Принято считать, что с отстранением Н. Хрущева от руководства партией и государством закончился период гонений на Церковь. Брежневский период, когда у руководства партией и государством встал номенклатурный работник Л. И. Брежнев, по мнению некоторых исследователей, характеризовался относительно стабильным отношением к религии. Не было уже жестких административных наскоков на религиозные организации, не было развернутой клеветнической компании в прессе по дискредитации религии и священнослужителей, не было массового закрытия церквей. Однако при всей видимой «стабильности» государственно-церковных отношений налицо был тотальный контроль за церковными структурами, священнослужителями и верующими, притеснение верующих на всех уровнях хозяйственной и общественной жизни, дискриминация при приеме на работу, лишение права открыто исповедовать свою веру и т.д. После «хрущевских гонений» жесткое давление и контроль над церковными структурами не ослабевали, но внешне не афишировались, видоизменились, внешне не принимая формы открытого противостояния. Брежневские гонения характеризовались более тонкой и разнообразной организацией. Всякая попытка выйти из отведенных законодательством о религии рамок пресекалась и наказывалась.

16 июля 1969 года на Всесоюзном совещании уполномоченных совета Председатель Совета религий СССР В. А. Куроедов в своем докладе «О современном состоянии религии в СССР и задачах усиления контроля за соблюдением законодательства о религиозных культах» заявил о полном контроле на Синодом, кадрами священнослужителей на приходах, учебными заведениями и издательской деятельностью Церкви[1]. Протоиерей Д. Константинов писал, что «брежневские гонения» внешне были более прилизаны и их активные деятели, как он отмечал, «работали даже иногда в белых перчатках»[2]. Ивановский историк А. А. Федотов пишет, что гонения утихли, «но продолжались, в более мягкой форме»[3]. Недаром, в воспоминаниях некоторых священников брежневский период характеризуется как период, когда вроде бы все поняли правила игры: кто как мог договаривался с властями (на уровне архиерей – уполномоченный, священник – председатель исполкома), но никто не чувствовал себя в безопасности, поскольку стратегия государства в отношении Церкви оставалась неизменной – ликвидация Церкви как пережитка прошлого. Выдвиженцы сталинско-хрущевской системы по-прежнему оставались на идеологическом фронте, имеются в виду М. А. Суслов, Ю. В. Андропов и др. Да, была подчас «дружба» у архиереев с уполномоченными и властями, что иногда помогало решать проблему кадров и некоторые административные вопросы, но подобные случаи были скорее исключением, чем правилом. Конечно, нельзя не отметить некоторое послабление в законодательстве «О религиозных объединениях» 1975 г., которое отразилось в первую очередь на имущественных правах Церкви, в частности, отменялась прежняя формулировка об отсутствии у религиозных объединений прав юридического лица. Однако вместо нее и определение о каких-либо правах, кроме «отправления религиозных потребностей», для религиозных организаций отсутствовало. Ирония, как писал Д. В. Поспеловский, состояла в том, что Церковь и ее приходы получили право приобретать церковную утварь, даже транспортные средства и строения для новых нужд, но не имели юридических и имущественных прав на церковные здания. Здания церквей по-прежнему находились в собственности государства, которое передавало их верующим в пользование. Вместе с некоторыми положительными изменениями, получили жизнь и отрицательные добавления: в связи с внесением в законодательство новых изменений, верующие потеряли право апелляции в высшие государственные инстанции по поводу закрытия прихода, решение по закрытию и открытию приходов оставалось в компетенции Совета по делам религий, усложнялась и сама процедура подачи заявлений о регистрации приходской общины. Наряду с произошедшими изменениями в законодательстве, в которых можно было увидеть некоторое послабление в отношении имущественных прав Церкви со стороны государства, право государственных органов вмешиваться в жизнь религиозной общины осталось без изменений[4]. Так, в докладе уполномоченного по Ярославской области Вагина говорится о полном контроле над церковным исполнительным органом: «Установлен контроль за исполнительными органами и до их сведения доведено решение о недопустимости проведения собраний общин, ремонта зданий и по другим вопросам без разрешения исполкома районного, городского и сельских Советов»[5]. Ничего нового не принесла верующим и новая «брежневская Конституция 1977 года, которая в 52-й статье оставляла за религиозными объединениями право отправлять богослужения, т.е. при некотором изменении законодательства суть оставалась прежней – право государства вмешиваться во внутреннюю жизнь Церкви и контроль за ее деятельностью».

Старосты и счетоводы церковных двадцаток, а также круг их приближенных, состояли на окладах и находились в прямой зависимости от исполкомов на местах, через них осуществлявшим полный контроль над церковной общиной. В отчете Костромского уполномоченного читаем: «С переводом всего духовенства на оклады и усилением контроля финансовых органов за правильным учетом и использованием церковных средств, треб, введением квитанционной системы учета, увеличится объем работы старост, что вызовет необходимость в привлечении вольнонаемных счетоводов. В этой связи бесплатно работающих старост не будет, а также и остальные члены исполнительных органов уже начали назначать себе оклады»[6]. Власть предпринимала ряд мер по разложению двадцатки и закрытию прихода, в чем содействие ей оказывали учрежденные повсеместно комиссии и члены содействия комиссии по соблюдению законодательства о культах. Благодаря индивидуальной работе, члены комиссии и члены содействия комиссии добились выхода из религиозных общин в Ярославле: в 1964 году – 11 человек двадцаток, подавших заявления об уходе, в 1965 году – 9 человек. В таких церквах, как Феодоровская, Толгоболь, Введенье, составы церковных двадцаток, благодаря работе комиссий, запугиванию и травле людей, часто пожилых и больных, доведены до 14 человек. В результате чего «Сеславинская церковь состоит на очереди закрытия, священника там нет. Староста подала заявление об уходе»[7]. Предпринимая меры по разложению двадцатки и закрытию прихода, закрывали в первую очередь «затухающие приходы», в которых богослужения совершались крайне редко, двадцатка была неполная; такие приходы закрыть можно было без особого шума. При этом везде, где было возможно, проводилась кампания по созданию искусственной ситуации с нехваткой кадров: «Исполнительные органы церквей, находящихся в сельской местности, испытывают большие затруднения в пополнении членов двадцатки. С большими трудностями укомплектовали двадцатку в Неверовской и Успенской (с. Закобякино) религиозной общине. Возраст членов двадцатки в основном своем составе свыше 60 лет. Сами церковники говорят, что с каждым годом все труднее укомплектовывать двадцатку»[8]. С 1964 по 1975 годы количество приходов Русской Православной Церкви сократилось на 811 храмов, с 7274 сократилось до 7062. В среднем закрывалось около 50 приходов в год. В последующие 5 лет темпы закрытия были несколько приторможены, закрывалось до 6 приходов ежегодно. В 1982 году, в год смерти Л. И. Брежнева, Русская Православная Церковь насчитывала всего лишь 7001 приход и 16 монастырей (2 на территории РСФСР)[9]. К 1970 году в 10 регионах Центральной России и Москве насчитывалось 621 приход (43 в Москве, 134 в Московской области), в которых служили 847 священников (156 и 188 в Москве и московской области соответственно) и 146 диаконов (56 и 26)[10]. Конечно, меньше церквей стали закрывать, по сравнению с «хрущевским периодом» (с 1958 по 1964 гг. закрыто 5 451 приход, в среднем по 900 приходов ежегодно)[11], но ведь, как писал прот. Д. Константинов, не было «неограниченного запаса» церквей и была реальная перспектива получить «катакомбную Церковь», которую вряд ли можно контролировать. Но главным аргументом, на наш взгляд, следует считать имиджевый фактор успешности коммунистического эксперимента в СССР.

В брежневский период старались закрывать приходы постепенно, без огласки на Западе, т.к. доктрина «миротворца» и поборника «прав человека» на международной арене была необходима советскому строю, как уже было сказано, для имиджа успешности первого в мире государства, строящего коммунизм. Так, шум, поднятый вокруг «тихого» закрытия Успенской церкви в Калужской области, поставил для Совета по делам религий трудную задачу по ее закрытию[12]. Ярославский уполномоченный «спускает» директиву подчиненным: «Изучить религиозную обстановку в с. Вознесенское, имея ввиду, что в церкви этого села уже длительное время не ведется богослужение и представить необходимые материалы исполкому областного Совета депутатов трудящихся для решения вопроса о возможности снятия данной религиозной общины с регистрации и использования церковного здания для нужд района»[13].

Надо отметить, что легальное существование ограниченного числа храмов и Церкви в отведенной ей резервации вполне устраивало партийных идеологов. «За последние три года перечисления в фонд мира и ВООПИК не превышают 4-5% от общего дохода, в то время как на июнь 1971 года на счетах этих религиозных обществ имеется до 25000 руб.»[14]. И далее: «Комиссия содействия следит и за тем, чтобы не допускать администрирование по отношению к религиозным организациям и оскорбления чувств верующих, они же проводят работу по отвлечению денежных доходов церквей в фонд мира. За 2,5 года перечислено 19, 5 тыс. руб.»[15].

По действиям органа, состоящего посредником между государством и Церковью – Совета по делам религий, некоторые исследователи называют брежневский период периодом «возрождения обер-прокурорства». Ни один организационный или административный вопрос нельзя было решить без согласия на то Совета, деятельность которого была регламентирована постановлениями партийных и государственных органов. Согласимся с рядом исследователей, что понятие обер-прокуроства, принятое в отношении Совета по делам религий, довольно условно: Совет защищал коммунистическое государство от «поползновений церковников», в отличие от задачи обер-прокурора, оберегавшего Православие от «враждебных Православию поползновений»[16]. Основной курс государства и коммунистического воспитания – построение «безрелигиозного общества» – был отражен в Уставе и программе КПСС.

Повсеместно отмечался произвол уполномоченных на местах (обычно бывших работников МГБ). Особенно он проявлялся в отношении регистрации священников: неугодных, активных, ярких миссионеров и проповедников либо не регистрировали, ссылаясь на нарушение ими законодательства о культах, либо снимали с регистрации. Регистрация была инструментом, благодаря которому уполномоченный оказывал влияние на деятельность всей административной цепочки Церкви: от архиерея до сельского священника. «Снятие с регистрации, – пишет А. Э Краснов-Левитин, – является великолепным средством для шантажа: содействуя путем угроз на неустойчивых, колеблющихся священнослужителей, запугивая их, уполномоченные принуждают их снимать с себя сан»[17]. Скованная тотальным контролем деятельность священника была сведена к роли «служителя культа», работника, лишенного права быть пастырем своих чад, миссионером для мира и проповедником слова Божьего. Из Ярославского Совета поступило предложение обратиться и подготовить в 1972–1973 гг. предложения Совету по делам религий при Совете Министров СССР по пресечению благотворительной деятельности Церкви и внесении дополнений к инструкции Министерства финансов СССР в части ограничения выплат пособий на лечение и разовых вознаграждений к религиозным праздникам и премиальных церковнослужителям и обслуживающему персоналу»[18].

Всякое отступление от законодательства узнавалось и пресекалось. «Членами комиссий вскрывают факты крещения детей без согласия отца: вместо него в церковь явилось подставное лицо. Выявлен случай крещения детей комсомольцами Градусова К. П., коммунистами (студенты пединститута Бережная Г., шофер колхоза «Дружба» Переяславского р-на Морозов С. П.), комсомольцами (Авдеева В. из колхоза «Трудовая Армия»), Шестаковой Н. А. из ателье № 5, Пушкиной В. А. работницей завода «Металлист». Во всех церквах, кроме квитанций на уплату денег за крещение, заведены журналы или тетради, где записываются отец и мать личности, и другие необходимые данные. Райгорисполкомы по этим записям составляют свои списки, которыми снабжают партийные органы. Теперь все труднее становится родителям, окрестившим своих детей, ссылаться на свекровей и тещ. Приходится самим «давать ответ» перед общественными организациями за совершенный обряд»[19].

 На антирелигиозный пропагандистский фронт были брошены большие силы специалистов высших учебных заведений, школ, врачей, лекторов общества «Знание», которые трудились не покладая сил, читая лекции, тиражируя брошюры и другие материалы, разоблачая «религиозный дурман». Например, только в Ярославском районе «при 12 клубах и домах культуры работают лектории по научному атеизму, организовано 6 кинолекториев. Атеистическую пропаганду в районе ведут 32 лектора, имеющих специальную подготовку. В 1973 году по вопросам атеизма прочитано 149 лекций. В районной газете «Ленинское знамя» регулярно печатаются материалы и ведутся беседы по атеистической пропаганде. Ежемесячно дается обзор журнал «Наука и религия». «Вопросы атеистической работы исполкомов сельских, поселковых советов и культурно-просветительных учреждений, внедрение новых советских обрядов систематически обсуждаются на заседаниях исполкомов Советов»[20].

Продолжали существовать карательные меры в отношении верующих людей. Например, в Ярославской области из Ярославского пединститута были уволены муж и жена за то, что их ребенок был крещен в церкви, в Некрасовском районе были исключены из состава учащихся два школьника, носившие нательные крестики[21].

 Церковь не молчала. Конечно, в отличие от обращения в вышестоящие инстанции «Христианского комитета по защите прав верующих», возглавляемого подмосковным священником Г. Якуниным, писем Патриарху рязанского мирянина А. И. Солженицына, кировчанина Б. Таланова, писем Л. И. Брежневу епископа Полтавского и Кременчугского Феодосия (Дикуна), епархиальные архиереи Центральной России не поднимали своего голоса в защиту прав верующих и Церкви. Следует учесть, что они находились под неусыпным контролем как гражданских властей, так и своего окружения, представители которого сотрудничали с властями. Духовная дочь митрополита Ярославского и Ростовского Иоанна (Венланда) рассказывала о том, что в дневниках его сестры, монахини Ефросинии, после ее смерти прочитали запись: «Бедный владыка! Как тяжело ему, что близкие люди предают его». И дальше назывались имена из окружения владыки, которые доносили в «органы» всю информацию о том, что делает, говорит и с кем встречается митрополит Иоанн[22].

Поэтому биограф Патриарха в. Никитин пишет: «Получив письмо Солженицына, Патриарх Пимен с горечью сказал: «Побыть бы ему в моих башмаках хоть пару дней!.. Ну, пусть пишет!»[23] Даже Патриарх был несвободен в своих действиях. Ведь, как отмечал А. Краснов-Левитин, парадокс социалистического государства состоял в том, что, с одной стороны, оно заявляло о невмешательстве в дела Церкви своим Декретом 1918 года, но наряду с заявлениями вмешивалось в дела Церкви и нарушало принятые в отношении религии законы и Конституцию, свои принципы (отделение Церкви от государства). Принуждало священнослужителей, не только рядовых, но и архиереев, «регистрироваться» у уполномоченных, что являлось актом прямого назначения со стороны государства[24].

В результате правильного подбора церковного совета и регулярного контроля за его деятельностью по соблюдению советского законодательства, случаи посещения детьми храма стали очень редкими и о каждом таком посещении комиссия узнавала немедленно, что давало возможность принятия оперативных мер по усилению воспитательной работы с этой категорией людей[25].

Краснов-Левитин в своих «Диалогах с церковной Россией» подчеркивал наивность тех, кто считал, что поколения людей, выросших в «сталинскую эпоху», не будут повторять прошлых ошибок: «ведь целое поколение ответственных работников выросло и воспитывалось в удушливой атмосфере, когда поощрялись всякие беззакония и всякий произвол»[26].

Но удивление антирелигиозных идеологов вызывало то обстоятельство, что молодежь пришла в храмы в середине 60-х. Молодежь, обучавшаяся в сталинских школах и техникумах, рожденная в атеистических семьях, воспитывавшаяся в чуждой вере среде, восторгавшаяся запуском ракет и утверждениями космонавтов, что «Бога в космосе нет», смотревшая антирелигиозные фильмы и читавшая «правду о религии» в советских газетах, знавших об обещании Хрущева показать через два десятка лет «последнего попа»… эта молодежь пришла в храмы. Ни деньги (некоторые священники едва сводили при таком налогообложении концы с концами), ни посулы власти отречься от веры и стать как и некоторые священники: А. Осипов, Н. Спасский и др. – знаменем атеизма, ни трудности не смогли их отвернуть от веры. Многие из них стали затем, уже в 80-е – 90-е годы, священниками и свидетелями возрождения Церкви[27]. Несмотря ни на какие усилия пропагандистов и активистов, лекторов и ренегатов, Церковь год от года показывала увеличение доходов и обрядности. Так, уже после смерти Брежнева, в 1984 году, обрядность в Смоленской области была, например, по отпеваниям 46,3%, в таких городах, как Вязьма – 100%, Рославль – 91,6%, Гагарин – 63,2%[28].

Однако, несмотря на потраченные усилия, на огромный ущерб, который был нанесен антирелигиозной компанией и «брежневским гонением» на Церковь духовно-нравственному состоянию народа путем лишения Церкви ее традиционной воспитательной функции, культурному наследию нашего народа путем снятия с учета и разрушения церквей, Церковь выстояла, сохранив свои канонические устои. Получая с мест свидетельства высокой религиозности и обрядности, констатируя провал своей антирелигиозной политики, власть была вынуждена говорить о «недостатках пропаганды» и «индивидуальных подходах», «принципиальности и соблюдении законодательства о культах», но время неумолимо демонстрировало крах иллюзий о том, что религия исчезнет сама. Через 6 лет после эпохи Брежнева, в 1988 году, празднование 1000-летия Крещения Руси дало мощный толчок к возрождению Церкви.