Несмотря на меры, предпринятые властями по дискриминации и дискредитации духовенства и верующих, желание вбить клин и посеять рознь между мирянами и священником, священником, церковным советом и прихожанами, иерархия и верующие в основном были единым народным организмом. Высмеивание верующих в прессе[1], зарисовки о «нескольких дежурных старушках», находящихся в храме, разбивались о действительность. Реальность свидетельствовала о высоком среди верующих и неверующих авторитете духовенства, Церкви. Многие ученые открыто заявляли о союзе религии и науки. Свою религиозность такие ученые как: академик В.П. Филатов, академик Б.В. Раушенбах, академик П.Л. Капица, И.В. Курчатов и др.[2]. Советская печать была вынуждена констатировать, что советские педагоги не только не ведут борьбу с религией, но и сами «заражены религиозными предрассудками»: крестят детей, венчаются в церкви, носят крестики, в их домах висят иконы. В прессе отмечалось, что педагоги безразлично относятся к борьбе с религиозными настроениями среди учащихся школ. «Отказываются понять, какое вредное влияние оказывает Церковь на юношество!» – заявляли атеистические пропагандисты, говоря о низких показателях в проведении атеистической работы в школе[3]. Не желали бороться с религией не только школьные педагоги, но и врачи[4]. Мир культуры и искусства, несмотря на кампанию по борьбе с религиозными предрассудками, также обращался к религиозным мотивам и находил в религиозной культуре высшее достижение духовного творчества человека. В 1960-е годы, в разгар хрущевских гонений, в центральной газете «Комсомольская правда» вышла статья «Свет, гармония, радость», где в возвышенных тонах в сравнении в «Сикстинской мадонной» Рафаэля рассказывалось как о «рублевской Троице», так и о художнике – иконописце Андрее Рублеве. Автор статьи писал о религиозности Рублева и его творчестве как творчестве в первую очередь религиозном: «И было бы нелепо утверждать, что Рублев так или иначе обходил и попросту игнорировал религиозную идею. Именно ею, этой идеей он вдохновлялся»[5]. О высоком уровне религиозности населения в 1960-е годы можно судить по такому случаю: в 1965 году, сразу после пика хрущевских гонений на Церковь, в Малом зале Московской государственной консерватории состоялся первый при советской власти концерт, репертуар которого состоял из православных церковных песнопений. На концерте солировал бывший солист Большого театра И. Козловский. За две недели до концерта билетов было не достать из-за большого количества желающих его посетить[6].

Несмотря на принятые властями меры по сокращению посещаемости храмов молодежью и работающей частью населения, можно судить о высокой степени религиозности населения, ведь уцелевшие от закрытия храмы, особенно городские, были полны народа. Служилось по несколько литургий, параллельно в других приделах храма совершались крестины и отпевания, служились молебны. Городские священники, несмотря на свою многочисленность по сравнению с сельскими приходами, едва справлялись с большим количеством прихожан, пришедших на исповедь. Среди них были не только люди преклонного возраста, но и младенцы и школьники. Корреспондент юмористического и сатирического журнала «Крокодил» И. Костюков, изучавший в начале 60-х годов ХХ века религиозную ситуацию во Владимире (видимо, с целью написания фельетона или сатирического репортажа), в опубликованном репортаже удивлялся высокому состоянию религиозности людей. В Успенском соборе, куда заглянул Костюков, он обнаружил «далеко не одних старух»[7], о которых вещала советская пропаганда. Впоследствии при посещении собора Костюков увидел в храме даже должностных лиц, по факту государственной советской службы не имеющих право посещать церковь, увидел комсомольцев и детей школьного и дошкольного возраста. «Одна такая девочка лет восьми-девяти почти дословно повторила всю службу», – делился корреспондент с читателями впечатлениями от увиденного им в храме. Мало того, Костюков в своей заметке отметил тот факт, что Церкви во Владимире «сочувствуют люди из администрации города», с партийными билетами в кармане[8]. Он охарактеризовал религиозную ситуацию в городе как ЧП (чрезвычайную ситуацию – Д. С.). Своей статьей он подтвердил факт народной поддержки Церкви, которая проявлялась в 60-е годы (годы гонений – Д. С.) во всех слоях общества. На это указывает тот факт, что уполномоченный по делам религий Ярославкой области в своем отчете указывал на большой процент участия в религиозных обрядах городского медицинского персонала[9]. А советский медик (ученый, инженер, педагог) должен быть не только специалистом в своей области, но соответствовать высокоидейному образу советского человека[10].

Несмотря на партийную цензуру, на страницах различных советских изданий, наряду с материалами дежурной антирелигиозной пропаганды, корреспонденты из разных уголков страны констатировали провал атеистической работы, направленной на дискредитацию религии[11]. Описанный выше случай показывает, что, внешне примирившись с государственной политикой атеизма, народ внутренне не поддерживал ее. С такой поддержкой Церкви властям приходилось считаться, и лозунги об уничтожении или отмирании религии оставались лишь лозунгами. Власти не могли приступить к решительным действиям по полной ликвидации религиозных организаций. Активная поддержка народа еще более усилилась после того, когда стало понятно, что, несмотря на перемену церковной политики во время ВОВ, Церковь остается по-прежнему плененной и гонимой и ни о какой нормализации ее жизни в поствоенный период, период развенчания культа личности, не может быть и речи. Народ стал опорой Церкви. Протоиерей Дмитрий Константинов писал: «Церковь – это по крайней мере 50 миллионов людей, а это не менее 25% от общего населения страны, открыто заявляли о своей преданности Церкви. Причем к этому числу надо добавить сколько-то миллионов людей, стоящих на пути к вере, ищущих дорогу к Церкви»[12].

В свете оценки религиозности населения приведем пример поиска веры и становление религиозной личности в антирелигиозном государстве, там, где казалось, подобного произойти не должно. Провал административного решения религиозного вопроса, провал пропаганды атеизма, обнаружившийся уже в начале 60-х годов, заставил власть искать новые пути и методы искоренения религиозности. От призывов пропаганды перешли к пониманию антирелигиозного воспитания. От цитат о «религиозных предрассудках» и «религиозного обмана» из трудов Маркса, Энгельса, Ленина были вынуждены обращаться к самой религии, религиозным текстам, работать в области религиозной догматики и герменевтики. Однако при этом складывалась парадоксальная ситуация. При созданной ситуации, от которой ожидался соответствующий эффект, люди получали религиозные знания о религии не от священников, а от антирелигиозных пропагандистов, знакомились с Библией и религией не в храме, куда не могли пойти из-за строгости партийных инструкций, а изучали религию посредством «научного атеизма» в институтах, и именно под углом антирелигиозных представлений порой происходили странные вещи: некоторые из слушателей антирелигиозных курсов, получив знания о религии в форме антирелигиозных установок и понятий, шли в храмы, либо, выбрав путь служения в Церкви, предпринимали попытки поступления в семинарии. О чем свидетельствует судьба известного богослова, философа и публициста протодиакона А. Кураева, который после окончания философского факультета МГУ, по кафедре истории и теории научного атеизма, поступил в 1985 году в Московскую духовную семинарию[13]. Провалы по преодолению религиозных предрассудков и бесплодность атеистической работы власти списывали на «умелые и обдуманные действия церковников», завлекающих людей в храмы «торжественными и благолепными службами», пением профессиональных хоров, затрагивающим эстетические чувства людей богатым убранством храмов и так далее. По признанию антицерковников, подобными действиями «духовенству удалось повлиять на многих граждан, в том числе и на многих представителей молодого поколения»[14].

В условиях административных притеснений церковная власть понимала особую ответственность перед паствой и не желала давать «повода ищущим повода» (2 Кор. 11:12). В своих требованиях к клиру высшая иерархия стремилась поднять пастырское самосознание и дисциплину. Еще в начале 50-х годов покойный ленинградский митрополит Григорий (Чуков) предупреждал о критической ситуации с церковными кадрами: «В жизни самой Церкви видим оскудение духа, упадок благочестия, особенно церковной дисциплины, самочинные нарушения строя церковной жизни. <…> Богоборчество разума и своеволие в жизни, присущее всем нам, теперь особенно обостряются в мире»[15]. В 70-е годы ему вторил архиепископ Тамбовский Михаил: «Горе пастырям, использующих паству в корыстных целях и забывающих о своем призвании. Такое опьянение мирскими попечениями следует признать опаснейшей болезнью. Что за польза от слов, если нет подтверждающих их дел? Только тот, кто должным образом испытал и проверил себя, может обличать и наставлять других»[16].

Обращаясь к священнослужителям по поводу совершенствования дисциплины и соответствия своему служению и авторитету, иерархия настраивала духовенство на истовое исполнение пастырского долга: «Без чувства благоговения пастырь не может быть пастырем»[17]. Со страниц общецерковного Журнала Московской Патриархи звучали призывы, обращенные к священнослужителям: «Быть же пастырем – значит жить не своею особою жизнью, а жизнью паствы, болеть ее болезнею, нести ее немощи с единственной целью: "послужить ее спасению, умереть, чтобы она была жива"»[18]. Среди требований к духовенству руководством Церкви внушался тип поведения священника: скромность, простота, набожность, отзывчивость, опрятность, не зазорная жизнь вне храма, самоотверженное служение на приходе[19]. Пастырям внушается мысль о «возвышенном образе священника»: жизнь пастыря должна быть подчинена «богомыслию, нестяжательности, милосердию и служению ближним <…>. Самоотречение и отречение от болезненно рабских (земных) привязанностей и интересов»[20]. Отмечались черты священнослужителя, востребованные народом: «Наш набожный православный народ высоко ценит пастыря-молитвенника…»[21]. Патриарх Алексий напутствовал Астраханского епископа Леонида (Лобачева) словами: «Ты несомненно наблюдал и знаешь, с какой любовью с каким благоговением наш благочестивый народ относится к добрым и усердным пастырям и с какою скорбью недостойную жизнь иных пастырей он воспринимает как оскорбление своего религиозного чувства»[22]. Епископу Уфимского Никона Патриарх наставлял словами о выборе тем, «соответствующих призванию» сотрудников: во избежание скандалов и раздоров на приходе [надо] избирать «верных и чистых сотрудников», не доверяться случайным людям, чтобы между священником и паствой не оказалось «средостения в лице своекорыстных делателей неправды и греха»[23].

К середине ХХ века Русская Церковь испытывала острую нужду в образованных кадрах и истинных пастырях. К концу 70-х годов в Церкви создалась ситуация, когда воспроизводство священников составило лишь 67% к убыли. Если в 1972 году в Русской Православной Церкви было 6234 священника, то на 1 января 1978 года – 5904. За прошедшие с 1978-го три года естественная убыль священников (смерть, уход на покой и пр.) составила 537 человек [35, с.30][24], что не могло не сказаться на качественном уровне духовенства. Управляющие епархиями вынуждены были для замещения вакантных должностей священников рукополагать людей без духовного образования, иногда с сомнительными моральными качествами.

На протяжении всего описываемого периода руководители Церкви стремились исправить ситуацию с кадрами. В 60-80-х гг. со страниц Журнала Московской Патриархии звучали неоднократные указания пастырям об их соответствующем отношении к храму, заботе о нем, о соблюдении церковного устава, о тех или иных деталях богослужебной практики, которые дополняют тот комплекс требований к священнику, который с годами все более конкретизировался и усложнялся новыми особенностями. Уже с середины 50-х годов намечается активная деятельность Церкви по поднятию квалификации служащего духовенства. С 1955 года на страницах печати ставится вопрос о необходимости организации курсов повышения квалификации для духовенства, образцовых богослужений, богословских чтений и собеседований с клиром, подчеркивается необходимость совместного обсуждения пастырской практики, разбираются вопросы об обязанностях и правах благочинных, о финансовой дисциплине на приходах, богослужебной практике, об издании богослужебных книг. Становятся традиционными вызов приходских священников в кафедральные соборы для проверки их знаний и практического овладения навыков богослужения. В целях конкретной помощи священнослужителям на страницах Журнала Московской Патриархии печатались практические указания по подготовке и даже давался типовой план проповеди[25]. Неоднократно подчеркивалось, что для успеха проповеднической деятельности священник обязан быть широко образованным человеком[26]. В 1977 году вышел первый том «Настольной книги священнослужителя», в которой излагались материалы для самостоятельного изучения церковного устава и богословских дисциплин. Несмотря на жесткий контроль проповеди со стороны комиссий по соблюдению религиозного законодательства, когда каждое неосторожное слово влекло за собой вызов к областному уполномоченному по делам религий, прещения, репрессии, вплоть до лишения регистрации, со страниц уже цитируемого Журнала Московской Патриархии звучал призыв святителя Тихона Задонского, обращенный к пастырям: «Крайне берегитесь молчать!», а также слова епископа Феофана Вышенского: «Молчащее пастырство – что за пастырство?» Такими словами Патриархия призывала священников к неуклонной проповеди[27]. И такое обращение к пастырям давало свои плоды. Так, например, в отчете уполномоченного по Костромской области говорится о священниках, бесстрашно проповедующих, «ломающих» представления о себе как о запуганных и сломленных персонажах фельетонов: «Священник Давидюк в Межевском районе выступая с проповедью заявил: "Наука одно, религия другое, одно другому не мешает, а наоборот, религия дополняет науку", священник Феодосий Дмитриев на проповеди старался внушить верующим, что они несут ответственность за воспитание детей» и так далее[28].

Но не только к богослужебной дисциплине призывало церковное руководство. Священник должен был разбить идеологические мифы и штампы пропаганды своей жизнью. Паства должна была увидеть не карикатурный образ попа, который рисовали в юмористических журналах, а образ пастыря, верного Евангельским идеалам. В статье священника И. Котляревского «О внутреннем подвиге пастыря» среди разбора негативных сторон священнической жизни указывалось: «Поведение священника вне храма и дома также не является его "частным делом". Недостатки его поведения за церковной оградой не могут игнорироваться Церковью». Резкая отповедь дается в статье против наемнического поведения пастырей Церкви, выражающегося в формальном, чиновническом выполнении своих обязанностей и в отказе работать над своим духовным совершенствованием[29]. «Испытание тысячами глаз и языков», то есть исключительная требовательность со стороны верующих, несмотря на «кадровый голод» заставляла Патриархию и епархиальных архиереев в 60-80-е гг. принимать меры воздействия «для исправления поврежденных нравов или для исправления неисправимых». В Послании Поместного собора 1949 года обращается внимание на внутреннюю дисциплину священнослужителей Церкви: «Мы видим со стороны некоторых и многих пастырей небрежение в соблюдении чина и строя церковной жизни, небрежение к возможно точному выполнению богослужебного устава»[30]. «Если мы, проповедуя любовь Христову, будем погрязать в эгоизме, в стремлении к наживе, явно обнаруживая свое корыстолюбие – то это значит одною рукою разорить то, что создали другой, – писал в своем послании к духовенству архиепископ Новосибирский Варфоломей. – Если мы, проповедуя воздержание, сами будем питаться и пить лишнее, да посты нарушать, не окажется ли наша проповедь словом, "бьющим воздух"… Если мы, совершая требы, будем думать о том, сколько нам дадут, то не будет ли наша работа работой для "гнусной корысти" (1 Петр. 5:2), какая же это молитва, когда душа занята "пенязями" <...>. В благотворительности и мирном сожитии со всеми пастырь Церкви и должен занимать первое место <…>. Еще тяжелее, когда мы, проповедники Христова мира, являемся сами виновниками раздоров и в своей среде, и среди пасомых»[31].

Священнослужителям внушалась мысль о воспитательной роли пастыря, который должен быть для своих прихожан примером доброй жизни, предохранять их от соблазна и подавать добрый пример. Святейший Патриарх Алексий, обращаясь к рукополагаемым епископам, наставлял их такими словами: «Церковное управление бывает твердо, доколе мы [сами] страшимся переступить через рубеж правил, коль скоро по какому либо произвольному рассуждению однажды нарушим грань, трудно уже будет определить, где остановиться»[32]. В другом своем обращении при рукоположении он говорил о трудностях пастырского служения, часто неблагодарного у людей, и о готовности священника встретить к себе неблагожелательное отношение людей: «Путь пастырского служения тернистый, вызывающий душевные муки и часто зримые и незримые слезы»[33].

Священноначалие ставило задачу приблизить богослужение к нормам, предусмотренным уставом, очистить богослужебную практику от всего, что является наносным, неправильным, извращающим суть богослужения, приблизить богослужение к народу, сделать его народным в смысле участия верующих в литургической жизни Церкви и понимания совершаемого в храме[34].

Отвергая обвинения в политиканстве и конъюнктуре, церковное руководство в заявлениях своих иерархов призывало священнослужителей разделять судьбу своего народа и жить благодатной жизнью при любом политическом строе. Митрополит Одесский и Херсонский Борис (Вик), обращаясь к выпускникам Одесской духовной семинарии, наставлял будущих пастырей: «Будучи пастырями Церкви Христовой, не забывайте, что вы граждане нашей Советской Родины. Всегда помните и храните это высокое звание и сочетайте свое служение пастыря со своими гражданскими обязанностями»[35]. Находясь в обстановке постоянного контроля со стороны соответствующих органов (областных уполномоченных по делам религий, исполкомов, комиссий по контролю за исполнением религиозного законодательства – Д. С.), церковная иерархия была вынуждена реагировать на сигналы власти по поводу нарушения священнослужителями законодательства о культах, чем вызывала критику в среде духовенства и народа. В частности, митрополит Крутицкий и Коломенский Серафим 13.11.1974 г. провел в епархиальном управлении беседу с благочинными, а 14-го направил на их имя письмо, в котором не только обратил внимание на нарушение законодательства о культах и церковной дисциплины (вмешательство в финансово-хозяйственную жизнь прихода, крещения на дому, крещения несовершеннолетних без согласия родителей и так далее – Д. С.), но и грозил в адрес нарушителей церковными прещениями. В заключение письма он, обращаясь к благочинным, требовал, чтобы они разъяснили священникам своих благочиний, что «строгое соблюдение ими гражданского закона и церковной дисциплины является их долгом, как пастырей Русской Православной Церкви, так и граждан нашей Великой Родины». Ссылаясь на вышеприведенные действия митрополита Серафима, зампредседателя Совета по делам религий В. Фуров, а именно он приводит пример «правильного поведения архиереев», в своем докладе рассказал, что так, через управляющих епархиями архиереев власть пытается действовать на священников, считая, что они должны быть приводимы в рамки законодательства о культах не только мерами воздействия государственных и партийных структур, но и церковных. В том, что пример административного воздействия со стороны архиереев на нарушителей законодательства о культах приводит зампредседателя Совета по делам религий, видится как нажим на архиереев со стороны функционеров СДР с целью расправы над нарушителями, чтобы те (священнослужители – прим. Д, С.) видели своих гонителей не только в лице атеистических государственных органов, но и церковных. В отчете ярославского уполномоченного по делам религий говорится: «Кроме того, одностороннее влияние только советских органов на допускаемые священниками нарушения порой понимается неправильно, т.к. психологически во всех действиях последнее слово остается во многом за митрополитом»[36].

В качестве примера злостного нарушения законодательства о культах Фуров в своем докладе указал на «использующего религиозную организацию в целях разжигания недоверия и вражды к атеистам, к социалистическому государству» священника Д. Дудко, который «писал пасквили, проповеди клеветнического характера, обрабатывал молодежь в идеологически вредном духе, хранил и распространял самиздатовскую литературу»[37]. Пример с о. Дмитрием Дудко показывает, что церковные власти были вынуждены применять меры воздействия на нарушителей законодательства о культах и церковных диссидентов.

Следует отметить, что верующие люди не были просто статистами при антицерковной компании властей. Народное сопротивление антирелигиозной политике власти, превратившееся к 60-м годам в явно выраженное народное движение, было и до появления движения диссидентов в начале 1960-х годов. В дальнейшем они развивались параллельно, частично переплетаясь друг с другом. И хотя нет прямой связи между процессом А.Д. Синявского и Ю.М. Даниэля или высылкой писателя В.Я. Тарсиса и открытым письмом московских священников Н. Эшлимана и Г. Якунина, но духовная связь между указанными явлениями есть. Открытое письмо Патриарху Алексию, как и другие документы, исходящие от священников-правозащитников, например, «Обращение к делегатам V Ассамблеи Всемирного Совета Церквей» (1975г.), свидетельствуют, что движение религиозного сопротивления внутри Русской Православной Церкви достигло значительного уровня, ибо выступление двух священников, рассчитанное на какой-то успех, трудно выполнимо, если за авторами не стояла бы сила, на которую они могли бы опереться. Церковный публицист А.Э. Краснов-Левитин по поводу открытого письма московских священников сказал о том, что большинство верующих одобряет выступление авторов письма, и если они молчат на данный момент, «сегодня, то возможно, они заговорят завтра»[38].

И сила верующего народа не заставила себя ждать. Во второй половине 1962 года, по свидетельству священника Д. Константинова, верующая часть населения СССР, учитывая административно-антирелигиозный нажим на Церковь через имеющиеся в наличии у государства материальные и административные средства воздействия, перешло в состояние не менее ожесточенной и настойчивой активной обороны. Сопротивление возрастало пропорционально тем усилиям, которые власть делала в отношении разрушения его религиозной жизни. Сопротивление не имело ничего общего с имеющимися распространенными формами известного политического или общественного сопротивления. Оно было неуловимо внешне и недоступно для тех, кто привык иметь дело с обычными формами материального сопротивления. В основе религиозного сопротивления народа лежали факторы не материального, а духовно-религиозного порядка, сопротивлявшегося тому, что разрушает его духовную жизнь. Человек не желает идти на компромисс со своей совестью. Он начинает сопротивляться и бороться всеми доступными ему средствами, часто даже не объединяясь и не вступая в контакт с другими верующими людьми. Форма сопротивления различная – это индивидуальное действие человека или небольших групп верующих людей, возникающее как реакция на политику власти. Примером сопротивления могут служить действия людей при закрытии церквей: у храмов собирался народ, пытавшийся оказать мирное сопротивление власти. Народ собирался не потому, что был кем-то организован, а потому, что защита храма являлась стихийной реакцией людей на самоуправство власти, приведшей к единству их действий без предварительного сговора. Записных антирелигиозников пугал и удивлял тот факт, что даже малочисленные группы верующих оказываются сильнее атеистов и титанических усилий антирелигиозной пропаганды. Если сравнивать описание Пасхальной ночи 1966 года с описанием Пасхи 1965 года, то разница будет кардинальной: в 1966 году власть уже не оказывала административной поддержки атеистическому активу и даже искусственно ограничивало его, что привело к провалу провокаций, которые устаивали атеисты. Иностранные наблюдатели считали это доказательством «полного поражения антирелигиозной пропаганды коммунистов»[15][39]. Приведем в пример ситуацию, складывающуюся в начале 60-х гг. в Троице-Сергиевой и в Почаевской Лаврах, когда, несмотря на все усилия и действия властей и антирелигиозных активистов, не удалось закрыть эти православные святыни. Средства на поддержку монастырей шли со всей страны. Произошло все это благодаря сопротивлению и поддержке народа[40]. Народный голос зазвучал в открытых письмах, направленных руководителям партии и государства, в Патриархию и в зарубежные организации. В 1966 году было опубликовано «Открытое письмо верующих Вятской епархии Патриарху Алексию и всем верующим Русской Православной Церкви». В письме приводятся факты вопиющих беззаконий, совершаемых властями по отношению к верующим гражданам СССР[41].

Сопротивление политике власти по отношению к религии проявлялось и в неустрашимости перед репрессиями и запугиванием: так, несмотря на квитанционную систему при оформлении треб, на негативные последствия для тех, кто вопреки страху приходил в храмы и оформлял их, предоставляя свой паспорт и сведения о месте работы, рост требоисполнений был налицо. Если в 1971 году Ярославское Епархиальное управление получило от приходов 197 820 руб., отчислило в Фонд мира 40 000 руб. (24,3%), то уже в 1972 году было получено отчислений от приходов 210 885 руб., отчислено в Фонд мира 45 000 руб. (25,1%). За 1973 год только в Ярославском районе крещено 323 человека, из них жителей района 103 человека и 220 человек из других районов и областей. В 1972 году было крещено 407, из них местных 117 человек[42]. Причем приходили в храм для требоисполнений и люди, состоящие в партии, и комсомольцы. В качестве примера приведем сведения из отчета ярославского уполномоченного по делам религии Вагина: «Так, заведующая Ананьинским медпунктом врач Абросимова Н.П. окрестила своего ребенка. Общественность поставила вопрос об осуждении ее поступка в коллективе»[43]. Абросимова Н.П. пошла на крещение ребенка сознательно и открыто, и так как сведения о ее снятии с работы отсутствуют, то, скорее всего, дело закончилось лишь осуждением общественности.

Одновременно шел процесс, когда советские граждане в массе своей так и не переключились к совершению новых советских обрядов, которые, по мнению властей, должны заменить церковные. Статистика в отчете уполномоченного по делам религий говорит о росте «торжественных бракосочетаний» и указывает на рост «торжественной регистрации новорожденных». Например, если в 1970 году из родившихся в Ярославском районе 406 детей, торжественно было зарегистрировано 139, то в 1973 году – из родившихся 360 торжественно зарегистрировано 277. Во-первых, «торжественная регистрация» новорожденных и браков – это никакая не «обрядность» (подмена понятий), а создание торжественной обстановки при вручении государственного документа, удостоверяющего рождение или брак, во-вторых ситуация с такой «обрядностью» не исключала и крещений, которых было совершено в том же районе в 1970 г. 146 (31% от родившихся в 1970 г.), а в 1973г. – 103 человека (28% от родившихся). Есть в статистике уполномоченного слабое место, а именно: в ней указывается, что зарегистрированы крещеные дети в церкви. Однако не дана в отчете уполномоченного, да и как известно, не было официальной статистики крестин на дому, а они совершались, о чем свидетельствует тот же уполномоченный[44]. Далее он пишет, что при снижении количества крещений несовершеннолетних выросло количество крещений совершеннолетних. Причем крещение и требы на дому совершались постоянно, несмотря на репрессии в отношении священнослужителей: «В 1976 году за нарушение закона о культах были строго предупреждены служители культа Мелихов Н.П. и Огиевич И.А. На бывшего служителя Романчукова Г.И. за совершение крещения детей на дому административной комиссией был наложен штраф. В административном порядке наказана гр. Белякова В.И., проживающая в поселке Красные Ткачи, предоставившая свою квартиру для проведения крещения детей, и гр. Шувалова М.П., проживающая в деревне Филисово, Рютневского сельсовета, разрешившая в своем доме совершать причастие, и это несмотря на то, что по вопросам атеизма прочитано 236 лекций и докладов, проведено 126 индивидуальных бесед, показано 28 кинофильмов на атеистические темы»[45]. Но пропаганда явно не справлялась с религиозностью населения: «В Ярославской области возросла религиозная обрядность. Из 1981 родившихся было окрещено 4238 или 22,1%, в районах: Любимский – 60,8%, Некрасовский – 96,5%, Ярославский – 50,3%, в г. Ростов – 32,4%, Переславль-Залесский – 34,5%. В то же время в Большесельском районе только 7%, в Гаврилов-Ямском  – 6,4%. В некоторых районах и городах производится большое кол-во отпеваний умерших. Например, в Некрасовском – 50,3%, г. Переславль-Залесский – 42,,8%, в Угличе – 39.9%»[46]. Уполномоченным в отчете приведено количество очных отпеваний в церкви (опять же не учтены получившие практику заочные отпевания, и отпевания на дому): в 1970 году по Ярославскому району было 297 из 514 умерших (отпето 57% от умерших), а в 1973 году 330 из 520 (63%) [47], что показывает довольно высокий уровень обрядности, в котором участвует население. В качестве примера укажем на такой случай. В 1983 году в с. Саметь Костромского р-на Костромской области накануне официальных похорон была отпета заочно дважды Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета РСФСР, кавалер шести орденов В. Ленина П.А. Малинина, которую на следующий день после отпевания в присутствии партийных и государственных деятелей области похоронили в церковной ограде, возле церкви[48].

Выводы могут быть следующими.

Объективный анализ имеющихся материалов, взятых из советской прессы и архивных источников, убедительно показывает, что власть, взявшая курс на полное уничтожение религии в недалеком будущем, натолкнулась на народное сопротивление, пусть даже внешне не организованное. В движении сопротивления, протеста принимали участие не только верующие миряне, но и духовенство. Власть убедилась в том, что религия в СССР имеет глубокие народные корни и охватывает четверть населения страны, и не желала возбуждать недовольство среди верующего населения.

Власть с 1966 года начала понимать, что поднятые ею гонения на Церковь хотя и внешне ослабляют ее, но одновременно ведут к образованию церковного подполья и укрепляют его. По мере развития гонений, по мере закрытия храмов на путь нелегальной церковной деятельности (самиздат, подпольные церковные ячейки) стали становиться духовенства и верующие. Власть испугалась подполья.

Церковь при нейтралитете к власти или даже поддержке власти во всех политических и гражданских вопросах руководствовалась патриотическими принципами, наряду с этим отстаивала свои законные права в области духовного окормления верующих, мирилась со своим положением, рассматривая его только как временное, как переходный период, ожидая, что в России сформируется новое общество, которое рано или поздно придет к нормальным формам человеческого общежития, что и служилось после 1988 года.

Курс на уничтожение религии получил широкую огласку на Западе. Власть не могла не считаться с западным общественным мнением и предстать перед всем миром не «миротворцами», а «душителями свободы».

Полные верующим народом храмы, совершение обрядов, без которых была невозможна жизнь даже неверующих, были свидетельством высокой религиозности населения, того, что религия в СССР была подлинно народной сущностью. Все это указывало на невозможность существования человека без веры в Бога.