Отмечая четырехсотлетие начала правления Дома Романовых в условиях приближающегося столетия его окончания, нельзя не задаться вопросом: было ли падение монархии в России результатом стечения неблагоприятных сиюминутных обстоятельств, или свержение самодержавия стало закономерным итогом исторического развития российского общества? Имела ли место кратковременная роковая вспышка народного недовольства конкретной Царской семьей, с которой вдруг стали ассоциировать все бедствия, обрушившиеся в тот момент на страну, или же вообще к февралю 1917 г. число носителей монархического сознания среди русских людей необратимо опустилось ниже того критического уровня, который был необходим для сохранения векового строя правления в России?

Со времен Римской (Византийской) Империи Православная Церковь всячески способствовала укреплению монархического сознания в народе, утверждала среди верующих представление о сакральном характере царской власти. По этой причине степень приверженности именно церковных людей монархии может рассматриваться как важнейший критерий ее внутренней жизнестойкости. Если даже в Церкви монархический строй перестает восприниматься как единственно правильный способ правления, то значит монархия себя исчерпала, как это ни прискорбно.

В предлагаемом докладе будет предпринята попытка рассмотреть, насколько приверженность монархии была характерна для активных деятелей Православной Российской Церкви 1920-х гг. – времени напряженного поиска ответа на вопрос о месте Церкви в жизни народа в условиях новой, по сути дела, богоборческой власти.

Сразу следует оговориться, что речь пойдет о Русской Церкви именно в России, а не в рассеянии. В русском зарубежье были те, кто заявлял о своих монархических симпатиях весьма громко. Так, в ноябре 1921 г. Русский Заграничный Собор в сербских Сремских Карловцах обратился с посланием к «чадам Русской Православной Церкви, в рассеянии и изгнании сущим», в котором были такие слова: «И ныне пусть неустанно пламенеет молитва наша – да укажет Господь пути спасения и строительства родной земли; да даст защиту Вере и Церкви и всей земле русской и да осенит он сердце народное; да вернет на всероссийский Престол Помазанника, сильного любовию народа, законного православного Царя из Дома Романовых»[1].

Однако даже в русском зарубежье и на самом Карловацком Соборе подобного рода призыв нашел отклик далеко не у всех. Митрополит Евлогий (Георгиевский) вспоминал позднее: «Перед голосованием “Обращения” были долгие жаркие дебаты в продолжение двух-трех заседаний. Я уговаривал наиболее влиятельных монархистов: “Поберегите Церковь, Патриарха… Заявление несвоевременно. Из провозглашения ничего не выйдет. А как мы отягчим положение! Патриарху и так уже тяжело…” […] При голосовании 2/3 голосов высказались за “Обращение”, 1/3 – против. 34 члена, в их числе и я, остались при особом мнении и подали мотивированное заявление следующего содержания: “Мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что данная […] постановка вопроса о монархии с упоминанием при том и династии носит политический характер и, как таковая, обсуждению Церковного Собрания не подлежит”»[2]. То есть заявлялось, что вопрос о монархии в России находится вне церковной компетенции. Заявление весьма симптоматичное. «Только злой дух мог продиктовать “Обращение”, принятое на Карловацком Съезде», – замечалось в «Воспоминаниях» митрополита Евлогия[3]. В этой фразе, возможно, принадлежавшей не самому митрополиту Евлогию, а издателям его воспоминаний, чувствуется уже явная неприязнь к российской монархии и ее сторонникам со стороны парижских деятелей. Не в последнюю очередь эта неприязнь и породила затем раскол в русском зарубежье на «евлогиан» и «карловчан» – раскол, отражавший отвержение монархической идеи значительной частью церковной эмиграции (про нецерковную эмиграцию и говорить не приходится, она практически сплошь была антимонархической).

В самой России о приверженности церковных людей монархии в основном говорили не внутри Церкви, а вовне. Общим местом советской пропаганды 1920-х гг. было обвинение Патриаршей («Тихоновской») Церкви в монархических симпатиях и связях с монархистами (в том числе зарубежными). Так, в передовице первого номера газеты «Безбожник» было написано: «В России еще немало осталось врагов Советской власти, бывших помещиков и капиталистов. […] они еще мечтают о возврате прошлого, они очень хотят даже царской власти. На них-то, главным образом, и опирается старая, тихоновская церковь»[4].

Вслед за советскими пропагандистами тему «тихоновцы – монархисты» подхватили церковные обновленцы (в народе их звали «красными попами»). Один из руководителей обновленческого раскола протоиерей Александр Введенский писал в 1923 г.: «Церковь патриарха Тихона хотела установить в России определенный политический строй. Относительно подробностей этого строя мы, может быть, встретим среди его сторонников некоторые разногласия. Но все же монархические вожделения доминируют здесь над всеми прочими весьма основательно»[5]. Далее тот же автор выражал свою мысль более категорично: «Тихоновская церковь является наследием, плотью от плоти, костью от кости, церкви, существовавшей до революции 1917 года, церкви самодержавной, церкви романовской»[6].

В 1927 г. очередь «краснеть» дошла до руководства Московской Патриархии, и снова зазвучала тема «Церковь и монархия». В печально известной декларации Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) от 16 июля 1927 г. говорилось: «Утверждение Советской Власти многим представлялось каким-то недоразумением, случайным и потому недолговечным. […] Таким людям, не желающим понять “знамений времени”, и может казаться, что нельзя порвать с прежним режимом и даже с монархией, не порывая с православием»[7]. В сопровождавшей публикацию декларации в «Известиях ЦИК» «Беседе с митрополитом Сергием» от лица последнего заявлялось: «Мы не отрицаем, что есть и такие люди, которых ослепляют прежние политические симпатии. Но всему есть свое время. Монархия была в союзе с церковью, но ведь монархический строй – явление преходящее и прошедшее, а из истории мы прекрасно знаем, как монархия под видом покровительства церкви использовала ее в своих целях. Ясно одно: сожалеть о том, что порвался союз церкви с прежним режимом, не приходится»[8].

После публикации июльской декларации на свет появился еще ряд посланий епископов, сторонников митрополита Сергия, в которых развивались ее мысли. Так, например, в послании архиепископа Омского и Павлодарского Виктора (Богоявленского) к своей епархии от 2 сентября 1927 г. говорилось: «Долговременный союз Церкви с Государством при прежнем режиме породил в умах многих верующих отождествление веры с известным Государственным строем. Вера и монархия слились в умах верующих в единое целое. Следствием этого было то, что вызванный к жизни по неисповедимым путям Промысла Божия новый Политический Строй – Советский Союз стал рассматриваться верующими как чуждое, неприемлемое для религиозного сознания и, потому, ему враждебное явление»[9].

Однако подобного рода суждения сразу же вызвали несогласие в церковных кругах. В одном из первых полемических ответов на июльскую декларацию о митрополите Сергии говорилось: «Несогласным с ним он снова навязывает политическую контрреволюцию, говоря, будто все, кто не поддерживает его в его новом начинании, думают, “что нельзя порвать с прежним режимом и даже с монархией, не порывая с православием”. М[итрополит] Сергий знает, как опасно в настоящее время даже самое легкое подозрение в контрреволюционности, и тем не менее не боится эту опасность навлекать своим воззванием на служителей и рядовых членов Церкви, на своих братьев и своих детей, объявляя их контрреволюционерами. И за что же? За то, что они не в состоянии по совести признать, что “радости и успехи советского союза – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи”, что “всякий удар, направленный в Союз… сознаeтся нами как удар, направленный в нас”. Но разве люди, не признающие этого, обязательно контрреволюционеры и даже монархисты?»[10]

Действительно, в «правую» оппозицию Московской Патриархии в 1927 г. ушли в значительной степени те, кто в особых симпатиях монархии замечен не был. Глава самой массовой ветви «правой» оппозиции митрополиту Сергию (т. н. «иосифлянства») митрополит Иосиф (Петровых) осенью 1927 г. резко протестовал против своего перемещения с Петроградской на Одесскую кафедру, осуществленного, как он писал, «прежним безобразно-царско-распутинским порядком»[11]. На допросе в 1930 г. митрополит Иосиф заявил: «Никогда не был особым сторонником старого режима, с коим у меня посему даже были в прошлом немалые недоразумения (прекращение мною в 1905 г. всякого поминовения царской фамилии за Богослужением и за это лишение на некоторое время возможности священнослужения, перевод на худшее место, лишение наград и повышений по службе и т. п.)»[12]. Видный московский «иосифлянин» протоиерей Валентин Свенцицкий показал на допросе в 1928 г.: «Лично я – противник царской власти и соввласть считаю наиболее пригодной государственной системой, если отбросить ее атеистичность»[13]. Действительно, еще в 1905 г. В.П. Свенцицкий (тогда еще не священник) создал с друзьями так называемое «Христианское братство борьбы», дабы противостоять «религиозной неправде самодержавия»[14].

«Митрополит Сергий, – говорилось в анонимном документе рубежа 1927–1928 гг., озаглавленном как “Письмо епископа отошедшего к епископу не отошедшему”, – клевещет на своих братий и отцов, в изгнании сущих, и во всеуслышание перед верующими и неверующими громогласно возвещает, что те, коих до издания декларации он и сам и верующий народ считали исповедниками Православия и поборниками Правды Христовой, представляют теперь собою обычных контрреволюционеров, или, по выражению митрополита Сергия, “людей иного настроения”. Очевидно, митрополит Сергий не отдает себя отчета в результатах своего доноса на православную иерархию и духовенство. […] Не соответствует истине и тот пункт декларации, где говорится, что в церковных кругах будто бы господствовало убеждение о неразрывности монархии и монархического строя с Православием, что будто бы такое именно настроение церковных кругов, выражавшееся не только в словах, но и делах, препятствовало установлению мирных отношений Церкви с Советским Правительством. Все это неприкрытая неправда. Установлению мирных взаимоотношений между Церковью и Советским Государством препятствовали и будут всегда препятствовать обстоятельства совсем другого порядка. Ленинский марксизм и Православие, Христианство и социализм, материалистическая диалектика и православно-христианская философия по своей сущности столь непримиримы и столь друг другу враждебны, что о мирных взаимоотношениях Церкви Христовой и коммунистического Государства, да еще в период диктатуры пролетариата, и говорить срамно»[15]. Иными словами, советская власть для Церкви неприемлема, но монархия тут совершенно не причем.

«Всякому, имеющему очи, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, ясно, – говорилось в написанном осенью 1927 г. “Письме к другу” (скорее всего, автор письма М.А. Новоселов – один из главных идеологов оппозиции митрополиту Сергию), – что, вопреки декрету об отделении Церкви от государства, Православная Церковь вступила в тесный, живой союз с государством. И с каким государством… Возглавляемым не православным царем (в свое время многие члены Церкви энергично возражали против связи Церкви и с таким государством – примеч. автора документа), а властью, которая основной задачей своей поставляет уничтожение на земле всякой религии, и, прежде всего, православного христианства»[16]. Союз Церкви с богоборческим государством здесь всячески порицался, но и союз с государством, возглавляемым православным царем, не отстаивался.

Группа киевского духовенства 14 марта 1928 г. обращалась к проводнику политики митрополита Сергия на Украине Экзарху митрополиту Михаилу (Ермакову): «Мы признаем вместе с Вами, что Церковь по самой своей природе аполитична. Мы прибавили бы к этому еще, что она и надпартийна. Как Господь отказался разбирать земные распри и тяжбы, сказав, “кто поставил Меня судить и делить вас”, – так и Церковь не участвует в политической и социальной борьбе и не связана ни с каким из отдельных политических или социальных учений. Все попытки связать Церковь с каким-нибудь определенным социальным или политическим учением, будь то социализм или капитализм, монархия или демократия – искусственны и противны ее природе. В целом Церковь стоит вне всякой политической борьбы; рядовым своим членам она предоставляет свободу политических и социальных убеждений, от архипастырей и пастырей она каноническими правилами требует невмешательства в политическую жизнь и в дела мира сего»[17].

В другом документе из того же ряда, в так называемом «Каноническом исследовании деяний митрополита Сергия», говорилось: «Церковь Христова есть царство не от мира сего и затрагивает внутренний мир человека. Сфера государственного господства, это – внешний мир, внешнее поведение человека. Церковь и государство действуют, таким образом, в разных плоскостях. Отсюда как показывает опыт римско-католической Церкви, христианство может мириться и вступать в взаимообщение с любым государством, не претендующим на господство над внутренним миром человека, и при этом государством, совершенно независимо от форм правления, как правильной (монархии) – так и беззаконной (тирания, олигархия, охлократия)»[18]. В процитированном отрывке монархия хотя бы характеризуется как правильнаяформа правления, хотя и не обязательная.

Мученик Михаил Новоселов писал в конце 1927 г. (он, правда, излагал мысли другого автора, но выражал при этом свое полное согласие с ними): «Церковь в существенных условиях своего существования не зависит ни от какого царства человеческого. И при внутреннем единении Церкви с государствами история первой отделяется от истории последних, несмотря на то, что первая раскрывается на лоне последних»[19]. Мысль, выраженная здесь М.А. Новоселовым и другими церковными писателями, ранее во всеуслышание была провозглашена и святым Патриархом Тихоном. В послании к архипастырям и пастырям Церкви Российской от 8 октября 1919 г. он писал: «Установление той или иной формы правления не дело Церкви, а самого народа. Церковь не связывает себя ни с каким определенным образом правления, ибо таковое имеет лишь относительное историческое значение»[20]. В документах, вынужденных к подписанию советской властью, Патриарх Тихон выражался еще более категорично. «Я заявляю Верховному Суду, – писал он в июне 1923 г., – что я отныне Советской власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и внутренней монархическо-белогвардейской контрреволюции»[21].

В конце 1920-х гг. мученик Михаил Новоселов составил довольно объемный сборник полемических документов, касавшихся проблемы взаимоотношений Церкви и власти[22]. Сборник включил в себя 124 документа 1917–1929 гг., и лишь в одном из них содержится намек (и только намек) на то, что монархия является единственно правильным с христианской точки зрения государственным строем. Этот документ процитировал и прокомментировал на допросе 3 марта 1931 г. епископ Димитрий (Любимов): «Для нас приемлема такая власть, о которой говорится в одном из наших документов, а именно в записи беседы с митрополитом Сергием: “Властью называется иерархия, когда не только мне кто-то подчинен, а и я сам подчиняюсь выше меня стоящему, т. е. все это восходит к богу, как источнику всякой власти”. Иначе говоря, такой властью является помазанник божий, монарх»[23]. В самой записи беседы про монарха прямо сказано не было. Митрополит Сергий тогда в ответ сказал: «Ну, это тонкая философия!» На это ему возразили: «Чистые сердцем это просто чувствуют; если же рассуждать, то надо рассуждать тонко, т. к. вопрос новый, глубокий, сложный, подлежащий соборному обсуждению, а не такому упрощенному пониманию, какое даете Вы»[24]. Можно понять так, что, по мысли участников беседы (епископа Димитрия, в частности), и вопрос об отношении к монархии должен был подлежать соборному обсуждению. Но так тогда мало кто думал, для большей части церковных людей в России вопрос об исторической участи русского самодержавия казался уже решенным.

Говоря об отношении к монархии ведущих церковных деятелей послереволюционного периода, не следует упускать из виду и их реакцию на события февраля–марта 1917 г. «Свершилась воля Божия, – отозвался Святейший Синод на падение самодержавия в России в послании к Церкви от 9 марта 1917 г. – Россия вступила на путь новой государственной жизни. Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на ее новом пути»[25]. На эту тему в последние годы много пишет уральско-московский исследователь М.А. Бабкин. Этот автор вообще склонен развивать теорию «антимонархического заговора с участием высшего духовенства», которое-де было движимо желанием «уничтожить, свергнуть царскую власть как “харизматического конкурента”»[26]. Принять такое объяснение мотивов высших иерархов не представляется возможным, однако можно согласиться с наблюдением Бабкина, что члены Святейшего Синода состава зимней сессии 1916/1917 гг. в дни Февральской революции не выявили «верноподданнических чувств» и заявили своими действиями «о непредпочтительностидля них царской власти перед народоправлением»[27]. А в состав Синода, возглавляемого священномучеником митрополитом Владимиром (Богоявленским), входили тогда такие выдающиеся иерархи, как будущие Патриархи Тихон (Беллавин) и Сергий (Страгородский), будущие митрополиты Арсений (Стадницкий) и Михаил (Ермаков). Архиепископ Арсений, например, на первом заседании Синода при Временном правительстве 4 марта 1917 г. заявил: «Двести лет Православная Церковь пребывала в рабстве. Теперь даруется ей свобода. Боже, какой простор!»[28]

Епископ Андрей (Ухтомский) в записке «Моя политическая исповедь» в 1928 г. писал: «Я был некогда монархистом, но никогда не был идолопоклонником ни пред царем и ни пред кем. И при царе я был прежде всего епископом и гражданином. Остаюсь таким и ныне, но теперь мне приходится вести борьбу не с “Союзом Русского Народа”, а с обновленцами и с сергиевцами, которые ныне делают дело Союза Р[усского] Н[арода] под этой новой вывеской. […] Когда я получил известие о низложении Николая II, я встретил это известие даже с некоторым нравственным удовлетворением»[29]. И это слова не просто епископа, а урожденного князя, потомка рода Рюриковичей, около семи веков правивших Россией!

Конечно, приведенные выше свидетельства не раскрывают всего спектра отношения к монархии в послереволюционной Русской Православной Церкви. Нельзя упускать из виду и того обстоятельства, что выражать открыто свои монархические симпатии в советской России было практически нельзя: репрессии ОГПУ не заставляли себя долго ждать. Однако в весьма распространенных тогда анонимных произведениях церковной полемики выразить свою приверженность монархии в принципе можно было бы, только бы эта приверженность имела место. Проработав немалое количество подобного рода полемической литературы 1920-х гг., докладчик может засвидетельствовать, что в ней ярко промонархические суждения если и встречаются, то в порядке исключения, а общим местом является проводимая мысль, что «Церковь не связывает себя ни с каким определенным образом правления». Таким образом, приходится признать, что монархическое сознание оставило тогда большинство членов Православной Российской Церкви, а, следовательно, и падение самодержавия в России, как это ни печально, было закономерным.

Заканчивать выводом, звучащим как приговор, однако, не хочется. Среди множества полемических суждений 1920-х гг. вспомнилось такое, которое внушает оптимизм. В 1929 г. в письме своим ярославским оппонентам, не желавшим поминать за богослужением советскую власть, митрополит Сергий писал: «Немил я Ярославцам, оказываюсь потому, что не хочу оставаться с ними при “Святой Руси”, хочу устраивать для Церкви возможность жизни при новых условиях, пожалуй, еще не повторявшихся в истории. Святая Русь и для меня дорога не менее чем всем Вам. Но я помню совет премудрого, нельзя плакать без конца об умершем и думать только о нем. Наши силы и способности принадлежат жизни, и мы должны к ней обратиться. Страница со Святой Русью уже перевернута, и будет безумием и с нашей стороны отрицать это и убеждать себя и других, что мы можем продолжать ее читать и теперь. Это было бы отрицанием факта, т. е. не желанием подчиняться совершившейся воле Божьей. Конечно, приятно мечтать о возвращении этой страницы, но мечты позволительные для тех, кто сидит где-нибудь в уголку, а не для нас, кого Господь поставил пасти стадо Свое. Мы должны иметь смелость смотреть прямо в глаза действительности и не бояться говорить о ней тем, кто ее не видит. Сам Святейший Патриарх Тихон, который сначала в угоду “окружению” позволил себе выступать против теперешней власти, но потом скоро, как человек мирового кругозора понял всю бесцельность ставить церковь поперек течения истории и нам указал этот путь… Поминовение властей и есть исповедание, что мы на этот путь встали, что мы перестаем понимать Церковь по прежнему, как православное государство с православным царем или, в крайнем случае, с патриархом»[30].

Что здесь дает повод для оптимизма? Из последних слов митрополита Сергия видно, что он, хотя и возглавлял Московскую Патриархию,склонен был в конце 1920-х гг. считать перевернутой страницей истории не только русское царство,но и патриаршество. Действительно, надежд на то, что в Русской Церкви снова появится Патриарх в реалиях того времени было мало. Однако уже в 1943 г. патриаршество в России, как известно, было восстановлено. С российской монархией дело, конечно, обстоит сложнее, но и в ее истории торопиться ставить точку не следует.