такой постановкой вопроса о богословском образовании Православная Церковь согласиться не могла, потому что, наряду с созданием богословских факультетов при университетах, профессор Светлов предлагал упразднить духовные академии. Свое предложение он мотивировал тем, что зло Церкви – кастовый, сословный характер духовного образования. «Зло заключается в том, – писал он в статье «О реформе духовного образования в России», – что религиозное образование стало у нас синонимом духовного образования, то есть, право религиозного образования превращается в сословную привилегию» («Церковный Вестник», 1906, № 5, стр.134).

Предложение профессора Светлова об упразднении духовных академий в Предсоборном Присутствии было встречено как абсолютно неприемлемое. Хотя во избежание недоразумений необходимо сказать, что среди православного духовенства и особенно профессуры точка зрения профессора Светлова находила весьма активных сторонников. Были такие и среди членов Предсоборного Присутствия. Но едва только в процессе обсуждения вырисовалось ясно все, что явилось бы результатом упразднения духовных академий, как раздались самые горячие возгласы в защиту духовных академий из среды даже тех, кто соглашался со Светловым.

Доказательства в защиту сохранения академий велись примерно следующим образом: «Вы указываете, что наши академии страдают двойственностью своей задачи, а разные университеты не отличаются той же двойственностью? Это общий недостаток. Разве медицина изучается не для практической цели – подготовки медиков, а юриспруденция, а философия и пр.»; «Высших учебных заведений, не преследующих практических целей, нет. И государство вправе требовать, чтобы высшая школа давала образованных людей для практической деятельности»; «Вы упрекаете академию в том, что она служит интересам Церкви; но неужели мы должны оставаться равнодушными, когда отрицаются догматы, положенные в основу самого существования Церкви? Церковь должна иметь учреждение в защиту своих истин и целей. И академия в данном случае не заслуживает никакого упрека» (Журналы и протоколы заседаний Предсоборного Присутствия, Т.IV, стр. 49).

После таких доводов вопрос о сохранении академий был решен при баллотировке положительно абсолютным большинством. При особом мнении остался только профессор Светлов.

Учебный Комитет Святейшего Синода еще длительное время продолжал заниматься созданием проекта реформы духовных учебных заведений, в том числе и академий. Но также, как созыв Поместного Собора, реформа эта постепенно откладывалась на будущее. А так как она в значительной степени была связана с государственными ассигнованиями, то могла быть разрешена по новому конституционному закону только в Государственной Думе.