Не так давно в цикле работ игумена Виталия (Уткина)[1] очень убедительно было показано, как по воле отечественной либеральной общественности во второй половине XIX столетия проводилась реформа (или, правильнее, контрреформа) системы образования, как последовательно вытеснялась из нее Церковь. Конечно, особых сомнений, что дело обстояло именно таким образом, и до этого не было, но всегда интересно узнать новые подробности, исторические факты. «…Церковь, создав во второй половине XVIII века развитую сеть духовных школ, оказала огромное влияние на становление всей системы народного образования России, включая высшую школу. В частности, именно духовенство являлось народными учителями в начальных школах, получивших широкое распространение в селениях государственных крестьян (ведомство Министерства государственных имуществ). Духовенство обладало прекрасным гуманитарным образованием. К 60-м годам XIX века многие сельские священнослужители имели педагогический стаж 20-25 лет. Но в этот момент произошел перелом, в значительной степени изменивший состав и, на мой взгляд, качество образованного класса. 50-е – 70-е годы XIX столетия стали свидетелями поразительного по своей мощи давления либеральной части государственной власти и дворянства на Церковь. Аналогичное антиклерикальное движение происходило в 50-е годы того же века во Франции. В Германии 70-х годов XIX столетия подобные процессы получили  наименование “культуркампф”. В этот период в России Церковь активно выдавливалась из общественной жизни. Полагаю, что мне удалось проследить это на примере сельской начальной школы. В 1867 году школы всех ведомств перешли в подчинение земств, а земства отказались их финансировать. На мой взгляд, и я нашел тому множество подтверждений, главная причина была одна – “убрать попов из школы”. Вместо духовенства стали <…> срочно создавать земские педагогические учебные заведения, получившие название учительских семинарий. В них набирали полуграмотных крестьянских мальчишек, пичкали их три года радикальными идеями и выпускали во вновь создаваемые земские школы. И это были уже совершенно другие по своему духовному состоянию и личностным качествам учителя, нежели священнослужители. В печати велась просто травля учителей-священников и просто церковно-ориентированных педагогов»[2].

Несомненно, антиклерикализм – альфа и омега этих реформ, их основное содержание и цель, или самый их дух. Шла борьба за основополагающие гносеологические и аксиологические принципы, формирующие мировоззрение человека и, следовательно, содержание всей его жизни.  При этом необходимо существенное уточнение: речь идет не вообще о христианской ориентированности одних деятелей культуры, так или иначе вовлеченных в просветительский процесс (их верности традициям и духовной чуткости, нравственном посыле или потенциале, лояльности к сакральному), и «беспочвенности» других, как часто это пытается представить культурология, и на поводу у нее порой идет богословие. Все это слишком общие и потому абстрактные понятия, не позволяющие увидеть реальных причин происходившего и истинной диспозиции сил. Отрицанию подвергалось именно учение Церкви, то есть конкретные догматы и конкретные учителя Церкви. Поэтому параллельно велась большая работа над альтернативными (то есть либеральными же, научно-критическими, мифологическими и проч.) толкованиями Евангелия, поиском и представлением публике новых «учителей человечества» и новых фундаментальных истин, инновационных онтологических аксиом и парадигм. Поэтому, как показывает история, христианская ориентированность отнюдь не исключает ориентированности антицерковной.

В этом плане ошибочным представляется противопоставление позиции консервативного крыла отечественной интеллигенции (славянофильства и почвенничества, в частности) собственно либералам, или западникам. «На рубеже 50-х– 60-х годов XIX столетия в периодической печати развернулась напряженная дискуссия, посвященная судьбам народной школы и месту в ней православного духовенства. Консервативная православная публицистика выступила против абсолютизации вошедших к тому времени в широкое употребление расплывчатых понятий “цивилизации”, “прогресса”, “гуманизма”, “общечеловеческих ценностей”. Этими понятиями стала обозначаться ориентация общества только на внешние материальные блага и удобства»[3]. Однако консервативная публицистика по преимуществу противопоставляла расплывчатым понятиям либерализма свои не менее расплывчатые понятия, заимствованные из западного же христианизированного идеализма и не имеющие никакого отношения к учению Церкви, кроме спекулятивного. «В православной печати подчеркивалось, что общество утрачивает ориентиры бесконечного умственного и духовного совершенствования, предлагаемые христианством, постепенно переходя, тем самым, на языческие позиции»[4]. Однако «ориентиры бесконечного умственного и духовного совершенствования» – это позиции того же либерального язычества, только в его сублимированной (идеалистической, или quasi-религиозной) форме. Поэтому, по сути своей, консерваторам были свойственны те же (пусть и менее выраженные) критические толкования евангельской вести, что и либералам, тот же мировоззренческий синкретизм, та же релятивизация догматики и колебание авторитета священства, одновременные с расшатыванием трона и давлением на основные монархические институты (образовательно-педагогические – в том числе) со стороны радикального крыла демократии. «“Нигилисты, – писал И.С. Аксаков, – это антипод чиновников, противоречие, чиновничеством же вызванное к жизни: другой жизненной формы нигилизм у нас не имеет...”»[5] Но парадокс заключался в том, что само славянофильство, с его внутренним романтическим трансцендентализмом, в значительной мере и было другой формой нигилизма.Так, апология христианской нравственности (Христа как «идеала человечества») у Достоевского сочетается с гораздо более редким отстаиванием реальных интересов и позиций Церкви и духовенства. Поэтому и в богословские категории здесь неизменно вкладывается свой (почвеннический) смысл, весьма отличный от церковного. Такой неутешительный вывод приходится сделать, исходя из вышеуказанного критерия, то есть реального отношения предлагаемой реформы просвещения к церковному вероучению (догматике), который, как это ни удивительно, принципиально не отличается у народников и западников всех мастей. Имеет место лишь различная степень этой оппозиции и давления, культурной революционности в отношении Церкви, в диапазоне от открытого нигилизма до самонадеянной реформации (где еще вопрос, что хуже). Если какая-то часть интеллигенции действительно лояльна Церкви, то почему она сама все-таки не в Церкви, но там же (сугубо в миру), где и все прочие части этой социальной прослойки?

В этой связи и хотелось бы сделать одно, на наш взгляд, необходимое исследовательское дополнение к содержательным работам о. Виталия. «Чтобы разобраться в этом» [в причинах антиклерикализма даже, казалось бы, верующей интеллигенции], «я попытался дифференцировать части образованного класса, отличающиеся разной ментальностью. Так появилось мое предложение разделить понятия “интеллектуалы” и “интеллигенты”. К первым я отнес тех, кто в своей жизни придерживался принципа служения, так или иначе оставался верным традиции. Ко вторым я предложил отнести тот психологический тип, основные черты которого так ярко описали авторы сборника “Вехи”. <…> нельзя применить свои наблюдения относительно кардинальной социальной и ментальной смены, произошедшей в 60-е – 70-е годы XIX века в среде учителей начальной сельской школы на весь образованный класс в целом. Как быть со служащими, адвокатами, людьми творческих профессий, создателями великой русской литературы? <…> Не интеллигент – Достоевский<…>  Это интеллектуалы, профессионалы…»[6] «Правота Аксакова и многих других славянофильских писателей и публицистов выявилась в момент острого столкновения между Церковью, государственной властью, представляющей, в первую очередь, дворянские интересы и народившимся новым слоем полуобразованной интеллигенции – “просвещенного общества”»[7]. Конечно, в эпоху тотального безбожия никакой степенью лояльности к Церкви со стороны светской культуры разбрасываться не приходилось, и ради миссионерской икономии на многое можно было закрыть глаза.И тем не менее, как показывает анализ почвеннической доктрины вообще и, конкретно, позиции Достоевского по рассматриваемому вопросу реформы начальной школы, для принципиального противопоставления либерализму не нашлось серьезного основания[8]. И сейчас мы в этом убедимся, то есть в том, что по крайней мере в вопросе реформирования народного образования почвенничество не менее беспочвенно, чем западничество, что это те же (как сам о. Виталий определяет, только уже в преломлении этой темы в нынешних реалиях) активисты, которые «стоя, казалось бы, на ультрафундаменталистских позициях, в действительности оказываются либералами. И смыкаются с другим крайним лагерем – действительными либералами, считающими, что Церковь должна строиться исключительно снизу и быть некоей совокупностью свободных общин <…> И те, и другие объединены в своих нападках на священноначалие»[9]. Оба этих стабильных признака «высокого» либерализма мы и наблюдаем в позиции Достоевского: демократические (раскольнически-протестантские) принципы, перенесенные в церковные вопросы вообще и нападки на духовенство в частности.

* * *

«Воскресные школы возникли в 1859 г. в Киеве по инициативе профессора П.В. Павлова и H.И. Пирогова и затем стали быстро распространяться по всей России. Обучались в них главным образом солдаты и рабочие, обучали безвозмездно студенты, офицеры, чиновники, писатели. 1860 год был самым горячим временем в жизни воскресных школ в Петербурге, возникавших одна за другой в разных частях города: к 1 января 1861 г. было открыто до двадцати школ. Основными принципами воскресных школ были “бесплатное обучение, бесплатность преподавательского труда, одинаковые права всех учащихся”. Решительным сторонником воскресных школ был “Светоч”. “Время” полностью унаследовало от него эту традицию и давало обширную доброжелательную информацию об этом культурном движении большого масштаба, продемонстрировавшего в равной степени энтузиазм интеллигенции и тягу народа к просвещению. Но у воскресных школ были и серьезные облеченные властью противники. Уже 30 декабря 1860 г. министр народного просвещения (по указанию шефа жандармов) подписал циркуляр, вводивший строгое наблюдение за деятельностью воскресных школ, студенческая история и петербургские пожары подготовили почву для распоряжения Александра II о закрытии воскресных школ (июнь 1862); они были разрешены снова в 1864 г., но поставлены под строгий контроль духовенства и полиции»[10].

С этим-то «строгим контролем духовенства и полиции» как излишней опекой Церкви и государства по мере сил и боролся журнал братьев Достоевских, занимая свою почвенническую нишу среди множества либерально-демократических течений различных оттенков, объединенных общим идеалом безвозмездного обучения… Вопрос назревших преобразований системы образования занимает значительное место в публикациях «Времени», охватывая весь его спектр: от университетов до составления хрестоматий для народного чтения. Но в любом случае, как законно бунтующее (против «диктатуры» устаревших программ обучения) студенчество, так и простой «народ с любовью оценит в образованном сословии своих» [истинных] «учителей и воспитателей, признает нас за настоящих друзей своих, оценит в нас не наемников, а пастырей и будет уважать нас»[11]. Одновременно пастырь-демократ, конечно, и сам готов подучиться у своих учеников тому светлому и доброму, что у них есть (то есть учиться христианству не у духовенства, но у простого народа[12] и  у студентов, соответственно, – чистоте сердца и исканиям, духовной жажде). Декларированная особенность почвенничества заключалась в том, что оно, оставаясь интеллигенцией высшего ранга, умом и совестью нации, «поняло народное начало и прониклось им»[13], и на этом основании выступало буферной зоной его грядущего воссоединения с оторвавшимся от него цивилизованным обществом, то есть законченными либералами, нигилистически и революционно настроенной люмпен-интеллигенцией. Отсюда и, как минимум, неизбежные компромиссы с последними, неопределенность намерений и двусмысленность формулировок. Отсюда же и умеренное фрондерство этого периода Достоевского, нашедшее лучшее подтверждение в закрытии обоих органов почвенничества («Времени» и «Эпохи») монаршею волей, не оценившей благородства просветительских инициатив этих мнимых консерваторов. Поэтому мы не будем останавливаться на этом периоде, а сразу обратимся к обычно характеризуемому как истинное (после демагогической евлогии народного начала) сближению Достоевского с Церковью и посмотрим, насколько изменилась его концепция удовлетворения народной тяги к просвещению.

* * *

Публицистические статьи Достоевского в «Гражданине» (или спустя десятилетие) продолжают двусмысленную «миротворческую» стратегию почвенничества. Так, в статье «Наши монастыри (журнал “Беседа” 1872 г.)»[14] Достоевский делает разбор очередной антиклерикальной публикации того периода, напрямую касающейся и темы просвещения. «Статья уже вызвала кое-какие ответы “обиженных”» [на то, «что каждый монах “обходится государству” в 1155 рублей средним числом»]. «Мы не обиженные и хотим заметить другое»  [заявить свою особую позицию]. «Мы сами питаем омерзение к монаху-плотоугоднику <…> жестокосердому и, если верно одно недавнее известие, убивающему жестокими побоями десятилетнего мальчика за шалость в школе…» [Однако] «в этой группировке фактов всегда заключается только половина правды» [клеветническая манипуляция фактами, как у Герцена в «Колоколе», которая «хуже лжи», все-таки изрядную долю правды содержит, оттого и входит составляющей в синтетическую истину почвенника, в созидаемый им общинный «мир»]. Поэтому «при всем том» [злоупотреблении на местах] «мы никогда не согласимся с выражением автора, что содержание монаха “обходится государству” в такую-то сумму. Монах “обходится” не государству в такую-то сумму, а народу» [как педагоги-духовники – земству]. «…желательно, чтобы святые отцы <…> продолжали бы, и получая богатства, жить в прежней нищете и воздержности, приличной монаху <…> благодетельствовать всему округу <…> учить детей, делиться с неимущими <…> быть, одним словом», [такими же] «премудрыми и чистыми сердцем, посредниками между подающими лепты от горячего сердца своего и нуждающимися, обремененными» [как иные независимые от Церкви бескорыстные просветители и служители народу и истине]. «Юстиция, народное образование (о которых автор сетует, что они обходятся государству в такую же сумму, как и монахи), конечно, важные вещи; но и умиление сердечное, религиозное чувство тоже очень важны, если еще сохраняются в обществе, и наверно стоят и юстиции и народного образования. Горе обществу, не имеющему религиозного умиления. Нашим рационалистам, разумеется, жаль, что это умиление тратится, по-видимому, так нерационально. Лучше бы народ прямо давал на школы и на богадельни, без посредников, не так ли? Лучше бы продать это благовонное миро и раздать бедным, не так ли? — вспомните эту евангелическую историю».

Итак, фарисейская ложь «высокого» либерализма почвенником обличена. Но что же вместо нее? – Вместо нее отнюдь не апология отцов-монахов, как можно было бы подумать, но скрытая евлогия самого почвенничества как истинного толкования евангельских историй, ношения и проповедования умиления сердечного и религиозного чувства, как примирения всех противоречий (христианства и либерализма, в частности) на почве своего субстанциального чувства.  «Единственным средством достижения национального единства могла быть только Церковь. И не только в силу своей природы, как единого Тела Христова, но и потому, что духовенство было единственной группой людей, получивших всестороннее образование и наиболее близких простому народу»[15]. В том-то и дело, что почвенничество, как и либерализм, конкурировало с духовенством в качестве этого единственного средства единства и всесторонне образованной группы людей, по-своему толкуя и либеральные, и церковные категории (сублимируя, или идеализируя, первые и редуцируя, или обмирщая, вторые). Поэтому и антицерковные инициативы земских либералов в области реформы образования с необходимыми поправками поддерживались почвенничеством, исповедующим ту же самую «земляную» способность человеческой природы (а значит, и человеческого общества) к самоорганизации, саморегенерации, восстановлению жизненных сил[16], не просто к эволюции, но к качественным скачкам прогресса[17].

Это хорошо видно на примере другой, смежной с народно-образовательной, проблемой всенародного пьянства, параллельно рассматриваемой Достоевским (такое резкое понижение темы – с развития Мирового Духа до хронического алкоголизма этого же самого «развивателя» и хранителя первоначал – не должно смущать, потому что это неотъемлемое диалектическое свойство фарса этого просветительского титанизма). «Что, если б, с своей стороны, поддержали их [общества трезвости] и все наши передовые умы, наши литераторы, наши социалисты, наше духовенство… <…> но мне — представьте себе — мне воображается, что даже самый беднейший какой-нибудь школьный учитель и тот бы ужасно много мог сделать и единственно одной лишь своей инициативой, захоти только сделать!»[18]

В приведенной цитате содержится самая настоящая иерархия интеллигентности («наших передовых умов»), причем именно в таком порядке – по степени убывания ума или его основного качества («передовитости»): сначала, разумеется, представители цеха, к которому принадлежит сам почвенник, литераторы; затем, что весьма характерно, социалисты (которые тоже литераторы-просветители по совместительству, только скромнее одаренные и потому маргинального направления), как представители той же культурной прослойки мыслящей субстанции и того направления в ней, к которой почвенник принадлежал в прошлом, – словом, та среда, из которой он вышел[19]; и лишь затем – духовенство, но отнюдь не как носители сугубой благодати священства, разумеется (потому что иначе они были бы первыми в этом табеле о рангах эманаций Мирового ума и Света истины), но лишь как представители того же народа. Единственный критерий этой градации – это степень оторванности от народа, который априори и в любом случае спасет себя сам. Соответственно, духовенство в отдельных ипостасях это высшее общечеловеческое божественное качество спасения себя еще не утратило окончательно, потому и располагается на почетном третьем месте в этом гностическо-пелагианском рейтинге тружеников ума и воли. Ниже их, то есть дальше от народа, только либералы-западники, эти уже действительно оторвались. Но главное именно в том, что Достоевский по-прежнему против всякой опеки над народом. Поэтому народным учителем может быть только представитель самого народа, вышедший с низов, от самой почвы взятый, то есть какой-нибудь разночинец, интеллигент-дворянин, максимум во втором поколении (хотя буквально через несколько лет в «Подростке» Достоевского, быстро разочаровавшегося в простых сельских учителях, увлечет уже иная вариация спасения народом самого себя, где авангардом будет уже, наоборот, столбовое дворянство, переносчики высших мыслей, чести и долга, проповедники благообразия, то есть когда уже аристократ будет высшим проявлением божественных акциденций народности, благо, что в родословной самого почвенника с этим тоже все в порядке)[20].

Иными словами, народ и интеллигенция у Достоевского попеременно меняются местами, уступая пальму первенства в просвещении друг другу (или то и дело роняют себя с высот общечеловеческого идеала), но духовенство всегда остается сразу после них[21]. Церковь – это форма опеки над народом, и благодать Божия (благодать священства, в частности) – тоже. Это внешние поручи, оскорбительные для титана, для былинного богатыря, пусть и калеки на данный момент. Эта неприемлемость опеки в любой ее форме и демонстрирует со всей наглядностью ту же либеральную, деистическую идеологию почвенничества, непризнание царственным священством никого, кроме самого себя (где и русский народ, и русское дворянство – это лишь сублимация этого самоосвящения).  Поэтому «как бы ни падал Влас, он встанет всенародно. Консервативно» [то есть религиозно, истинно христиански], «без опеки. <…> опекой можно только разумно содействовать» [прямо как Божией благодатью у Пелагия]. «Но спасет себя сам народ. <…> О, отцы, стадо (горький упрек)» [то есть упрек «стада» – «отцам»] «— были и толстопузые. Есть и смиренные. <…> Тем не менее спасение в народе» [потому что в нем больше «смиренных», чем среди «отцов», потому что добродетель «в народе», «в почве», в самой божественно светоносной природе человека, которую надо лишь очистить от вторичных наслоений пагубной «среды»]. «Моя идея, что отныне не с интеллигенцией общества» [и не с интеллигенции спасение начнется, тем более – не со священства], «а с крестьян, — сверху всё кончится нулем, даже и при миллиарде. Стало быть, снизу…»[22] Однако слишком донизу опуститься – значит, себя, литератора-дворянина, патентованного пророка, уронить… Значит, опять надо как-то сбалансировать, более взвешенно подойти к этому, и интеллигенции, западным формам просвещения отдать должное, потому что сам ими, в основном, вскормлен… Поэтому «моя мысль — напомню ее — в том, что даже самый мелкий сельский школьный учитель мог бы взять на себя весь почин, всю инициативу освобождения народа от варварской страсти к пьянству, если б только того захотел...»[23]

С просвещением – тот же принцип: даже самый маленький человек (особенно – русского рода-племени, потому что к нему принадлежит сам миссионер-просветитель) мог бы взять на себя весь равноапостольный почин освобождения народа от власти тьмы, «если б только того захотел», –  и тем самым подвинул человечество к «царствию небесному» и «бессмертию» на земле гораздо эффективнее учителей (интеллигенции) от Церкви. В этом основном гуманистическом догмате почвенничества Достоевский до конца останется верен общим антропоцентрическим принципам европейского трансцендентализма и романтизма как всего лишь правого крыла либерализма[24].

* * *

«…без сомнения, преподавание закона Божия в школах <…> не может быть поручено никому другому, кроме священника. Но почему бы не могли даже школьные учителя рассказывать простые рассказы из священной истории? Бесспорно, из великого множества народных учителей могут встретиться действительно дурные люди; но ведь если он захочет учить мальчика атеизму, то может сделать это и не уча священной истории, а просто рассказывая лишь об утке и “чем она покрыта”. С другой стороны, что слышно о духовенстве нашем? <…> сообщали в последнее время, с особенною ревностью, почти все наши газеты? Публиковались пренеприятные факты о том, что находились законоучители, которые, целыми десятками и сплошь, бросали школы и не хотели в них учить без прибавки жалованья. Бесспорно — “трудящийся достоин платы”, но этот вечный ной о прибавке жалованья режет, наконец, ухо и мучает сердце. Газеты наши берут сторону ноющих, да и я конечно тоже; но как-то всё мечтается притом о тех древних подвижниках и проповедниках Евангелия, которые ходили наги и босы, претерпевали побои и страдания и проповедовали Христа без прибавки жалованья. О, я не идеалист, я слишком понимаю, что ныне времена наступили не те; но не отрадно ли было бы услыхать, что духовным просветителям нашим прибавилось хоть капельку доброго духу еще и до прибавки жалованья? Повторяю, пусть не обижаются; все отлично знают, что в среде нашего священства не иссякает дух и есть горячие деятели. И я заранее уверен, что такой именно и будет <…> но всего бы лучше, если б им — просто рассказывали священные истории, без особой казенной морали, и тем ограничили бы пока законоучение. Ряд чистых, святых, прекрасных картин сильно подействовал бы на их жаждущие прекрасных впечатлений души…»[25]

Если смотреть поверхностно (не зная внутренней «кухни» почвеннической идеологии), то вроде как действительно фронды меньше стало. Но даже при таком взгляде никак нельзя сказать, что совсем не осталось ее следа. Трудно признать здесь голос верного сына Церкви. Все-таки отчетливо слышится за всеми оговорками это характерное предубеждение светского человека в отношении духовного лица, это заведомое осуждение интеллигентом попа как ханжи и превознесение себя как подлинного богоносца, представителя «верхнего разряда» людей[26]. А если знать истинные причины этой резкой нехватки жалования преподавателей-клириков, о которых Достоевский умалчивает, то почти та же лукавая (герценского типа) интерпретация получается[27]. То есть людей сначала выжили путем откровенной травли (помимо лишения финансирования), а потом еще и обвинили в том, что они, корыстные, сами ушли, бросив поприще. Дескать, есть, бесспорно, и горячие деятели, лучшие люди, но, опять же, не больше в процентном соотношении, чем в интеллигенции и народе. А по совести разобраться, то и гораздо меньше, поэтому и обновление общества и самой Церкви снизу пойдет, вернее – в самом обществе не иссякнет дух царственного священства, и сам народ (общество и государство) станет церковью как единым высшим сословием (вроде среднего класса, только в овечьей одежде), полностью ее, Церковь, собою заменит, как семинарии – гимназиями. Поэтому можно не сомневаться, что и простые священные истории новые учителя в собственном вѝдении излагали бы во все том же диапазоне от либералистического арианства и пелагианства («…Христа настоящего, всепрощающего и вселюбящего (его понял народ, <…>), одним словом, обоготворение любви, кротости и смирения, служения всем, как слуги, и веру, что из этого-то добровольного состояния слуги и выйдет свобода, равенство и братство для всех»[28], где ненастоящий Христос – это как раз Христос Церкви, догматический, не всепрощающий и не обоготворенный, но имеющий вскоре прийти судить Предвечный Бог) до романтического протестантизма («Народ развратен, но у него религия, там идеалы и начертание. Не зная догматов, он знает (в большинстве) святых своих жития (я не розню от народа 12 мильонов раскольников»[29], таких же беспоповцев, как и почвенник в душе). 

Упомянутая выше иерархия интеллигентности (или просвещенности) выражается иначе в следующей дневниковой записи этого периода: «NB: Семинарии надо поскорее возвысить до гимназий, то есть, так сказать, обратить в гимназии, уже и потому, что тем уничтожится рассадник нигилятины (см. “Внутр<еннее> обозрение” Елисеева, “От<ечественные> зап<иски>”, декабрь). Смешные проекты Елисеева для возрождения духовенства (два попа: требник и учитель)»[30]. Хроническая повышенного градуса неприязнь Достоевского к семинариям[31] мотивируется у него той же идеей, на которой зиждутся все его антикатолические этюды (самый известный – легенда о Великом инквизиторе). Логика здесь такая: католичество пало в искушении земным царством и сделалось антихристианством, отчего и явилось прямой причиной атеизма в Европе. Так вот, эта же самая антиклерикальная схема переносится теперь на православные семинарии как на «рассадники нигилятины» и на православных клириков, в массе своей (кроме русских народных старцев Зосимы и Тихона) павших в искушении хлебами[32]. Поэтому и спасение (возрождение) что Западной, что Восточной Церкви – в самом русском народе (читай: в почвенничестве). При этом основной источник информации о нравственном падении толстопузых попов и скотов-семинаристов, разумеется, «желтые», как теперь бы сказали, либеральные издания (других к тому времени уже почти и не было)[33]. Поэтому и все иные (кроме почвеннического) проекты возрождения духовенства заведомо смешны.

То же самое в «Дневнике» следующего года: «Столь крутой перелом жизни, как реформа 19-го февраля, как все потом реформы, а главное, грамотность (хотя бы даже самое малое соприкосновение с нею), всё это, бесспорно, родит и родило уже вопросы, потом, пожалуй, сформирует их, объединит, даст им устойчивость и — в самом деле, кто ответит на эти вопросы? Ну кто всего ближе стоит к народу? Духовенство? Но духовенство наше не отвечает на вопросы народа давно уже. Кроме иных, еще горящих огнем ревности о Христе священников, часто незаметных, никому не известных, именно потому что ничего не ищут для себя, а живут лишь для паствы, — кроме этих и, увы, весьма, кажется, немногих, остальные, если уж очень потребуются от них ответы, — ответят на вопросы, пожалуй, еще доносом на них. Другие до того отдаляют от себя паству несоразмерными ни с чем поборами, что к ним не придет никто спрашивать»[34]. То есть вся надежда, конечно же, на самих себя, на народ, особенно – на лучших (высших) людей в нем.

О том же и «экклезиология» Достоевского говорит: «Вся глубокая ошибка их [наших интеллигентных людей] в том, что они не признают в русском народе церкви. Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский “социализм” теперь говорю (и это обратно противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле, по колику земля может вместить ее»[35]. А между тем это не что иное, как отрицание истинности и полноты качеств исторической Церкви (кафоличности, в частности). И парадокс заключался в том, что интеллигентные люди были в этом вопросе как раз солидарны с почвенником, именно в самом народе (или в мировой культуре, или в раскольничестве, или в студенчестве, словом, в жаждущей прекрасных впечатлений душе человеческой) видя альтернативу Церкви (священству, в частности) как источнику просвещения, пусть и каждый по-своему это трактуя. Лучшее тому подтверждение – знаменитый триумф, всечеловеческая хиротония, устроенная Достоевскому либералами на открытии памятника Пушкину[36].  

Наконец, самые последние дневниковые записи писателя содержат все ту же иерархическую оппозицию духовной семинарии и светской гимназии, тот же футуристический проект «развития» церковно-приходских школ – в земские и так далее «до Нового Иерусалима, разумеется», как Раскольников говорил. «Народные школы. Два разряда народных школ, в одних только читать, кое-как писать (выучатся, будут писаря, очень немногие забудут) и три молитвы, а потом, другой разряд школ, для крестьян же, повыше, 2-го разряда пока очень мало, но был бы первый разряд, и вот уже вы породили силу. Кто грамотен — тот уже двинулся» [по пути прогресса]. «И увидите, как через несколько лет у нас уже сами собой явятся уже школы для крестьян повыше, потребность вырастет, охота родится и школы сами произойдут»[37].

В заключение хотелось бы привести слова Константина Леонтьева обо всем этом, уловившего самую суть дела: «просвещение духовенства <…> было главною заботою»; «[проживи дольше] он еще гораздо ближе подошел бы к Церкви и даже к монашеству, которое <…> очень мало знал и больше все хотел учить монахов, чем сам учиться у них»[38].