Проблема «марксистских фрагментов» у позднего Лосева
А.Ф. Лосев в произведениях 1920-х гг. и прежде всего в «Диалектике мифа» резко критиковал Советскую власть, марксизм и материализм с позиций строгой православной церковности, монархизма и даже средневековой культуры. Эта неподцензурная критика стоила Лосеву ареста, тюрьмы, двух лет концлагерей, подорвавших его здоровье и сделавших его полуслепым, а также долгого запрета на публикации. Обреченный на вынужденное молчание в течение всей сталинской эпохи, Лосев вновь является читателям лишь в 1950-е гг. Многим показалось, что это был уже другой Лосев. Утонченный исследователь истории философии и богословия превратился в историка эстетических учений. Кроме того, изменился не только тон его рассуждений, это еще можно было бы понять, ведь на место очень молодого человека пришел зрелый, познавший «многая печали» муж. Но в статьях и в книгах бывшего критика марксизма в изобилии появляются «марксистские фрагменты» (как назвала их А.А. Тахо-Годи) цитаты из Маркса, Энгельса, Ленина, термины «формация», «производственные отношения», «базис», «надстройка», рассуждения о рабовладельцах, рабах, предваряющие и призванные обосновать тончайший анализ философии Платона, Аристотеля, Плотина. И если первое превращение – из философа в эстетика – никого не могло ввести в заблуждение: Лосев так широко трактовал эстетику, что всем было ясно, что его работы, по сути, представляют собой исследования античной философии, то второе превращение, напротив, вызвало недоумение и споры еще при жизни Лосева, а после его смерти стало одной из острых проблем лосевоведения [Вахитов 2005; Кацис 1999; Мельникова 2005 web; Пущаев 2015 web; Столович 2013 web; Тахо-Годи 1997; Циплаков 2000; Шабуров 1992; Яковлев 2013]. Исследователи творчества Лосева выдвинули несколько гипотез для решения этой проблемы.
Опровержение гипотезы 1: Лосев не перешел на позиции марксизма
Одной из крайних точек зрения стало утверждение, что Лосев после выхода из заключения перешел на позиции марксизма (конечно, не такого примитивного, как марксизм вульгаризаторов 1920-х гг. или философской главы из «Краткого курса истории ВКП(б)», а особого, глубокого, по-настоящему диалектичного). Ее высказывал автор статьи о Лосеве в советской «Философской энциклопедии», где говорилось, что Лосев «в 1920-х гг. пытался сочетать элементы неоплатонизма с диалектикой Гегеля и феноменологией Гуссерля. В дальнейшем, в 1930–40-е гг., он перешел на позиции марксизма. С этих позиций он исследует проблемы античной мифологии, философии, эстетики, литературы, категории диалектики, критикует буржуазную философию» [Лосев 1964]. Это же утверждал Д.В. Джохадзе. Он писал, что и в юности Лосев не был чистым идеалистом, «колебался между материализмом и идеализмом» и был близок к материализму «…настолько, насколько это вообще возможно для идеализма» [Джохадзе 1983, 15], а после знакомства с «Диалектикой природы» Ф. Энгельса (1926) и особенно «Философскими тетрадями» В.И. Ленина (1934) Лосев якобы осуществил «переход к диалектике марксистско-ленинской» и, уже используя ее, смог вскрыть «историческую сущность античной культуры в целом – рабовладельческую формацию» [Джохадзе 1983, 16]. Н.В. Шабуров также отмечал, что «известный советский теоретик марксистской эстетики… М.А. Лифшиц чрезвычайно высоко оценил поздние труды А.Ф. Лосева (и при этом рассматривал их как ортодоксально-марксистские)» [Шабуров 1992, 118].
После смерти Лосева сторонников этой версии осталось немного, но они все же есть. И.М. Нахов сделал соответствующее заявление на первых Лосевских чтениях в 1989 г. [Лосев 1993, 232]. С Наховым соглашается и Ю.В. Мельникова: «Вряд ли речь может идти только о приспособлении конкретных лосевских формулировок к основополагающим марксистским постулатам… социально-экономические интерпретации А. Лосева касательно сути того или иного этапа в развитии античной мысли производят то впечатление, согласно которому для ученого именно марксистские теоретические выкладки применительно к историческим реалиям мифа оказались наиболее приемлемыми» [Мельникова 2005 web].
Однако эта точка зрения не выдерживает критики. Несмотря на обязательные цитаты из Маркса, Лосев никогда не декларировал, что он стал марксистом. Так, в беседах с В.В. Ерофеевым он заявил: «Я начиная с 30-го года легко и свободно стал применять марксистские методы, конечно, со своим собственным и специфическим их пониманием» [Лосев 1990, 18]. Ясно, что применять марксистские методы, да еще со специфическим их пониманием, можно, и не будучи философом-марксистом.
Далее, уже после смерти Лосева, было обнаружено и опубликовано его предисловие к курсу лекций по дисциплине «История эстетических учений», датированное декабрем 1934 г., когда он должен был «превращаться в марксиста». Но Лосев заявляет там: «Если марксизм есть учение о том, что именно бытие определяет сознание, то в этом отношении я вынужден признать себя идеалистом» [Лосев 1993, 247]. Правда, осторожно и хитро Лосев отводит от себя и обвинение в «контрреволюционном мировоззрении» – ведь не будем забывать, что лекции предназначались для печати и к тому же Лосев и правда не был идеалистом: «Если учитывать эту диалектическую антиномику бытия и сознания и понимать определяемость сознания бытием как проповедь объективизма, то я безраздельно и безоговорочно раз навсегда и бесконечное число раз марксист и материалист» [Лосев 1993, 249]. Понятно, что перед нами всего лишь риторическая фигура, ведь фактически Лосев заявляет: если марксисты откажутся от своего тезиса о примате материи над духом, если признают, что с точки зрения диалектики утверждать, что лишь бытие определяет сознание, так же неверно, как утверждать, что лишь сознание определяет бытие, то тогда, конечно, Лосев признает, что он сторонник такого марксизма и такого материализма. Но тогда, добавим мы, в материалисты и марксисты придется записать вместе с Лосевым и Плотина, и Владимира Соловьева, потому что это уже не марксизм, а философия всеединства. Лосев во фразе, где он формально признался в лояльности марксизму, практически заявляет, что он не марксист, а как был, так и остался сторонником философии всеединства! И завершает предисловие к своему курсу лекций знаменитым заявлением, в котором он опять отрекается от материализма, как будто специально для тех, кто еще не понял несерьезность его предшествующего «признания в марксизме»: «Что же со мной делать, если я не чувствую себя ни идеалистом, ни материалистом (курсив мой. – Р.В.), ни платоником, ни кантианцем, ни гуссерлианцем, ни рационалистом, ни мистиком, ни голым диалектиком, ни метафизиком, если даже все эти противоположности часто кажутся мне наивными?» [Лосев 1993, 251].
Ю.В. Мельникова так доказывает «переход в марксизм» Лосева после войны: во-первых, в «Истории античной эстетики» Лосев сводит античную культуру к «вещевизму» и отношениям рабовладельцев и рабов; и, во-вторых, он якобы отрекается от взглядов своей молодости и теперь относит миф не ко всем эпохам истории человечества, а лишь к общинно-родовому строю. Но Лосев писал, что античная культура стихийно-материальна и наполнена телесными интуициями и в работах 1920-х гг., таких как «Очерки античного символизма и мифологии». Что касается связи мифа и общинно-родовых отношений, то здесь все несколько сложнее. В томе «Итоги тысячелетнего развития» из «Истории античной эстетики» Лосев, еще раз повторив: «То, что вся природа мыслилась… как мифология – это не было результатом развития абстрактного мышления. Это было просто результатом родовых отношений…» [Лосев 2000в, 413], тут же делает очень важную оговорку: «…следует признать, что общинно-родовые отношения вообще никогда не умирали в течение всей античности (да еще большой вопрос может ли человек вообще избавиться решительно от всяких общинно-родовых отношений (курсив мой. – Р.В.))…» [Лосев 2000в, 413]. Кажется, трудно выразиться яснее: пока существует человек, он будет испытывать родовые чувства хотя бы к членам своей семьи; и, значит, будет существовать идейное выражение этих родовых чувств и связей – мифология. Как видим, поздний Лосев так же, как и ранний, признает миф универсальным феноменом, не уничтожимым никаким «прогрессом истории».
Наконец, люди, близко знавшие Лосева, утверждают, что до конца жизни он молился, принимал дома священников и причащался Святых Тайн, хранил дома иконы, носил свою шапочку как знак тайного монашества в миру и перед смертью попросил близких, чтобы не было гражданской панихиды в институте, а чтобы его отпели по православному обряду [Тахо-Годи 1997]. То есть до конца жизни Лосев вел жизнь православного христианина, насколько это позволяли условия того времени преподавателю, пусть и непартийному, центрального вуза. При этом никогда и нигде, ни в частных беседах, ни в публичных выступлениях, он не отрекался от христианства и от религиозной философии. Напротив, в личных беседах, людям, которым доверял, Лосев признавался, что он до сих пор сторонник философии, уходящей корнями в исихастское богословие и духовную практику. Так, в декабре 1972 г. А.Ф. Лосев сообщает В.В. Бибихину, который в то время выполнял функции его секретаря: «Скажу по секрету, я христианин. Для меня высочайшее достижение в смысле христианского подвига ‒ исихазм» [Бибихин 1997, 496].
Получается, версия об искреннем переходе идеалиста Лосева на позиции марксистской философии опровергается и его текстами, и его устными заявлениями, и фактами его жизни.
Продолжение в источнике