Болгарский Хан Крум собирает войско, император Михаил собирает войско

 

"Золотой век” Симеона преобразил Болгарию. Он сформировал тот облик болгарского народа, который мы видим сейчас, выковал его духовный национальный стержень, который не смогли затем разрушить полтора столетия господства Византии и четыре "черных" века турецкого гнета. И более того, деятельность царя Симеона, можно сказать, оказала воздействие на весь ход европейской и мировой истории. В моих словах нет преувеличения. Пролог драмы европейской истории последующего тысячелетия разыгрывался здесь, на этой земле. Сюда были устремлены взгляды правителей державы франков, Константинополя и Рима. Дело было не только в самой Болгарии, от ее выбора зависело, куда пойдет находящийся за нею безбрежный славянский мир, половина Европы.

Выбор, правда, был уже сделан отцом Симеона - Борисом. Однако только в эпоху Симеона этот выбор был закреплен и стал необратимой реальностью. Симеону не удалось реализовать свою главную мечту - создать под своим скипетром на Балканах единую византийско-славянскую державу, но он осуществил большее - он заложил фундамент византийско-славянской культуры, тысячелетнего духовного сообщества, далеко выходящего за пределы Балканского полуострова.

Протагонисты века Симеона хорошо известны. Это, прежде всего, Климент Охридский, ближайший сподвижник славянского первоучителя Мефодия, Константин Преславский, Наум Охридский, Экзарх Иоанн, пожалуй, самый эрудированный из плеяды славянских просветителей, Петр Черноризец, Козьма Пресвитер, Черноризец Храбр, Григорий Пресвитер и другие.

 

Мы все, в той или иной степени знакомые с современной издательской деятельностью, можем лишь удивляться масштабам осуществленных при Симеоне и под его непосредственным руководством литературных работ. За время его правления были исправлены или заново переведены книги Священного Писания. Был сделан перевод толкований к ним и, в частности, двух "Шестодневов", представлявших собой естественнонаучные энциклопедии того времени. На славянский язык были переведены практически все песнопения и молитвы, бывшие в употреблении в Константинопольской Церкви, все популярные сборники проповедей и христианских поучений, многочисленные "слова" Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Василия Великого, Епифания Кипрского, Иоанна Дамаскина, сборники Кирилла Иерусалимского, Ефрема Сирина, монаха Антиоха и т.д. Славяне получили возможность читать на родном языке такой сложнейший для понимания и перевода труд, как "Богословие" Иоанна Дамаскина, и фундаментальное пособие по аскетике - "Лествицу" Иоанна Лествичника. С греческого языка были переведены все двенадцать книг Четьих-Миней, большая часть житий святых, Синайский, Скитский и Римский патерики. Достоянием славян стали обширные и наиболее популярные в то время исторические произведения - хронографы Иоанна Малалы и Георгия Амартола. Если к этому неполному перечню добавить оригинальные произведения авторов симеоновской эпохи, то получится внушительный литературный фонд, способный обеспечить и обеспечивший развитие славянской литературы в течение веков.

Богословие, философия, логика, аскетика, патристика, всеобщая история, география, астрономия, биология, лингвистика, церковная поэзия - вот области науки и культуры, которые возникли одновременно в короткий исторический момент в Болгарии. Все это не может не навести на мысль о существовании хорошо продуманного единого плана, по которому осуществлялась там литературно-переводческая работа. По словам А. И. Яцимирского, "единство и систематичность в наличности памятников этой эпохи настолько ощутимы, что удачно поставленная и менее удачно обоснованная гипотеза А. А. Шахматова о создании в кружке Симеона колоссальной энциклопедии, от которой до нашего времени сохранилась только часть, рано или поздно должна быть принята в науке”.(1)

Масштабность этой деятельности и поразительная быстрота, с которой она была осуществлена, порою приводят исследователей в недоумение - они буквально отказываются верить своим глазам. Тот же самый А. И. Яцимирский, высказывание которого приведено выше, выражает сомнение в том, насколько глубокой и жизнеспособной могла оказаться культура, столь поспешно перенесенная на новую почву из Византии, где она явилась результатом естественной и долгой эволюции.(2) Можно понять удивление исследователя, но непонятно его сомнение, поскольку последующая тысячелетняя история этой культуры вполне доказала и ее жизнеспособность, и ее глубину. Попытка А. И. Яцимирского противопоставить "аристократическую" письменность двора Симеона и первых "славянских гуманистов" культуре "за стенами дворцовых построек", которая, по его словам, "довольствовалась очень немногим”,(3) нам представляется также неосновательной. Особенность болгарского просвещения в том-то и заключалась, что напряженная творческая деятельность интеллектуальной элиты в Преславском монастыре органически сочеталась с приобщением широких масс населения к христианской культуре. Три с половиной тысячи учеников, собранных Климентом Охридским сразу же после его приезда в Македонию, красноречиво свидетельствуют об этом. Нельзя согласиться с утверждением, что "роскошные книги царской библиотеки не могли и посредственно влиять на болгарскую культуру", якобы "жившую особой жизнью".(4) Да, конечно, Сборник Симеона, с которого был скопирован Святославов Сборник 1073 года, не предназначался для массового читателя, но это был эталон, камертон, на который настраивалась вся письменная культура. 

 

Перенесение Адрианом II, Кириллом и Мефодием мощей св. Климента    

 

То же самое недоверие к "золотому веку" Симеона сквозит в работах такого вдумчивого и серьезного исследователя, как Н. К. Никольский. Его исходная позиция понятна. Выясняя происхождение выделенного А. А. Шахматовым из Повести временных лет Сказания о преложении книг на славянский язык, он делает вывод, что сознание единства славянской народности естественнее всего могло зародиться в Моравии или Чехии. "Эта мысль, - категорически заявляет Н. К. Никольский, - не могла зародиться в Болгарии, находившейся на окраине славянских поселений".(5) Но почему духовный и культурный центр должен обязательно совпадать с географическим центром той или иной народности? Не создают ли более благоприятные условия для духовного и культурного расцвета места пересечения различных культурных веяний? Во всяком случае, славянская письменность и истоки славянского самосознания возникли не в центре и даже не в рамках славянского мира, а за его пределами. Они возникли в греко-славянской, или греко-болгарской среде в районах Солуни и Вифинского Олимпа, где по крайней мере в течение двух предшествующих столетий должны были звучать молитвы и проповеди на славянском языке и постепенно создавались предпосылки для возникновения богословского и литературного языка славян. Но Византия могла служить лишь первоначальной питательной средой, для рождения новой национальной культуры необходимо было национальное славянское государство, и таким государством, естественно, должна была стать Болгария, учитывая ее непосредственное соседство с Византией и племенное родство с населением Северной Греции.

Миссия Кирилла и Мефодия в Великую Моравию в значительной степени явилась следствием политической конъюнктуры, и в силу изменившейся политической обстановки сподвижники первоучителей были изгнаны оттуда. Центр славянского просвещения переместился в Болгарию, туда, где он и должен был возникнуть с самого начала, где восточный обряд и византийско-славянская культура могли восторжествовать вопреки мощному давлению политических факторов. Это действительно был центр общеславянского значения, поскольку по заданию Симеона работали литературные силы не только в Болгарии, но и за ее пределами.(6)

Нисколько не стремясь приуменьшить значение западного славянского влияния на Русь, которое могло иметь место еще в период правления в Киеве Аскольда и Дира, мы должны все-таки признать, что роль болгарского фактора накануне второго Крещения Руси (988 год) была решающей. Абсолютное большинство книг, привезенных в нашу страну, имеет болгарское происхождение. "Мы не имеем права говорить, - писал А. И. Соболевский, - что Россия получила все, что было написано на церковнославянском языке солунскими братьями, их "учениками” в Моравии и Болгарии и "учениками” их "учеников” в Чехии, все, что было в Болгарии X века, все, что было написано в век царя Симеона и в ближайшее время после Симеона в Болгарии. Но мы можем с решительностью утверждать, что Россия получила большую часть того, чем владела Болгария; древняя церковнославянская литература была усвоена русскими и легла в основание русской литературы”.(7) 

 

Битва Греков с Болгарами    

 

Любопытно, что в русских летописях мы не находим никаких сообщений о времени и обстоятельствах перехода на Русь письменного наследия славянства. Н. К. Никольский обращает внимание на то, что при перечислении ценностей, вывезенных Владимиром из Корсуня, летопись умалчивает о книгах,(8) хотя они неожиданно оказываются в Киеве в самый год Крещения.(9) Такое отношение летописи к вопросу о книгах Н. К. Никольский называет "загадочным", намекая на нежелание эллинофильски настроенного редактора свода отмечать важный факт славянского влияния на Русь. Нам представляется, что для подобных обвинений в адрес летописцев нет оснований. Процесс перехода книг на Русь не обратил на себя их внимание, потому что происходил незаметно, постоянно на протяжении столетия, точно так же, как незаметно и непрерывно осуществлялась христианизация русского населения. Не скажет ли потом неожиданно летописец, что киевляне "акы издавьна научены, такы течаху радующеся к крыщению”, имея "теплую веру" "к Господу нашему Иисусу Христу"?(10) Впрочем, одно упоминание о болгарских книгах в русской летописи все-таки есть - в нем говорится о присылке книг князю Владимиру царем Симеоном (!). Несмотря на хронологическую несовместимость в этом упоминании, не нашла ли в нем отражение глубокая историческая правда, запечатленная в памяти народа?(11)

Теперь хотелось бы затронуть принципиальный вопрос, связанный со значением "золотого века" Симеона для русской национальной истории и культуры. В своем "Очерке развития русской философии" Густав Шпет пишет: "Нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский... Солунские братья сыграли для России фатальную роль... И что могло бы быть, если бы, как Запад на латинском, мы усвоили христианство на греческом языке?.. Какое у нас могло бы быть Возрождение, если бы наша интеллигенция московского периода так же знала греческий, как Запад - латинский язык, если бы наши московские и киевские предки читали хотя бы то, что христианство не успело спрятать и уничтожить из наследия Платона, Фукидида и Софокла?”(12) Да, такой вариант теоретически был возможен, хотя я думаю, что наши предки в этом случае читали бы не Платона, Фукидида и Софокла, а Коран. И вряд ли можно было бы говорить тоща о единой русской нации и русской культуре. Новейшие археологические открытия и краниологические исследования показывают, что элементы, из которых слагалась русская нация, были гораздо более разнородны, чем предполагалось раньше. В этой связи трудно переоценить значение церковнославянского, по своему происхождению - болгарского языка в формировании русской нации. Никакой другой язык, использовавшийся в средние века для межнационального общения, не мог быть так легко усвоен восточнославянскими племенами и, быстро утратив характер иноземного происхождения, стать общедоступным литературным языком, носителем национальной идеи. Использование латыни и греческого языка в лучшем случае могло бы привести к возникновению наднациональной, космополитической по природе элиты, оторванной от народа, говорящей с ним на разных языках. В условиях многоплеменной Руси это означало бы одно - вместо единой нации, сумевшей отстоять свою независимость и защитить европейскую цивилизацию от угрозы с Востока, мы имели бы конгломерат народов и микрогосударств полян и дулебов, вятичей и родимичей, северян и словен с весьма сомнительной исторической судьбой.

Что же касается античного наследия, то оно, как ингредиент византийской христианской культуры, стало достоянием славян, в том числе и Руси. Через Иоанна Дамаскина славяне познакомились с философией и логикой Аристотеля. Особую роль в распространении в славянском мире античных знаний в области астрономии, географии, ботаники, зоологии, анатомии и физиологии человека сыграл "Шестоднев" Иоанна Экзарха Болгарского, обширная естественнонаучная энциклопедия, которую, кстати говоря, читали и переписывали в России вплоть до XVIII века. Поражают широкие сведения, полученные славянами об античной мифологии, что уж, казалось бы, совсем не укладывается в рамки христианской культуры.

Впрочем, авторов, которые сетуют по поводу языкового барьера, якобы закрывавшего нашим предкам доступ к античному наследию, волнует не это наследие, а то, что православные народы не вступили на путь западноевропейского Возрождения. Но тут, как нам думается, языковой барьер совсем ни при чем. Византийское общество (где такого барьера не существовало), за исключением узкого круга прозападно настроенных интеллектуалов, так же, как и славяне, сознательно отвергло этот путь, создав свою неповторимую возрожденческую культуру как антитезу западному Ренессансу.

Сравнивая культуру Болгарии эпохи царя Симеона и возникшую на ее основе древнерусскую культуру, нельзя не заметить одного важного различия. Центральное место в древнерусской литературе занимает летопись. Она доминирует над другими видами исторического и литературного повествования, она поглощает в себя все - скупые исторические документы, религиозные и политические трактаты, литературную повесть, жития святых, географические описания и т. д. Вместе с тем дух историзма пропитывает собой всю древнерусскую культуру. Ничего подобного в древнеболгарской культуре нет.

Единственное сохранившееся оригинальное историческое произведение этой эпохи - "Историкия" Константина Пресвитера представляет собой компиляцию из византийских источников. О болгарах в "Историкии" имеется лишь одно краткое сведение, также почерпнутое в византийских хрониках (о разгроме Никифора I Крумом). "Перечитывая произведения авторов (эпохи Симеона), - писал А. И. Соболевский, - мы поражаемся отсутствием в них местных, болгарских данных. Только у Козмы есть кое-какие сведения о Болгарии его времени. Мы напрасно искали бы в них имени хотя бы одного языческого праздника. Вообще в них нет почти ничего для характеристики болгарского быта 1Х-Х веков".(13)

Попытки вывести русскую летопись из византийских хронографов (14) успеха не имели. Н. К. Никольский вполне резонно отмечал, что, "несмотря на присутствие во вводных статьях отрывков (вставок) из греческой письменности, ни по своему содержанию, ни по своей конструктивной форме, ни по подробностям излагаемых эпизодов и основной тенденции, начальная часть нашей летописи не примыкает к памятникам византийской хронографии, среди которых до сих пор не открыто ни одного произведения, которое могло бы быть признано литературным прототипом не только вводных статей, но и их продолжения". (15) Столь же неубедительной оказалась попытка самого Н. Х. Никольского положить в основу русского летописания западнославянские хроники. (16) По-видимому, русскую летопись нужно признать оригинальной формой литературно-исторического произведения, возникшей на русской земле и обусловленной специфическими условиями русской жизни. В связи с этим более важным, как нам кажется, является не поиск, вероятно, не существовавших прототипов, а объяснение причин, вызвавших появление летописания и возникновение интереса на Руси к своему прошлому.

Нам представляется несомненным, что Крещение Руси и передача ей литературного византийско-славянского наследия явились главной предпосылкой возникновения у наших предков интереса к истории. В результате этих факторов русский народ был введен в историю, то есть в конкретную систему пространственно-временных координат. Он был причислен к Яфетову племени, к норикам, "еже суть словене", (17) одному из 72 библейских народов, образовавшихся после столпотворения. Была четко установлена родословная полян ("яже ныне зовомая Русь") среди мораван, чехов, ляхов и болгар. Взгляд русских на себя и на соседние народы неожиданно приобрел историческую глубину, уходящую на тысячелетия назад, обратную временную перспективу и новое пространственное измерение. Поэтому Крещение Руси означает тот рубеж, до которого появление русского летописания было нереально. Безусловно должно было потребоваться и определенное время на усвоение и осмысление полученного литературного наследия. Но все это, повторяем, лишь создавало предпосылки для возникновения интереса к национальной истории, предпосылки, которые существовали и в Болгарии.

Д. С. Лихачев, относящий возникновение русского национального самосознания к эпохе Ярослава Мудрого, пишет, что политические идеи этого периода "вызвали к жизни интерес к русскому прошлому. Именно в это время, - указывает он, - в обстановке патриотического подъема первой половины XI века закладывается основание русской летописи" (18). К сожалению, Д. С. Лихачев связывает этот патриотический подъем и, таким образом, возникновение русского национального самосознания с выступлением против так называемой "гегемонии Византии".(19) Известно, однако, что у болгар в период правления Симеона было гораздо больше проблем с Византией, но это не привело у них к созданию исторических трудов. И что значит по сравнению с притязанием Симеона на титул императора ромеев избрание Илариона собором русских епископов (в полном соответствии с каноническими правилами) митрополитом Руси? Можно ли назвать этот инцидент, который вскоре был урегулирован, бунтом против "гегемонии Византии"?

По нашему мнению, вопрос о зарождении русского национального самосознания следует рассматривать в контексте общих сдвигов в идейной и духовной жизни византийско-славянского сообщества. Просветительная деятельность солунских братьев и их учеников полностью укладывается в идейном направлении так называемого Фотиевского ренессанса, смысл которого заключался прежде всего в систематизации традиции. Отсюда стремление к созданию обширных энциклопедий (богословских, литературных, естественнонаучных), хрестоматий, компилятивных сборников, различных толкований, справочных пособий, словарей. Век просветительства - это век учителей (и солунские братья - в первую очередь учители), это век учреждаемых школ и академических центров, век педагогики. В эпоху Фотия проявляется в целом необычный для византийского общества интерес к другим языкам, что стимулирует лингвистические исследования. Особенность деятельности Кирилла и Мефодия заключается в том, что она носит миссионерский характер, однако это не только полностью соответствовало политическим устремлениям Фотия, но и отвечало самому духу эпохи просветительства.

Героем этого времени был эрудит. Таков был сам Фотий. Эти же качества Житие Кирилла (характерная черта времени!) отмечает у славянского первоучителя, говоря, что он учился "и Гомеру, и геометрии, и у Льва, и у Фотия диалектике, и всем философским учениям, а сверх того и риторике, и арифметике, и астрономии, и музыке, и всем прочим эллинским наукам". (20) Таковы были царь Симеон, Иоанн Экзарх Болгарский и другие протагонисты "золотого века" в Болгарии.

Сам характер ученой энциклопедической деятельности вел, однако, к постепенному отрыву науки от источников. Оригинальные произведения заменялись хрестоматиями и компиляциями. Такое положение существовало и в грекоязычной Византии, и в славянском мире, где круг чтения практически был один и тот же.

К XI веку происходит кризис ученого энциклопедизма. Эрудитство вырождается. Пробуждается интерес к источникам и окружающей реальной действительности. Систематизируемый традиционализм уступает место новому миросозерцанию, исходным моментом которого является человеческая личность. Михаил Пселл открывает Платона и неоплатоников, в концепциях которых античная философская мысль достигла своего апогея. Античная традиция выступает теперь не в облике христианизированного Аристотеля, а как прямая антитеза христианству. От Михаила Пселла и его ученика Иоанна Итала прямой путь ведет к западноевропейскому Ренессансу.

Одновременно среди монашеской духовной элиты Византии возникает другое индивидуалистическое учение, которое, в противовес рационализму, разрушающему связь между человеком и Богом, обосновывало возможность для человека реального мистического постижения Божества, возможность встречи с Богом лицом к лицу. Создатель этого учения Симеон Новый Богослов (949-1022) станет предтечей исихастского движения и восточноевропейского Возрождения.

Именно в контексте указанных идейных сдвигов, затронувших не только Византию, но и весь византийско-славянский мир, следует рассматривать вопрос о возникновении на Руси национального самосознания и интереса к национальной истории. Без появления личностного самосознания и его носителя - первой русской интеллигенции в монашеских рясах - это было невозможно. 

 

   

Черты нового миросозерцания явственно выступают в Слове о законе и благодати митрополита Киевского Илариона. Сам интерес Илариона к вопросу о благодати не случаен. Закон - это внешняя сила, которая требует повиновения; благодать нисходит на человека, она действует в нем самом, предполагает свободное приятие свободной человеческой личностью. "Прежде был дан закон, - пишет Иларион, - а потом благодать; прежде - тень, а потом - истина. Прообраз закона и благодати - Агарь и Сарра, рабыня Агарь и свободная Сарра: прежде - рабыня, потом - свободная". (21) Закон дается народам, благодать - личности. Ниспослание благодати и приятие ее человеком - это акт личностной встречи человека с Богом. Здесь не требуются посредники, учители (какой контраст с эпохой Фотия!). "Как уверовал ты? - обращается Иларион к князю Владимиру. - Как воспламенился любовью ко Христу? Как вселилось в тебя разумение, превосходящее разумение земной мудрости, чтобы возлюбить Невидимого и устремиться к не-бесному?"(22) И тут же он отвечает: "Почило на тебе блаженство", (23) "силой Божией тебе вменилось". (24) "Ты же, - говорит Иларион, - ни закона, ни пророков не читавший, Распятому поклонился!"(25) Обращаясь к соотечественникам, "с преизбытком насытившимся книжной сладостью”, митрополит Иларион делает акцент на ином, не книжном постижении Слова Божия. Его устами говорит эпоха Симеона Нового Богослова и грядущая эпоха исихастов. Он буквально упивается антиномиями, показывающими тщету рационального восприятия Бога:

"Как человек, Он, возрастая, ширил материнское лоно (Лк. 11, 27), - но, как Бог, исшел из него, не повредив девства;

как человек, Он питался материнским млеком (Лк. 11, 27), - но, как Бог, повелел ангелам с пастырями воспевать; "Слава в вышних Богу" (Лк. 2,14);

как человек, Он был повит пеленами (Лк. 2,7-12), - но, как Бог, звездою путеводил волхвов" (Мф. 2, 2-9) и т. д. и т. д.

Если в предшествующую эпоху компиляция и заимствование из чужих трудов было нормой, то Иларион заявляет: "Излагать здесь то, что в иных книгах написано и вам ведомо, стало бы признаком дерзости и славолюбия".(27) Так может говорить лишь свободная человеческая личность, способная смело высказывать свое мнение по поводу того, что происходит вокруг, и того, что было в прошлом.

Однако, как бы ни отличались "новые люди” от предшествующего поколения, современники Илариона не забывают свою духовную родословную. С чего бы ни начиналась русская летопись, со Сказания о преложении книг (точка зрения Н. К. Никольского) (28) или со Сказания о первоначальном распространении христианства на Руси, как полагает Д. С. Лихачев, идея славянского единства явилась исходным моментом русского политического мышления. Из нее, собственно говоря, и родилась русская национальная идея, так и оставшаяся славянофильской по своему содержанию. С этого периода, начиная с митрополита Илариона и летописца Нестора и до Н. М. Карамзина, П. Я. Чаадаева, А. С. Хомякова и Владимира Соловьева, проблема России и славян, их место в мировой истории и культуре станет центральной проблемой, над которой будет мучительно биться, словно решая задачу квадратуры круга, русская философская мысль.

Видеть, однако, зарождение славянского русского национального сознания в конфликте с византинизмом было бы в корне неверно. Мы не находим ни малейших следов этого ни в болгарской культуре "золотого века" Симеона, ни в древнерусских источниках. Не дает оснований для таких выводов и Слово Илариона. Не мог уподоблять Константинополь "ветхим мехам”, в которые не вливают новое вино, человек, который так говорит о Византии: "Слышал он (князь Владимир) о православной греческой земле, христолюбивой и сильной верою: что в земле той чтут и поклоняются единому в Троице Богу, что проявляются в ней силы, творятся чудеса и знамения, что церкви там полны народом, что города ее и веси правоверны, что все молитве прилежат, все Богу предстоят. И, слыша это, возгорелся духом и возжелал он сердцем стать христианином самому и христианской - земле его".(30)

Определенное влияние на возникновение и характер русского летописания, по-видимому, оказали особенности жизни русских городов с их вечевым укладом, борьбой политических партий, конфликтами с княжеской властью, с пережитками самостоятельности бывших государств-полисов. Бушевавшие там политические страсти требовали своего выражения, что зачастую находило свое отражение в летописи. Режим абсолютной монархии в Болгарии был для этого менее благоприятен.

 

Подводя итог сказанному, следует отметить, что формирование древнерусской культуры происходило под решающим воздействием болгарской культуры "золотого века" Симеона, возникшей в результате перенесения византинизма на славянскую почву. Дальнейшее развитие древнерусской культуры определялось местными особенностями и общей эволюцией духовной и культурной жизни в рамках византийско-славянского сообщества, что, естественно, не исключало других влияний (с Запада и Востока).

 

1. А. И. Яцимирский. История южных славян, Варшава, 1913, с. 136.

2. Там же, с. 139.

3. Там же.

4. Там же.

5. Н. К. Никольский. Повесть временных лет, как источник для истории начального периода русской письменности и культуры, Л., 1930, вып. I, с. 21-22. 

6. А. И. Соболевский. Древняя церковнославянская литература и ее значение, Харьков, 1908, с. 8. 

7. Там же с. 19.

8. Лавр., 113-114, под 6496/988 г. 

9. Н. К. Никольский. Повесть..., с. 8. 

10. Памятники др. русской литературы, вып. 2-й, изд. ОРЯС, Пг., 1916, с. 4.

11. В. Н. Татищев. История Российская, кн. I,1, М., 1768, с. 38. 

12. Шпет Г. Очерк развития русской философии, часть I, Пг., 1922, с. 12. 

13. А. И. Соболевский. Древняя..., с. 17. 

14. В. М. Истрин. Замечания о начале русского летописания, Известия Отд. русск. яз. и слов. АН, Т.ХХYI, 1921 и Т.ХХYII, 1922; И. И. Срезневский. Чтение о древнерусских летописях, Приложение к т. 2 Записок АН, СПб, 1862, с. 2. 

15. Н. К. Никольский. Повесть..., с. 45. 

16. Н. К. Никольский. Повесть...,

17. Лавр. 3, 5, 3-4.

18. Д. С. Лихачев. Русские летописи и их культурно-историческое значение, М.-Л., 1947, с.58. 

19. Там же.

20. Сказание о начале славянской письменности. М., 1981, с. 73. 21 - Иларион, митрополит Киевский. О законе, данном через Моисея, и о благодати..., перевод диакона Андрея Юрченко, Материалы Международной церковно-исторической конференции в Киеве, посвященной 1000-летию Крещения Руси, 1986,170 а. 

21. Там же, 188 а. 

22. Там же, 188 а.

23. Там же, 189 а. 

24. Там же, 188 б.

25. Там же, 176 б. 

26. Там же, 169 б.

27. Н. К. Никольский. Повесть...

28. Д. С. Лихачев. Русские летописи… С. 72. 

29. Иларион. Слово..., 185 б, 186 а.