Предыдущая публикация – «Своевременные размышления» – вызвала активную дискуссию на портале вокруг актуальных проблем духовного образования. Нетрудно заметить, что сегодня вопрос дальнейшей судьбы духовных школ беспокоит гораздо более широкие круги, нежели чем непосредственных участников образовательного процесса. При этом ожидания основной массы вполне традиционны для церковного сообщества: апокалиптические и апостасийные. Буквально пару часов назад звонит мне один давний выпускник Академии, добрый и благочестивый священник: «Что, говорят у вас там всё совсем плохо? В семинарии из всех предметов оставили только два церковных, остальные все – светские?» Поясню: с этого года в учебный план были введены два дополнительных предмета – математика да физкультура. И почему церковная рецепция этих нововведений оказывается прямо противоположной реальности – тоже догадаться несложно. Куда ещё, как не в самый источник кадров для священнослужения, может и должен быть обращён лукавый взор врага рода человеческого?...
Опасливость, с которой встречают любые изменения в семинарской жизни, разумна и благословенна. Как бы там ни было, за минувшие десятилетия ХХ - XXI веков именно из этих стен вышло не одно поколение прекрасных священников и архиереев, по сей день являющихся духовными лидерами общества. В конечном счёте, и семинарии, и академии можно и должно было прощать многое – и несогласованное одно с другим преподавание, и казарменную воспитательную систему, и нередкий испуг перед интеллектуальными запросами людей уже образованных. Как правило, глубокое разочарование в семинарии постигало тех, кто шёл в неё в поисках мудрости и знаний: через год – другой складывалось небезосновательное впечатление, что этим здесь никто особо-то и не озадачен, а излишняя ревность к учёбе способна вызвать стойкую неприязнь со стороны окружающих. Ведь это, во-первых, несмиренно. Во-вторых, всякий действительно верующий с младых ногтей знает, что вера – первична, а знание – как получится. В третьих, простой житейский опыт свидетельствует, что в Церкви быть шибко образованным не то что неперспективно, но порой и опасно для жизни в епархии. Как говаривала одна мудрая матушка: «какой дурак захочет иметь жену умнее себя?»... Ведь хороший священник для архиерея не тот, кто всё знает, а тот, кто не задаёт лишних вопросов. А сдержать свой мятущийся в бесконечных вопросах ум – уже требует наличия особого духовного опыта. Так и складывалось, что фактически уже с первого курса семинарии в одной аудитории были вынуждены уживаться и те, кто вполне видел свой близлежащий горизонт (регентша-женитьба-рукоположение-приход-доход-чада-награды-почёт-уход) – так и те, кто не вполне понимали, кем они станут в ближайшие годы, но жаждали напитаться тем «кислородом вечности» вкупе с «амброзией богомыслия», который нет-нет да и пробивался то там, то здесь сквозь лекции, чтение, общение, молитву... Практики и идеалисты. Конечно, в действительности зачастую всё переплеталось, но к окончанию семинарии подавляющее большинство чётко понимало: либо приход, либо – академия. При этом выбор академии мог отнюдь не свидетельствовать о склонности к учёбе и тем более к научным изысканиям – это был также хороший повод оттянуть решение самого главного и болезненного вопроса, кем же быть? Кто-то, быть может, и скажет, что вся эта система изначально порочна, поскольку не выполняет поставленных задач перед семинарией и академией, но у меня сказать такое язык не поворачивается. Удивительная вещь, с которой мне лично пришлось столкнуться во время учёбы в семинарии и академии – невероятная внутренняя свобода, которая тем шире раскрывалась, чем больше было каких-то внешних рамок и ограничений. Если поначалу режим дня и вообще дисциплина представляли собой проблему, то по мере вхождения в семинарский ритм жизни открывалась возможность заниматься практически чем угодно, и времени для этого находилось более чем достаточно. Вот и занимались – кто поисками матушки, кто изучением языков, древних и новых, кто чтением духовной аскетической литературы, кто – детективов и романов. Единственное, что едва ли можно было наблюдать – чтобы кто-то зубрил конспекты и готовился к лекциям. Это тоже было, но уже в академии и в период экзаменационной сессии, и только по предметам, представлявшим повышенную опасность получения трояка. Каких, в общем-то, было не так уж много.
Очевидно, что сегодня выпускники дореформенной духовной школы составляют подавляющее большинство духовенства всех уровней – от диакона до архиерея. Если прибавить ещё и неизбежную ностальгию по златым младым летам, проведённым в семинарии, то становится понятным, почему крайне опасливо и настороженно воспринимаются любые попытки внести изменения в образовательный процесс подготовки духовенства.
В то же самое время, последние годы произошла существенная трансформация представлений о том, каким же должен быть «идеальный священник». Помнится, ещё во время учёбы в семинарии нас убеждали в том, что у священника есть только три служения: собственно богослужение (и это – центральное), пастырское окормление и последнее, третье – проповедь или назидание. При этом все прекрасно понимали, что в действительности на приходе в подавляющем большинстве случаев всё будет по-иному: свежеоткрытый приход, поиск благодетелей, стройка, отделка, закупка продукции ХПП «Софрино», служба, торжественная встреча архиерея – и если всё очень понравилось – начинай сначала, только на другом месте... Если где-то в этой вполне логичной цепи происходил сбой – батюшка оказывался вне «мейнстрима» и тогда мог себе позволить роскошь уставного богослужения, многочасовых исповедей, бесед с прихожанами и организации полноценной приходской жизни. Правда, бывали и случаи, когда после нескольких мучительных лет стройки приход переходил в стабильное состояние, когда внутренняя жизнь общины становилась самым главным и желанным деланием для настоятеля. В любом случае, перед настоятелем чаще всего возникали задачи и проблемы, о которых он ни в семинарии, ни в академии и слухом не слыхивал. И это понятно: дореформенные школы были чётко ориентированы на подготовку духовенства к жизни в советском государстве, что не предполагало ни активного строительства храмов, ни широкой миссионерской деятельности, ни социального служения, ни вхождения в светское образовательное и научное пространство.
С другой стороны, единственное, на что не простиралась рука государственного регулирования церковной жизни – внутренняя, сокровенная жизнь во Христе. Соответственно и усилия студентов могли быть преимущественно направляемы на духовное делание, вчитывание в труды святых отцов и подвижников благочестия, беседы с духоносными отцами, которых, по крайней мере в Троице-Сергиевой лавре, всегда можно было обрести. В конечном итоге, даже оказавшись в самой гуще приходской круговерти, батюшка имел внутри себя память о том, что в принципе где-то там, в монастыре, возможна качественно иная жизнь. И эта точка опоры для духовенства оказывалась едва ли не самым главным приобретением за годы учёбы.
В чём же заключается специфика духовенства «новой формации», которых теперь призваны воспитывать духовные школы? Прежде всего, в открытости внешнему миру, «разомкнутости». Очевидно, что Церковь сегодня выходит на качественно новый уровень взаимодействия с обществом, при котором уже не отделаться одними декларативными призывами «молиться, поститься и слушать Радио Радонеж». Народ, при всем своём скепсисе и даже недоверии, всё-таки смотрит на Церковь, не теряя надежды. Если не Церковь вдохнёт новые смыслы в жизнь общества, кто другой это сможет сделать? Если не православный люд покажет самим качеством своей жизни, что и в двадцать первом веке можно иметь полноценную, здоровую и душевно, и телесно, подлинно человеческую жизнь – какие могут быть другие, более весомые, аргументы в пользу христианства? Не духовенство ли должно стать подлинной аристократией общества – не по чинам, званиям или происхождению, но по тому дерзновению и ответственности, которое может иметь только настоящий пастырь, предстоящий, как Моисей, Богу за вверенный ему народ?
При всех важных и необходимых изменениях внешних форм духовного образования та сердцевина, о которой говорилось выше, должна остаться непреложной. Более того: необходимо, чтобы именно она стала мерилом всех реформ и преобразований. Помню, как с глубоким почтением говорили профессора об одном почившем члене корпорации – «он был человеком Церкви!» – подразумевая при этом не столько то, что вся жизнь была посвящена церковному служению, но то, что Церковь как жизнь со Христом и во Христе стала для усопшего самым главным сокровищем, найденным на поле земного жития. При нынешнем в целом благоприятном отношении к Церкви воспитать такое отношение будет непросто – тем и почётнее, тем и ценнее...