Рубеж XIX – XX веков характеризовался развитием глобализационных империалистических процессов[1]. Британская империя была, с одной стороны, на пике своего могущества, с другой — стремительно приближалась к своему закату. Воспевание цивилизаторской миссии Британии, апология империализма, представляемого как добровольное мученичество для «спасения» «отсталых наций», наверное, лучше всего выражены в небольшом стихотворении «Бремя Белого Человека», написанном в самом конце XIX века Редьярдом Киплингом:

И в это же время многие английские писатели чувствовали приближение катастрофы, краха старого мира. Особенно острым стало ощущение, что подлинные радость и счастье находятся за пределами категорий, которые большинство англичан того времени считали единственно реальными. Появляются прекрасные произведения, в которых, с одной стороны — тоска по недоступному Раю, с другой — утверждение, что Рай не где-то далеко, он всегда рядом, просто нужно суметь его увидеть.

Интересно отметить, что эта тоска по Раю сквозит и в произведениях некоторых авторов, совсем далеких от христианства по своим взглядам. И в то же время многие английские авторы пишут об аде, поднявшемся на землю, на которой забыли про Бога.

Впрочем, наверное, на что бы мы ни смотрели, мы видим это через наши стереотипы и особенности восприятия, видим себя в других. И в этой связи и сегодня особенно актуален опыт английских писателей рубежа XIX — XX веков, готовых, говоря словами Гилберта Честертона, «пройти сквозь огонь, чтобы добыть первоцвет» в поиске себя настоящих в мире, в котором, как писал Романо Гвардини, «постепенно исчезает чувство собственного бытия человека и неприкосновенной сферы “личного”, составлявшее прежде основу социального поведения»[3]. Сегодня, когда процессы глобализации предельно заострены, когда англосаксонский мир распространяет свое влияние и через культурный империализм, этот опыт ценен как показатель точек соприкосновения и разрыва глобализма и традиции, которые могут стать основой для понимания происходящих в начале третьего тысячелетия процессов.

Еще в XVII веке Томас Гоббс пишет в «Левиафане» о государстве как рукотворном «смертном боге», который не создает, но сам создается «искусством» человека, объединяемого в нем с другими людьми в единое целое, но не во Христе, а в земном суверене, прообразе Антихриста. Наверное, не случайно до настоящего времени книга Гоббса пользуется интересом философов, политологов, юристов. Попытка создания всемирного государства, о главе и судьбе которого красноречиво повествует последняя книга Библии, многократно предпринималась в человеческой истории. Но именно в XX веке она была наиболее близка к осуществлению. Британская империя рубежа XIX — XX веков достигла своего расцвета, но уже тогда было понятно, что «страна, в которой не заходит солнце», в рамках которой сосуществуют различные государственные образования, — слишком «мягкая» форма для всемирной империи.

Для того, чтобы провести в ХХ веке серию таких масштабных кровопролитных войн и революций, каких человечество еще не знало, нужно было изменить сам взгляд на человека, ценность человеческой жизни. И целый ряд мыслителей XIX века над этим работали. Зигмунд Фрейд заявил, что человеком движут только страх, секс и голод, а все остальное — просто «надстройка» над этим «базисом». Чарльз Дарвин, а особенно примитивизировавшие его теорию политически ангажированные популяризаторы, заявляли, что человек — это фактически высокоразвитое животное, жизнь — это борьба за существование, но все равно все движется от плохого к лучшему, потому что в результате естественного отбора выживают наиболее приспособленные. Фридрих Ратцель, учитель основателя нацисткой геополитики Карла Хаусхофера, писал, что антропогеография есть часть биогеографии, а человек — биогеографическое явление[4]; а В.И. Вернадский прямо назвал человечество мыслящим геологическим образованием[5]. И вот в этих условиях, когда христианство в мире постарались свести к обряду, к чему-то несуразному, когда в восприятии масс церковь превращалась во что-то, как писал Л.Д. Троцкий «за восковую свечу обещающее вечное блаженство на всем готовом»[6], сошедший в итоге своих философских исканий с ума Фридрих Ницше заявил, что «Бог умер», а человек трудами вышеперечисленных идеологов антихристианской эпохи в общественном сознании все более уверенно «превращался» в «разумное животное», которым движут страх, секс и голод (да и не животное даже, а просто мыслящее геологическое образование), возник вопрос — а в чем смысл жизни этого существа, есть ли он вообще?

Империализм рубежа ХІХ — ХХ веков на пути к созданию единого всемирного государства, или на первом этапе единого мирового экономико-политического пространства, привел к двум мировым войнам и революциям, разрушившим прежний общественный уклад, унесшим десятки миллионов человеческих жизней. Причем необходимо отметить, что согласно диалектическому закону о единстве и борьбе противоположностей кажущиеся антиподы разными путями шли к единой цели — созданию всемирного глобального тоталитарного государства. И основа этого глобального государства — олигархия. Больше ста лет назад Джон Гобсон писал: «Станет ли кто-нибудь утверждать серьезно, что европейские державы могут предпринимать большие войны или размещать крупные государственные займы без согласия банкирского дома Ротшильда или его союзников? <…> Империализм нужен мистеру Рокфеллеру, Пирпонту Моргану, Ганна и Швабу и их союзникам, и они взваливают его на плечи великой республики Запада. Им нужен империализм потому, что они хотят использовать народные средства для выгодного помещения своих капиталов, которые при других условиях оказались бы праздным избытком»[7]. Больше ста лет прошло со времени написания книги, но этот тезис по-прежнему актуален.

Еще Джонатан Свифт писал, что «развращенный разум, пожалуй, хуже какой угодно звериной тупости»[8]; нацистские, да и не только нацистские концентрационные лагеря со всей убедительностью подтвердили правоту этого утверждения. Казалось, что все большее количество людей в мире стремятся «освободиться» от себя настоящего и превратиться в созданного воображением Роберта Стивенсона «мистера Хайда»[9], духовного родственника созданного фантазией М.А. Булгакова товарища Шарикова.

Стивенсон описывает Хайда как монстра: «В нем нет ничего человеческого! Он более походит на троглодита. А может быть, это случай необъяснимой антипатии? Или все дело в том, что чернота души проглядывает сквозь тленную оболочку и страшно ее преображает?»[10]. Первое появление Хайда в повести, происходит, конечно, не так, чтобы внушить к нему симпатию. Увидевший его рассказывает: «Вдруг я увидел целых две человеческие фигуры: в восточном направлении быстрой походкой шел какой-то невысокий мужчина, а по поперечной улице опрометью бежала девочка лет девяти. На углу они, как и можно было ожидать, столкнулись, и вот тут произошло нечто непередаваемо мерзкое: мужчина хладнокровно наступил на упавшую девочку и даже не обернулся на ее громкие стоны. Рассказ об этом может и не произвести большого впечатления, но видеть это было непереносимо. Передо мной был не человек, а какой-то адский Джаггернаут[11]»[12].

Но как реагируют свидетели этого события? «Я сразу же проникся к этому молодчику ненавистью и омерзением. И родные девочки тоже, что, конечно, было естественно. Однако меня поразил врач. Это был самый обыкновенный лекарь, бесцветный, не молодой и не старый, говорил он с сильнейшим эдинбургским акцентом, и чувствительности в нем было не больше, чем в волынке. Так вот, сэр. С ним случилось то же, что и со всеми нами, — стоило ему взглянуть на моего пленника, как он бледнел от желания убить его тут же на месте. <...> И все это время мы с трудом удерживали женщин, которые были готовы растерзать его точно фурии»[13]. В итоге они не сдают его полиции, а вымогают с него достаточно крупную сумму денег; их не останавливает, что предъявленный им банковский чек подписан человеком одному из них известным; объясняется это так: «Чем подозрительнее дело, тем меньше я задаю вопросов»[14].

И здесь стоит остановиться и задуматься: а каков «нормальный» европеец Нового времени?

Э.Т.А. Гофман пишет о реакции матери на смерть Цахеса Циннобера — уродца, прихотью феи вознесенного на вершину власти в княжестве: «Так нельзя ли мне, — сказала старуха, и у нее на глаза навернулись слезы, — нельзя ли мне по крайности взять моего бедного малыша в передник и отнести домой? У нашего пастора много хорошеньких чучел — птичек и белочек; он набьет и моего крошку Цахеса, и я поставлю его на шкаф таким, как он есть, в красном камзоле, с широкой лентой и звездой на груди, на вечное поминовение!»[15]. В. Гауф пишет о том, что, увидев обезьяну, которую принимали за человека, «проживающий по соседству ученый, у которого был настоящий музей предметов натуральной истории и целая коллекция чучел животных, подошел поближе, внимательно посмотрел на него и с удивлением воскликнул: «Господи, Боже мой, милостивые государи и милостивые государыни, как вы допустили это животное в порядочное общество? Да ведь это же обезьяна Homo Trogloditus Linnaei. Уступите его мне, я тут же дам вам шесть талеров, сдеру с него шкуру и набью его чучело для своей коллекции»[16]. 

И в немецких концентрационных лагерях гитлеровской Германии таким же было и отношение администрации лагерей к заключенным, которых они не считали людьми.

«Приличные люди» Нового времени, не видящие в себе Хайда, с верой в свое высокое предназначение шли к страшным катастрофам ХХ века, разрушая традицию, и под видом веры в высокое предназначение человека строили башню дегуманизации...

Процесс дегуманизации, как кажется многим, приобретает необратимые формы. В финале «Скотного двора» Джорджа Оруэлла персонажи «переводили взгляд со свиньи на человека, с человека на свинью и снова со свиньи на человека, но угадать, кто из них кто, было невозможно»[17]. Вообще, его антиутопии — пророческое предостережение о том, что глобализация несет с собой дегуманизацию, безнадежность и вечное царство зла, вне зависимости от того, кто бы ни пришел к власти. И в этом ему вторит Олдос Хаксли, герой романа которого «Дикарь» Джон в конце покончил с собой, словно пытаясь сказать, что будущее этого мира, мира, отвергнувшего Бога и традицию, безнадежно… Мир без Христа становится миром Антихриста, вне зависимости от того, какова его олигархия.

Даже право в этом мире становится правом буквы, а не духа, приобретая абсурдные черты. В своей книге «Путешествия Гулливера», впервые вышедшей в 1726 году, Джонатан Свифт дал оценку англосаксонской системе права, не потерявшую актуальность и сегодня: «Я сказал, что у нас есть целая корпорация людей, смолоду обученных искусству доказывать при помощи пространных речей, что белое черно, а черное бело, соответственно деньгам, которые им за это платят. Эта корпорация держит в рабстве весь народ. <...> В этом судейском сословии установилось правило, что однажды вынесенное решение может, по аналогичному поводу, применяться вновь; на этом основании они с великой заботливостью сохраняют все старые решения, попирающие справедливость и здравый смысл. Эти решения известны у них под именем прецедентов; на них ссылаются как на авторитет, для оправдания самых несправедливых мнений, и судьи никогда не упускают случая руководствоваться этими прецедентами. При разборе тяжб они тщательно избегают касаться сути дела; зато горячатся и кричат до хрипоты, пространно излагая обстоятельства, не имеющие к делу никакого отношения. <...> они никогда не выразят желание узнать, какое право имеет мой противник на мою корову и какие доказательства этого права он может представить, но проявят величайший интерес к тому, рыжая корова или черная; длинные у нее рога или короткие; круглое ли поле, на котором она паслась, или четырехугольное; дома ли ее доят или на пастбище; каким болезням она подвержена и т. п.; после этого они начнут справляться с прецедентами, будут откладывать дело с одного срока на другой и через десять, двадцать или тридцать лет придут наконец к какому-то решению.

Следует также принять во внимание, что это судейское сословие имеет свой собственный жаргон, недоступный пониманию обыкновенных смертных, на котором пишутся все их законы. Эти законы умножаются с таким усердием, что ими совершенно затемнена подлинная сущность истины и лжи, справедливости и несправедливости; поэтому потребовалось бы не менее тридцати лет, чтобы разрешить вопрос? мне ли принадлежит поле, доставшееся мне от моих предков, владевших им в шести поколениях, или какому-либо чужеземцу, жившему за триста миль от меня. <...> во всем, не имеющем отношения к их профессии, они являются обыкновенно самыми невежественными и глупыми из всех нас, неспособными вести самый простой разговор, заклятыми врагами всякого знания и всякой науки, так же склонными извращать здравый человеческий смысл во всех других областях, как они извращают его в своей профессии»[18].

Даже те, кто внешне благополучны, не могут быть счастливы в мире, забывшем Бога. В этом смысле показательна «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф: картина респектабельного ада — послевоенного мира, где герои страдают в большей степени от внутренних, чем от внешних проблем. Интересно, что все события в романе, как и в «Улиссе» Д. Джойса, происходят в течение одного дня; несмотря на то, что у Вирджинии Вулф знаменитые лондонские часы являются чуть ли не самостоятельным персонажем, возникает ощущение, что некоторые герои вышли за пределы времени, и их муки уже вечны… Главная героиня романа «Кларисса как-то сочинила целую теорию <...> Ей хотелось объяснить это чувство досады: ты никого не знаешь достаточно, тебя недостаточно знают. Да и как узнаешь другого? То встречаешь человека изо дня в день, то с ним полгода не видишься или годами. <...> она сказала: она чувствует, что она всюду, сразу всюду. <...> И чтобы узнать ее или кого-то там еще, надо свести знакомство с кой-какими людьми, с которыми в жизни не перемолвилась словом <...> И вылилось это в трансцедентальную теорию, которая, при Клариссином страхе смерти, позволяла ей верить — или она только так говорила, будто верит (при ее-то скептицизме), — что раз очевидное, видимое в нас до того зыбко в сравнении с невидимым, которое еще со стольким со многим связано, невидимое это и остается, возможно, в другом человеке каком-нибудь, в месте каком-нибудь, доме каком-нибудь, когда мы умрем»[19]. То есть атеистка Кларисса фактически признает существование духов, которые «никогда не упустят случая напакостить, испортить человеку жизнь», а потом остаются «в другом человеке каком-нибудь, в месте каком-нибудь, доме каком-нибудь, когда мы умрем». Смыслы слов в мире миссис Дэллоуэй извращены. Рассуждая сама с собой об учительнице дочери мисс Килман и Питере, она с точностью наоборот изменяет значение терминов. «Любовь и религия! — думала Кларисса, возвращаясь в гостиную, вся клокоча. <...> Самые жестокие две вещи на свете, думала она и так и видела их неуклюжесть, ярость, властность, каверзность, бесстыдство... <...> Разве сама она пыталась кого-нибудь обращать? Разве не желает она каждому, чтоб он был самим собою?»[20].

Джойс в «Улиссе» как в зеркале отразил постхристианский мир — бессмысленный, наполненный грехом, несчастьем, место вечного страдания, в котором даже один день и то никак не может закончиться, вмещая в себя еще и отражение восприятия религии и истории, преломляющихся, как в кривом зеркале, сквозь призму восприятия обитателей этого сломанного мира и в таком искаженном состоянии в этот мир входящих...

Куда же можно деться от этого полного ужаса и безнадежности мира?

Уильям Моэм наглядно показывает в своих произведениях плоды греха, к которому стремится большинство людей, — болезнь и смерть; показывает с удивительной художественной достоверностью, хотя, естественно, не ставил перед собой такой задачи. И он же наглядно показал, как самые красивые слова о Боге и спасении могут нести за собой совсем иной смысл, разрушая жизнь людей, в первую очередь того, кто так бездумно их использует. А в то же время простые человеческие решения, если они движимы любовью, могут менять жизнь не только тех, кто их принял, но и тех, кто рядом с ними.

Грэм Грин пишет роман «Сила и слава», наполненный внутренними конфликтами персонажей, — на первый взгляд, роман без положительных героев, и кажется, что и без надежды. Но конец романа, когда главный герой пойман, приговорен к расстрелу, проводит накануне его ночь в мучительных терзаниях, показывает, что священнику удалось все-таки победить в себе страх смерти, столь долго его терзавший. А его смерть стала началом веры для мальчика, который демонстрировал свое отторжение от нее в протест религиозной матери, не умевшей найти к нему подхода.

Оскар Уайльд пытался построить в своих произведениях выдуманный мир красоты, в который можно было бы уйти от ужасной реальности сформировавшегося империализма. Но торжество правды на этой поврежденной грехом земле не может быть постоянным, и в финале сказки «Мальчик-звезда» Уайльд пишет о том, что правление этого мальчика, ставшего справедливым королем, было непродолжительно: «Но правил он недолго. Слишком велики были его муки, слишком тяжкому подвергся он испытанию — и спустя три года он умер. А преемник его был тираном»[21]. Здесь писатель подчеркивает то, что земной рай — это утопия, тот, кто его строит, должен осознавать земную недолговечность результатов его деятельности, которая имеет при этом онтологическое вневременное значение и подлинную оценку которой может дать только Бог.

В написанной в 1888 году, возможно, самой красивой сказке «Счастливый Принц» Оскар Уайльд описывает статую Счастливого Принца и Ласточку, отдавших все, что у них было, даже саму жизнь, ради того, чтобы помочь тем, кто рядом с ними. «Принц был покрыт сверху донизу листочками чистого золота. Вместо глаз у него были сапфиры, и крупный рубин сиял на рукояти его шпаги»[22]. Но под этим великолепием статуя была из обычного материала, даже сердце ее было оловянным. И вот всю свою драгоценную внешность, даже свои глаза, Счастливый Принц отдает погибающим от нужды, а Ласточка, чтобы помочь ему сделать это, не улетает на зиму в теплые края. «Ласточка, бедная, зябла и мерзла, но не хотела покинуть Принца, так как очень любила его. Она украдкой подбирала у булочной крошки и хлопала крыльями, чтобы согреться. Но наконец она поняла, что настало время умирать. Только и хватило у нее силы — в последний раз взобраться Принцу на плечо. И она поцеловала Счастливого Принца в уста и упала мертвая к его ногам. И в ту же минуту странный треск раздался у статуи внутри, словно что-то разорвалось. Это раскололось оловянное сердце. Воистину был жестокий мороз»[23]. И Оскар Уайльд с удивительной художественной достоверностью показывает тот суд, который выносят Принцу и Ласточке люди, и какое определение о них Господа: «И они приблизились к статуе, чтобы осмотреть ее.

 — Рубина уже нет в его шпаге, глаза его выпали, и позолота с него сошла,  — продолжал Мэр. — Он хуже любого нищего!

И расплавили статую в горне.

 — Удивительно, — сказал Главный Литейщик. — Это разбитое оловянное сердце не хочет расплавляться в печи. Мы должны выбросить его прочь.

И швырнули его в кучу сора, где лежала мертвая Ласточка.

И повелел Господь Ангелу Своему:

 — Принеси мне самое ценное, что ты найдешь в этом городе.

И принес ему Ангел оловянное сердце и мертвую птицу.

 — Правильно ты выбрал, — сказал Господь. — Ибо в Моих райских садах эта малая пташка будет петь во веки веков, а в Моем сияющем чертоге Счастливый Принц будет воздавать Мне хвалу»[24].

А у Герберта Уэллса герой «Двери в стене», желающий выйти за границы реальной повседневности в волшебный мир, с детства его манивший, падает в яму и сворачивает себе шею. Но странным образом кажется, что автор сочувствует его поступку: «Но кто знает, что ему открылось?»[25]. Реальность же не давала писателю поводов для оптимизма. В эпилоге завершенного в 1895 году романа «Машина времени» он описывает отношение того, от лица кого ведется повествование, и путешественника во времени к тем достижениям человеческого разума, которыми так гордился XIX век: «Я лично не могу поверить, чтобы наш век только начавшихся исследований, бессвязных теорий и всеобщего разногласия по основным вопросам науки и жизни был кульминационным пунктом развития человечества! Так по крайней мере думаю я. Что касается до него, то он держался иного мнения. Мы не раз спорили с ним об этом задолго до того, как была сделана Машина Времени, и он всегда мрачно относился к Прогрессу Человечества. Развивающаяся цивилизация представлялась ему в виде беспорядочного нагромождения материала, который в конце концов должен обрушиться и задавить строителей»[26].

Уэллс понимал, что все эти страдания и катастрофы оставляют абсолютно равнодушными большинство из тех, кого не касаются непосредственно. «Игрок в крокет» заканчивается следующим показательным диалогом:

 — Но что значит крокет, — крикнул Нобрет нетерпеливо, — когда мир рушится у вас на глазах?

Он сделал такое движение, словно собирался преградить мне путь. Ему хотелось продолжить свои апокалиптические пророчества. Но я был сыт ими по горло.

Я посмотрел ему в глаза твердым, спокойным взглядом и сказал:

 — А мне наплевать! Пусть мир провалится. Пусть возвращается каменный век. Пусть это будет, как вы говорите, закатом цивилизации. Очень жаль, но сегодня утром я ничем не могу помочь. У меня другие дела. Что бы там ни было, но в половине первого я, хоть тресни, должен играть с тетушкой в крокет![27]

Однако этот мир жути не мог удовлетворить душу писателя, которая искала что-то светлое. Писатель всматривался в глобальный мир сформировавшегося империализма нового типа, в котором он жил, и мир этот не вселял радужных надежд. В каких-то из своих прозрений Герберт Уэллс достаточно близко подходил к христианскому взгляду на мир, но при этом его не принял. И прекрасно описанному научно-фантастическому аду смог противопоставить только смутную надежду на прекрасный мир «за дверью в стене». А вот вера в свободу воли человека и его возможность силой своих поступков менять мир вокруг нашла в его произведениях гораздо меньшее отражение.

Многие английские писатели прямо утверждали, что подлинная цель бытия человека — за границами этого мира.

Льюис Кэролл утверждал, что кошмар этого мира, его абсурд — всего лишь сон; мы способны проснуться от него, проснуться, чтобы стать причастными любви. Об этом говорят финалы его сказок об Алисе и менее известного читателям романа «Сильвия и Бруно». В первой из них «она вскрикнула полуиспуганно, полугневно, принялась от них отбиваться… и обнаружила, что лежит на берегу, головой у сестры на коленях, а та тихо смахивает у нее с лица сухие листья, упавшие с дерева»[28]. А во второй сказке, в конце, Алиса «схватила Черную Королеву и стала трясти ее изо всех сил. Черная Королева и не думала сопротивляться, только лицо ее сморщилось и стало совсем маленьким, а глаза округлились и позеленели. Алиса все трясла и трясла ее, а Королева у нее в руках становилась все меньше… и мягче… и толще… и пушистее… и в самом деле оказалось, что это просто котенок!

 — Ваше Чернейшее Величество зря так громко мурлычет, — сказала Алиса котенку почтительно, но и строго, и протерла глаза. — Ты меня разбудила, Китти»[29].

А о цели этого пробуждения писатель недвусмысленно говорит в финале третьего своего произведения для детей — романе «Сильвия и Бруно», который он считал главной из написанных им книг:

 — Божье небо, — послушно повторил малыш. Они стояли рядом, взявшись за руки и глядя в лицо ночи. — Сильвия, скажи, пожалуйста, какая сила делает это небо таким ласково-синим?

Губки Сильвии шевельнулись, словно отвечая что-то, но звук ее голоса донесся откуда-то издалека… Видение почти исчезло, но мне показалось, что в самый последний миг уже не Сильвия, а ангел поглядел на него ее карими глазками, и голос ангела, а не Сильвии, прошептал: «Любовь»[30].

Клайв Льюис устами своих героев прямо заявляет: «Может, мы и дети, играющие в глупую игру. Но четверо детей создали игрушечный мир, который лучше вашей реальной ямы. Я не предам игрушечного мира. Я останусь с Асланом, даже если Аслана нет. Я буду жить как нарниец, даже если нет Нарнии»[31]. А тех, кто считает, что любовь и вера — глупые выдумки, можно только пожалеть: «Они не дадут себе помочь. Они выбрали выдумку вместо веры. Их тюрьма — в их воображении, но они — в тюрьме. Я не могу вывести их наружу, потому что они слишком много думают о том, чтоб не дать себя провести»[32].

Писатель обличает распространившееся в западном мире восприятие религии как чего-то прикладного, призванного удовлетворять «потребности человека». В «Письмах к Малькольму» он писал: «Рабский страх, конечно, низшая из форм религии. Но бог, который ни при каких обстоятельствах не станет причиной даже для рабского страха, безопасный бог, ручной бог — фантазия, и здравый ум ее быстро разоблачит. Я не встречал людей, которые, совершенно отрицая существование ада, имели бы живую и животворящую веру в рай»[33].

В «Хрониках Нарнии» Льюис писал об Аслане, что это не ручной Лев. Вера, в которую человек не верит, вера, которая существует для него лишь для того, чтобы прикрыться ей, в итоге не преминет обличить и наказать кощунника. В завершающей серию книг писателя «Хроники Нарнии» «Последней битве» рассказывается об Обезьяне, который учил, что добро и зло — одно и то же, и мучительно погиб от вызванного им духа, в которого не верил. Но там же мы видим и другой пример. Юноша-воин, всю жизнь искренне служил злу, полагая его добром, всю жизнь творил благородные поступки во имя этого зла. Но когда перед лицом смерти он оказывается рядом с воплощенным Добром (у Льюиса — Аслан) и Злом (у Люиса — Таш), то зло не может его коснуться, а Добро говорит, почему принимает его: «Не потому я принял твое служение, что мы (добро и зло) — одно, а потому, что мы противоположны, я и она столь различны, что если служение мерзко, оно не может быть мне, а если служение не мерзко — не может быть ей. Итак, если кто клянется именем Таш и держит клятву правды ради, мной он клянется не ведая, и я вознагражу его. Если же кто-то совершит зло во имя мое, пусть говорит он “Аслан” — Таш он служит и Таш принимает его служение»[34].

Говоря о смерти, Льюис, оценивая весь ее ужас и неестественность для человеческой природы, тем не менее пишет: «Это — спасение, ибо для падшего человека телесное бессмертие было бы ужасным. Если бы ничто не мешало нам прибавлять звено за звеном к цепям гордыни и похоти и класть камень к камню нашей чудовищной цивилизации, мы превратились бы из падших людей в истинных дьяволов, которых, быть может, и Богу не спасти. Люди должны свободно принять смерть, свободно склониться перед ней, испить ее до дна и обратить в мистическое умирание сокровенную основу жизни»[35]. «Но лишь Тому, Кто разделил добровольно нашу невеселую жизнь; Тому, Кто мог бы не стать человеком и стал Единым Безгрешным, дано умереть совершенно и тем победить смерть. Он умер за нас в самом прямом смысле слова, и поистине умер, ибо Он один поистине жил. Он, знавший изначально непрестанную и блаженную смерть послушания Отцу, принял во всей воле Своей, во всей полноте, столь ужасную для нас смерть тела. Предстательство — закон созданного Им мира, и потому смерть Его — наша смерть. Чудо Воплощения и Смерти Господней, не отрицая ничего, что мы знаем о природе, пишут комментарий к ней, и неразборчивый текст становится ясным»[36].

О Воскресении Христа Льюис писал не только в философских трактатах, но и аллегорически, в форме его всемирно знаменитых сказок «Хроники Нарнии». Как он написал в первой, самой известной книге этой серии «Лев, колдунья и платяной шкаф»: «Когда вместо предателя на жертвенный Стол по доброй воле войдет тот, кто ни в чем не виноват, кто не совершал никакого предательства, Стол сломается и сама смерть отступит перед ним»[37].

В этом с ним полностью созвучен Гилберт Честертон. Христианство для Честертона — не отвлеченное понятие, а жизнь в Церкви, жизнь, которая шире любых философских систем: «Христианство смотрит на жизнь через тысячу окон, а древние стоики или агностики — через окно. Оно смотрит на жизнь глазами самых разных людей. У него найдется ключ для всех настроений, для всех человеческих типов, ему ведомы тайны психики, бездны зла, оно умеет отличать ложное чудо от истинного, а его реальность, такт, изображение — многообразны, как реальная жизнь, которую не охватишь заунывными или бодрыми трюизмами древней и новой этики. Наша вера не только вещественней поэзии и вместительней философии, в ней есть еще и вызов, есть борьба. Она достаточно широка, чтобы принять любую истину, но не примет заблуждения»[38]. «В Церкви есть то, чего нет в мире. Мир сам по себе не может обеспечить нас всем. Любая другая система узка и ущербна по сравнению с Церковью; это не пустая похвальба, это — реальность. Как ни бьются над этим современные синкретисты, им не удается создать ничего, что было бы шире Церкви. Всякий раз они просто выбрасывают что-нибудь не из Церкви, а из жизни: знамя, или харчевню, или детскую книжку про рыцарей, или плетень в конце поля»[39]. Перешедший в зрелом возрасте из протестантизма в католичество Гилберт Кийт Честертон делает это не вследствие интеллектуального решения. Он объясняет это так: «Когда меня или кого-нибудь другого спрашивают: “Почему вы приняли католичество?”, мы отвечаем быстро и точно, хотя и не для всех понятно: “Чтобы освободиться от грехов”»[40]. Евангелие для писателя — не этическое учение, это проповедь Воплощенного Бога, главное в которой — сам факт Боговоплощения: «Сквозь все поучения Христа проходит нить, почти незаметная для тех, кто говорит, что это именно поучение. Когда читаешь Евангелие, так и кажется, что на самом деле Он пришел не для того, чтобы учить»[41]. «Простые слова Евангелия тяжелы как жернова, и тот, кто может читать их просто, чувствует, что на него свалился камень»[42].

Быть героем в мире, лежащем во зле, совсем непросто. В «Перелетном кабаке» Честертон в маленьком диалоге показывает, какая судьба героя может ждать:

 — Что еще можно сделать с героем, — спросила миссис Макинтош, — как не поклониться ему?

 — Его можно распять, — сказала Джоан[43].

Но Честертон при этом не ищет мученического пути. В предисловии к «Ортодоксии» он пишет: «Нам нужна жизнь повседневной романтики; жизнь, соединяющая странное с безопасным. Нам надо соединить уют и чудо. Мы должны быть счастливы в нашей стране чудес, не погрязая в довольстве»[44]. И писатель говорит о том, что «христианство имеет дело с весомой, вне нас существующей реальностью, с внешним, а не только с вечным. Оно возвещает, что мир действительно есть, что мир — это мир. В этом оно совпадает со здравым смыслом»[45].

И единственный источник истинной жизни для человека — это Христос, но нужно поверить в Него — Воплощенного Бога: «Если считать, что Он только человек, вся история становится несравненно менее человечной. Исчезает ее суть, та самая, что поистине пронзила человечество. Люди отвергают догму не потому, что догма плоха, а потому что она слишком хороша. Она дарует слишком большую свободу, чтобы оказаться правдой. Она дарует немыслимую свободу, ибо человек может пасть. Она дает небывалую свободу — сам Бог может умереть. Вот что должны были бы сказать просвещенные скептики, и я ни в малейшей степени не собираюсь возражать им. Для них мироздание — тюрьма, жизнь — сплошные ограничения; не случайно, говоря о причинной связи, они вспоминают цепь. Им кажется, что поверить в нашу свободу — все равно, что поверить в страну фей. Мы вправе вполне буквально сказать, что истина сделала нас свободными»[46].

Что же может сделать «простой человек» перед лицом глобального мира? Джон Рональд Руэл Толкин (1892–1973) создал силой своей фантазии удивительный мир, английский литературный эпос, населенный необычными существами — гномами, эльфами, хоббитами и другими персонажами мифов, соседствующими с обычными людьми. Пройти путь, полный опасностей, и уничтожить Кольцо Всевластия должен тот, кто внешне вовсе не похож на героя, — хоббит Фродо. Толкин ярко показывает, насколько хоббиты далеки от мечтаний о подвигах: «На самом деле очень немногие из хоббитов видели море и плавали по нему, а еще меньше таких, кто возвращался, чтобы рассказать об этом. Большинство хоббитов относились с недоверием даже к небольшим речкам и мало кто из них умел плавать»[47].

Показателен разговор Фродо с эльфом, отражающий наивную веру в то, что где-где, а в Хоббитании не может произойти ничего плохого:

 — Знаешь, полная правда вряд ли испугала бы меня больше, чем твои недомолвки! — воскликнул Фродо. — Я, конечно, готовился к опасностям; однако не здесь же, не дома! Неужели хоббиту уже нельзя спокойно пройти от Прудов к Реке?

 — Да ведь это земля не только ваша, — сказал Гилдур. — Жили здесь другие, до хоббитов, и будут жить, когда вас не станет. Мир широк; вы можете отгородиться от него, но нельзя же навек оставить его за оградой![48].

И глобальные беды не обходят стороной и край, жителям которого казалось, что они могут спрятаться от них, как страус, зарыв голову в песок: «По Краю ходили слухи о странных событиях в дальних странах. <...> Эльфы прежде редко посещавшие Хоббитанию, теперь то и дело появлялись в лесах по вечерам, они уходили на запад, уходили и не возвращались. Они покидали Средиземье навек, и тревоги и заботы этой земли мало заботили их. Правда, на дорогах встречались и гномы — их тоже стало больше, чем прежде, — древний Западный Тракт вел через Край к Серебристой Гавани, и гномы всегда ходили по нему в свои рудники в Голубых горах. От них-то главным образом хоббиты и узнавали при желании, что творится в мире; но гномы были скупы на слова, а хоббиты не особенно настойчивы. Но теперь Фродо все чаще попадались незнакомые гномы из отдаленных поселений, и кое-кто из них шепотом рассказывал о страшном Враге из Мордорской земли»[49].

И именно Фродо в решающий момент делает свободный выбор посвятить себя уничтожению Кольца Всевластия: «Ужас охватил Фродо, словно сейчас должны были произнести приговор, которого он давно ожидал, напрасно надеясь, что сия чаша минет его. Страстное желание жить мирно и спокойно рядом с Бильбо в Раздоле захлестнуло его. Наконец, сделав усилие, он заговорил, с изумлением прислушиваясь к собственным словам, как будто кто-то другой говорил его слабым голосом: "Я возьму Кольцо — хотя путь мне не известен"»[50].

Хоббит осознает всю тяжесть этого выбора еще в самом начале пути:

 — Хотелось бы мне, чтобы это случилось в другое время, не в мое, — сказал Фродо.

 — И мне бы тоже, — сказал Гэндальф, — да и всем, кто дожил до таких времен. Но выбирать нам не дано. Мы можем только решить, как распорядиться своим временем[51].

С Фродо идут маг Гэндальф, два человека, три хоббита, гном и эльф. Эльфийская владычица Галадриэль говорит хранителям Кольца: «Я сразу могу сказать: ваш поход — по острию ножа. Отклонитесь лишь немного — и всеобщая гибель неизбежна. Но пока Хранители соблюдают верность, надежда жива»[52]. От того, насколько успешна будет эта миссия, зависит судьба глобального мира толкиновского эпоса. По словам Гэндальфа «судьбы мира держатся на тонком волоске. Но чем дольше мы выстоим, тем жарче разгорится надежда»[53].

Толкин показывает, как может вырасти хоббит, прошедший путь до конца, который справился с испытаниями, превышавшими его силы, исполнил возложенную на него миссию, и он показывает падение некогда великого мага Сарумана, на закате своей жизни измывавшегося над Хоббитанией. Хоббиты требуют казнить его, но Фродо запрещает. «Саруман, не оглядываясь, двинулся прочь. Драконий язык поплелся за ним. Но когда они проходили мимо Фродо, в руке Сарумана вдруг сверкнул нож. Яростный удар обрушился на Фродо, но клинок скользнул по кольчуге, скрытой плащом и сломался. Сэм первый бросился на Сарумана, за ним другие; негодяя повалили на землю, Сэм вытащил меч.

 — Стой, Сэм! — крикнул Фродо. — Даже сейчас — не убивай! Он не ранил меня. Не должен кончать так тот, кто был магом, членом великого братства. Он пал, и не в наших силах поднять его. Но мы должны сохранить ему жизнь: быть может, кто-то иной сумеет возродить его душу...

Хоббиты расступились. Саруман поднялся на колени и внимательно посмотрел на Фродо. В глазах его промелькнули удивление, уважение и ненависть — все сразу.

 — Э, да ты вырос, невысоклик, — сказал он. — Да-да, сильно вырос. Ты мудр и жесток. Ты лишил меня сладости мести, теперь я должен унести с собой горькую мысль, что обязан тебе жизнью. Ненавижу тебя!»[54]

Впрочем, смерть к Саруману и его слуге приходит очень быстро: колдун «ткнул ногою своего злосчастного невольника, скорчившегося на земле, и повернулся, чтобы идти; вдруг Драконий Язык распрямился как пружина и, выхватив спрятанный за пазухой нож, прыгнул на спину Сарумана. Мгновение — и бывший маг рухнул с перерезанным горлом, а Драконий Язык, вопя, помчался по тропинке вниз. Не успел Фродо опомниться, как три тетивы одновременно натянулись, три хоббитских стрелы пропели — и Грим Драконий Язык замертво повалился наземь»[55].

Джон Толкин показывает, как выбор хоббита Фродо меняет не только его самого, но и судьбу мира, в котором он живет, а выбор некогда великого мага Сарумана безвозвратно губит его, делая жалким и беспомощным, но губит лишь его лично и тех, кто ему поверил. Невольно вспоминаются слова апостола Павла: «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых; и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом» (1 Кор. 1, 28).

И нельзя не отметить, что духовный поиск английских писателей продолжается и сегодня. После завоевавшей огромную популярность серии книг о Гарри Поттере Джоан Роулинг пишет другую книгу, книгу «для взрослых». Это роман «Случайная вакансия».

Мир волшебников, нарисованный автором в ее детских книгах, несмотря на обилие в нем зла, вовсе не выглядит богооставленным: в нем есть те, кто готов пожертвовать собой ради других. Попытавшись убить Гарри через год после его рождения, самый могущественный волшебник Волан-де-Морт, теряет всю свою силу, потому что мать Гарри предпочитает погибнуть (хотя и могла остаться в живых), лишь бы спасти сына. Продолжая традиции Д.Р.Р. Толкина и К.С. Льюиса, Д.К. Роулинг, через мифологический мир сказочных существ показывает в нем реальную борьбу добра и зла, борьбу за самое ценное, что есть в человеке, — его совесть и его душу. Ее положительные герои-волшебники (нужно отметить, что большинство из них еще фактически дети) не знают другого света, другой правды и потому не могут сделать иного выбора.

В «Случайной вакансии» Джоан Роулинг рисует реальный мир; мир, который заставляет вспомнить одних из наиболее страшных персонажей ее Поттерианы — дементоров, встреча с которыми дает ощущение, что «как будто никакой радости никогда в жизни больше не будет»[56]. При чтении романа про внешне благополучный английский городок возникает ощущение, что его жители видят таких дементоров постоянно... И некоторые из героев, пытаются лечиться от окружающей их безысходности шоколадом — точно так же, как рекомендовали волшебники в сказочных романах Роулинг делать тем, кто встретил дементора: «Тесса расценила такой десерт как намек нас свой диабет, но успокоилась, вспомнив о припасенной дома плитке шоколада»[57].В этом городке вроде бы есть христианский храм, но ощущение богооставленности пронизывает книгу. Большие и малые беды героев, ни один ими не обделен, каждый получает их с избытком; кто-то ломается, кто-то нет. Реальные жизненные драмы и пустые интриги вокруг малозначимой освободившейся вакансии члена городского совета — все это так тесно перемешано в книге, что создает ощущение проникновения в реальный мир этих людей, почти каждый из которых несчастен по-своему.

В конце, казалось бы, исполненной безнадежностью книги нашей современницы Джоан Роулинг «Последняя вакансия», книги, без прикрас рисующей обитателей постхристианского английского городка, самопожертвование девочки Сухвиндер и смерть детей — Кристал и ее брата — заставляет задуматься многих из обитателей городка; психолог Тесса рядом с их гробами думает: «Вот бы архистратиг Михаил сошел со сверкающего витража и рассудил их всех, решил бы по справедливости, какова мера ее ответственности за эти смерти, за сломанные жизни, за все беды...»[58]. И начинает казаться, что и в этот унылый постхристианский мир, жители которого жаждут любви, но ищут ее не у Того, Кто может ее дать, входит Христос...

Мы не знаем будущего мира, даже собственного будущего; Арнольд Тойнби хорошо написал об этом, что «он лишь живой обломок кораблекрушения в бурном потоке времени, отдавая себе отчет в том, что его неустойчивое и фрагментарное видение происходящих событий не более чем карикатура на историко-топографическую карту. Лишь Бог знает истинную картину. Наши индивидуальные человеческие суждения — это стрельба наугад»[59]. Но здесь и сейчас каждый из нас делает свой выбор, который определяет не только нашу судьбу, но и судьбу всего мира.

Клайв Льюис прямо пишет о том, что даже в антихристианском мире, и особенно в нем, подлинного себя человек может обрести только во Христе: «Отдайте себя — и вы обретете себя. Будете искать “себя” — и вашим уделом станут лишь ненависть, одиночество, отчаяние, гнев и гибель. Но если вы будете искать Христа, то найдете Его, и “все остальное приложится вам”»[60]. Его слова также актуальны и сегодня.

Интересно отметить, как мысли английских христианских писателей начала и первой половины XX века перекликаются на глубинном уровне с рассуждениями одного из наиболее харизматичных деятелей движения «Анонимных Алкоголиков» второй половины этого столетия Чарльза Чемберлейна, самого о себе говорившего, что его вряд ли можно назвать христианином, и вряд ли имевшим представление об английской литературе, но жившим последние 30 лет своей жизни так, как будто он всегда предстоит перед Богом. Название его получившей известность книге «Новые очки» дали слова одного католического священника-иезуита, о котором Чарльз Чемберлейн вспоминал так: «Он сказал мне однажды: “Чак, твоим крестом был алкоголизм, а моим — слабость веры. Я выучил всё, что было нужно, и был посвящён в духовный сан, но при этом ни во что не верил”. Восемнадцать лет он изучал все эти дела, в духовный сан его посвятили, а он ни во что не верит. И он сказал мне: “Я стал верить, когда увидел, что происходит со всеми вами в сообществе Анонимных Алкоголиков”. И он сказал: “Иногда я верю, что Рай — это всего лишь новые очки”. Я думаю, что это одно из самых мудрых высказываний, которое мне когда-либо довелось услышать»[61]. Ч. Чемберлейн убедительно показывает, что большинство проблем находится внутри человека: «…сегодня я сижу в том же кресле, в котором я просидел десять лет, как в Аду. В этом же кресле я уже двадцать девять лет сижу, как в Раю. С креслом ничего не произошло. Ничего не произошло с моей женой. Ничего не произошло с моими детьми. Но что-то произошло со мной, доказывая, что Рай всегда был в этом кресле. С креслом ничего не случилось, я по-прежнему сижу в нём, и я в Раю. Вот почему в словах Большой Книги так много позитива. Полностью освободиться от себя — там сказано, отринув всё. И препоручить нашу волю и нашу жизнь Богу»[62].

Такое сходство на онтологическом уровне совсем разных людей показывает общность их базовых ценностей. Отринув все, они посвятили свою жизнь смелому поиску Истины, давая новую надежду все дальше отходящему от Христа и от христианского взгляда на жизнь англосаксонскому миру, пытаясь донести старые истины на новом языке тем, кто перестал их понимать и воспринимать.