Церковная политика большевиков не определялась в полной мере марксистко-ленинскими догмами, а проявляла заметную гибкость. Если на Русскую Церковь ими сразу же было развернуто жесточайшее гонение, то взаимоотношения советской власти с Фанаром (Константинопольской Патриархией) развивались достаточно благополучно. Парадоксальным образом у советских богоборцев и фанариотов нашлись общие интересы.

Поражение Турции в Мировой войне резко усилило амбиции греков. В официальных изданиях Константинопольского и Александрийского Патриархатов стала активно продвигаться идея о том, что православным, по примеру католиков, необходимо «образовать единый центр, но не теоретический, а реальный»[1]. Греки сетовали на то, что «обезглавленность» православия препятствовала заключению унии с Англиканской Церковью, к которой они весьма стремились. Разумеется, по их убеждению, всеправославным центром мог быть только Константинополь. «Греческая нация будет счастлива и горда лицезреть, как [он] станет, наконец, центром православия, а епископ его, возвышающийся над нациями и племенами, станет видимым главой и общим связующим звеном всех православных федеративных Церквей»[2]. В отношении национальных автокефальных Церквей допускался «пересмотр всех актов и издание канонических томосов в соответствии с национальным устроением православных народов, если таковые еще не были выданы ранее или же были выданы ошибочно или в спешке». После этого «необходимо будет учредить в Константинополе высший церковный совет», который «под председательством Вселенского Патриарха будет осуществлять надзор над всем православием»[3]. Никакого обоснования в православной экклезиологии и канонике эти планы по превращению Фанара в некий восточный Ватикан не имели. Встретить сочувствие у Русской Церкви они не могли, и только лишь резкое ослабление ее позиций давало грекам шанс на их реализацию.

Во всемерном ослаблении Русской Церкви были заинтересованы и большевики. Неизвестно, следили ли тогда их ответственные работники за изданиями Восточных Патриархатов, но каким-то образом они почувствовали в фанариотах ситуативных союзников. После Октябрьского переворота в Москве продолжила функционировать возглавляемая архимандритом Иаковом (Димопуло) «Духовно-дипломатическая миссия Вселенского Патриарха». Поначалу, по ходатайству НКИД, Моссовет даже не стал реквизировать у греков используемое как доходный дом подворье Константинопольской Патриархии, хотя это и противоречило советскому законодательству.

В ноябре 1921 г. Константинопольскую кафедру занял Патриарх Мелетий IV, который преступил к воплощению амбициозных планов по всемирному возвышению Вселенской Патриархии. В марте 1922 г. им был издан томос о праве Константинополя на «непосредственный надзор и управление всеми без исключения православными приходами, находящимися вне пределов поместных православных Церквей, в Европе, Америке и других местах». Вслед за этим была образована Фиатирская митрополия с центром в Лондоне, которая стала претендовать на подчинение ей всей православной диаспоры (включая русскую) в Западной и Центральной Европе. В мае того же года была учреждена архиепископия Северной и Южной Америки с претензией подчинить ей все православные приходы на Американском континенте. В марте 1923 г. Патриарх Мелетий вмешался в церковные дела в Польше, «утвердив» избрание митрополитом Варшавским епископа Дионисия (Валединского). В июле 1923 г. Синод Константинопольской Церкви образовал в своей юрисдикции «Автономную митрополию Эстонии» и «Православную архиепископию Финляндии». Наконец, в ноябре 1924 г., уже при Патриархе Григории VII, Фанаром была «дарована» автокефалия Польской Церкви (за 12 000 фунтов стерлингов, уплаченных польским правительством, как ныне документально установлено)[4].

В мае 1923 г. Патриархом Мелетием в Константинополе был проведен «Всеправославный конгресс» (из девяти человек), который наметил целый ряд реформ, призванных облегчить унию с англиканами, в первую очередь календарную. Был принят ряд антиканонических постановлений, в частности о допустимости вступления клириков в брак после хиротонии, в том числе и повторный (для вдовцов). Также было решено созвать «Всеправославный» или даже «Вселенский Собор». Время для такого Собора было крайне неподходящим (гонимая Русская Церковь, объединяющая абсолютное большинство православных, должным образом представлена на нем быть не могла), но Константинопольской Патриархии он был необходим, чтобы трансформировать свое номинальное первенство чести в реальное первенство власти.

Тем временем, Константинопольское подворье в Москве все-таки было на общих основаниях муниципализировано, после чего представители Фанара стали предлагать большевикам различные услуги, чтобы им его вернули. Так, согласно советским источникам, в июне 1922 г., после ареста Патриарха Тихона и возникновения обновленческого раскола, архимандрит Иаков, «сообщил, что “его господин, святейший вселенский патриарх” мог бы прибыть на собор (обновленческий – свящ. А. М.) в Москву, признать Высшее церковное управление, участвовать в суде над патриархом Тихоном, словом, сделать все, что нужно Высшему церковному управлению, вплоть до низложения Тихона “по всем каноническим правилам”. Он дал понять, что в общем итоге это стоит: возвращения к моменту прибытия в Москву “его святейшества” дома Константинопольского патриархата и 10.000 турецких лир»[5].

Весной 1924 г. Фанар издал целый ряд угодных большевикам постановлений. Проживавшим в Константинополе русским архиепископам Анастасию (Грибановскому) и Александру (Немоловскому) было предписано поминать за богослужениями только Константинопольского Патриарха и, соответственно, не поминать Святейшего Тихона Московского. «По приглашению со стороны церковных кругов Российского населения» (имелись в виду обновленцы) в Москву из Стамбула должна была отправиться «особая патриаршая комиссия», причем специально оговаривалось, что она «в своих работах должна опираться на те тамошние церковные течения, которые верны существующему в России правительству». Одновременно ПатриархГригорий VII пожелал, чтобы Патриарх Тихон «пожертвовал собой, немедленно удалившись от управления церковью», и чтобы вообще московское патриаршество было упразднено, «как родившееся во всецело ненормальных обстоятельствах в начале гражданской войны, и как считающееся значительным препятствием к восстановлению мира и единения»[6]. Раскол в Русской Церкви, ее дезорганизация, упразднение в ней патриаршества – всё это было на руку фанариотам, поскольку вполне соответствовало их планам по установлению гегемонии в православном мире.

Очень выразительно действия греков тогда прокомментировал управляющий русскими западноевропейскими приходами митрополит Евлогий (Георгиевский) в письме архиепископу Рижскому Иоанну (Поммеру): «Документально доказано, что Цареградская Патриархия действует в контакте с большевиками и при живейшем участии Евдокима (Мещерского, председателя обновленческого лжесинода, – свящ. А. М.). Подкладка такая: Патриархию выпирают из Конст[антинополя]; цепляясь за свое место, она хочет опереться на cов[етскую] власть, а последняя обещает ей поддержку под условием разложения нашей церковной организации за границей. Маклером в этом деле является Евдоким, который хочет привлечь Конст[антинополь]скую Ц[ерковь] для борьбы с П[атриархом] Тиxоном. […] Не исключается даже возможность, что Конст[антинопольский] Патриарх объявит П[атриарха] Тихона низложенным, чтобы подчинить своему влиянию всю Русскую Церковь, как это было до ХIV в[ека]. На языке лукавых греков это называется “помочь” бедствующей Русской Церкви, а на нашем – это та же своего рода погоня за русскими концессиями, какими охвачены теперь все желающие делить шкуру русского медведя… Вы видите, какие папистические замыслы теперь зреют в Царьграде: там хотят подчинить себе Русскую Церковь, пользуясь нашим безвремением. Лакей Евдоким, лишь бы найти где себе опору, на все соглашается». По мнению митрополита Евлогия, план Фанара заключался в том, чтобы «поглотить сначала все русские церкви за границей, а потом подчинить себе и всю Русскую Церковь. Большевики и прислужник их Евдоким всячески этому содействуют – первые, чтобы внести новую смуту и разложение в Церковь, а последний – чтобы там найти себе опору». «Надеюсь, – писал митрополит Евлогий архиепископу Иоанну, – что народ наш не пойдет за этими лукавыми и льстивыми греками, особенно если они свяжутся с Евдокимом»[7].

Православный народ в России вполне оправдал надежды митрополита Евлогия и (в отличие от него самого) за « лукавыми и льстивыми греками» не пошел, тем более что те действительно « связались с Евдокимом» . Унаследовавший в 1924 г. после смерти архимандрита Иакова должность официального представителя Константинопольской Патриархии в Москве его племянник Василий (тоже Димопуло) вошел в особо тесный контакт как с советскими органами, так и с обновленческими раскольниками. В ноябре 1924 г. он стал почетным членом их лжесинода[8]. При этом протокольными моментами его общение с обновленцами не ограничивалось, служить с ними он для себя зазорным также не считал[9].

Занявший в июле 1925 г. Вселенский Престол Патриарх Василий III продолжил просоветскую и прообновленческую политику. В сентябре 1925 г., в преддверии очередного обновленческого лжесобора, он направил главе раскольников Вениамину (Муратовскому) как «возлюбленнейшему во Христе брату и сослужителю» письмо, в котором писал: «Заочно соприсутствуем с Вами. […] Дух и любовь нашей и прочих братских церквей смотрит на вас и поможет Вам благополучно закончить дело»[10]. Митрополит Евлогий (Георгиевский) осенью 1925 г. писал в Москву Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Петру (Полянскому): «Будете ли Вы писать Константинопольскому патриарху об его незаконном вмешательстве в дела русской церкви? Ведь, не только его Московский представитель, архим[андрит] Василий перешел явно на сторону обновленцев, но и сам патриарх пишет приветственные грамоты лжесобору»[11].

Все это время греками велась подготовка к «Вселенскому Собору». В конце 1924 г. Поместные Церкви были извещены о его созыве в Иерусалиме на Пятидесятницу 1925 г. В Москве официальное сообщение об этом архимандрит Василий передал обновленческому «Синоду»[12]. Для Фанара обновленческие раскольники были желанными участниками «Вселенского Собора». Ими, разумеется, это приглашение было с восторгом принято. «Тихоновцам», которые, собственно, и составляли Православную Российскую Церковь, греки в принципе тоже не отказывали в участии в затеваемом ими мероприятии, но обновленцы им явно были ближе. Однако со «Вселенским Собором» вышли сложности. Место его проведения было перенесено из Иерусалима на Афон, но ни в 1925-м, ни в 1926-м, ни в последующие годы провести его фанариотам так и не удалось.

Патриарх Василий скончался в сентябре 1929 г., так и не сумев провести не только «Вселенский Собор», но и «Предсоборное совещание» («Просинод»). Новый Патриарх Фотий II по примеру предшественника сразу же вошел в переписку с обновленцами, тепло поблагодарив их за поздравление с избранием. В ответ они написали: «Идущие из глубины отеческого сердца Вашего Всесвятейшества […] слова братского участия, готовности всегда оказывать дружескую помощь в испытываемых церковных затруднениях исполнили сердца членов Св. Синода и чувствами горячей сыновней благодарности к Вашему Всесвятейшеству. Мы живо и непосредственно ощутили в теплоте этих слов, что в лице Вашего Всесвятейшества Православная Русская церковь обрела такого же попечительного отца, участливого брата и верного друга, какового она имела в лице Вашего приснопамятного Предшественника на Вселенском Престоле Патриарха Василия III». Обновленцы пожелали Патриарху Фотию довершить в наступающем 1930 г. «великое дело предшественника» – «созвать Вселенский Собор, столь необходимый для авторитетного решения назревших первостепенных вопросов жизни церковной»[13].

Примечательно, что митрополит Евлогий поздравил Патриарха Фотия буквально на следующий день после обновленцев. В тот момент он не мог знать содержания письма раскольников новоизбранному Патриарху, но написал ему в том же ключе, что и они: «В печальные дни разделения в зарубежной части Русской Церкви, Великая Церковь, в лице в Бозе почившего Патриарха Василия III, оказала ей великую помощь разъяснением правильного ее канонического положения. Дерзаю почтительнейше просить и Ваше Святейшество не отказать этой, находящейся в изгнании и рассеянии Церкви, и мне, поставленному высшею русскою церковною властью быть возглавителем ее, в своем первосвятительском благословении и в духовной помощи»[14]. Есть основания думать, что уже тогда митрополит Евлогий исподволь готовился к своему переходу в юрисдикцию Фанара, который и произошел через год с небольшим.

На Пасху 1930 г. обновленцы отправили Патриарху Фотию очередное поздравление с выражением благодарности за то, что он не принял участия в прошедшей на Западе незадолго до того международной кампании в защиту гонимой большевиками Русской Православной Церкви. «Св. Синод глубоко признателен Вашему Всесвятейшеству за то, что вы не присоединили своего авторитетного голоса к этому концерту протестов», – писали обновленцы Константинопольскому Патриарху. По поводу положения Православной Церкви в СССР они сообщали ему, что «она получает от Советской Власти возможность как для своего внешнего устроения, так и для внутреннего выявления, развития, роста и обновления»[15]. Это заявление, даже если обновленцы имели в виду только свою собственную группировку, ни в коей мере не соответствовало действительности. Церковь в СССР подвергалась жесточайшим преследованиям, но церковные политики, как в Москве, так и в Стамбуле, предпочитали об этом молчать. От имени возглавлявшего тогда Московскую Патриархию митрополита Сергия (Страгородского) в «Известиях ЦИК» тогда и вовсе было заявлено, что«гонения на религию в СССР никогда не было и нет»[16], но сейчас уже установлено, что текст этого «интервью» был составлен не Заместителем Местоблюстителя, а лично И. В. Сталиным, В. М. Молотовым и Е. М. Ярославским[17]. Митрополит Евлогий, к его чести, ко лжи об отсутствии гонений на Церковь в СССР присоединяться не стал, что привело к резкому обострению его отношений с Москвой.

Тем временем, подготовка к «Вселенскому Собору» Патриархом Фотием была заметно активизирована. В июне 1930 г. на Афоне без представителей из России состоялось заседание «Межправославной подготовительной комиссии». Епископ Охридский Николай (Велимирович) на нем прямо заявил, что его Сербская Церковь по «русскому» вопросу «заняла иную, нежели Вселенская Патриархия, линию», заметив при этом, что «некоторые слухи ходят в Белграде об отношениях Вселенского Патриархата с различными расколами в России». В ответ на идею фанариотов «пригласить представителей обеих группировок» («тихоновцев» и обновленцев) сербский святитель, заметив, что «мы не можем соединить их», предложил пригласить митрополитов Антония (Храповицкого) и Евлогия (Георгиевского). В свою очередь, представитель Румынской Церкви епископ Тырговиштянский Тит заявил: «Мы положительно знаем, что “Живая Церковь” не является Православной, и если бы она смогла прибыть, то должна бы присутствовать не как равночестная нам, а как обвиняемая». Итогом работы «Межправославной подготовительной комиссии» стало составление каталога тем для обсуждения на предстоящем «Просиноде». Первым в этом каталоге значился вопрос о Русской Церкви со следующим пояснением: «Предначинательная Межправославная комиссия, внося его первым в Каталог, просит Его Блаженство Вселенского Патриарха до созыва Предсобора сделать все, чтобы стало возможным присутствие на нем каким бы то ни было образом и представителей Русской Церкви – из самой России или из-за рубежа»[18].

Патриарх Фотий поставленную перед ним «Межправославной комиссией» задачу попытался решить уже не новыми призывами к Московской Патриархии объединиться с обновленцами. Делать это ему пришлось в условиях нового обострения отношений с Русской Церковью из-за дела митрополита Евлогия, перешедшего в феврале 1931 г. со своими приходами в юрисдикцию Фанара. Как писал профессор И. А. Стратонов, «мит[рополит] Евлогий своим обращением в Константинополь не только встал в аналогичное положение с обновленцами и пр., но и морально принял на себя ответственность за все, что было совершено его новой патриархией по отношению к Русской Церкви»[19]. Про митрополита Евлогия и его приверженцев никак нельзя сказать, что они не знали, кто такие обновленцы и какую поддержку раскольники получали от Вселенского Престола. Спровоцированный советской властью конфликт с Московской Патриархией оправданием для евлогиан не являлся, поскольку они могли последовать примеру Русской Зарубежной Церкви и временно управляться самостоятельно.

Советские кураторы церковных дел акцией Фанара по захвату русских западноевропейских приходов тоже были возмущены, что и дали понять архимандриту Василию. В объяснение действий своей Патриархии он отправил председателю Комиссии по вопросам культов при ВЦИК П. Г. Смидовичу два письма подряд, 17-го и 23 марта 1931 г. Примечательно, что митрополиту Сергию он по тому же вопросу написал 18 марта[20], четко выдерживая приоритеты: сначала советская власть, потом Московская Патриархия. «События недавнего прошлого, – писал Димопуло Смидовичу, – потребовали со стороны Великой Христовой Церкви, как Матери всей Русской Церкви, в лице Вселенской Патриархии, особенно энергичного вмешательства для предотвращения усилившихся и обострившихся за последнее время беспорядков в русских заграничных эмигрантских православных кругах, в связи с тем обстоятельством, что русские православные приходы не захотели канонически подчиниться ни одному из посланных Митрополитом Сергием Архиереев. Из этого положения вещей грозили произойти весьма опасные и страшные и страшные (так – свящ. А. М.) в виде усиления инославной пропаганды и возобновления антиканонических попыток из Карловиц для подчинения русских православных беженцев своему вредному как в церковном, так и в политическом во вред Советскому Союзу, влиянию». Вслед за Патриархом Фотием архимандрит Василий утверждал, что «на основании канонических правил, всякая Епархия, находящаяся вне пределов той или иной Автокефальной Православной Церкви в Европе, обязана признать юрисдикцию Вселенского Патриарха»[21].

Во втором письме Димопуло писал Смидовичу о поручении ему Патриарха Фотия «обратиться во ВЦИК и выразить чувство неизменного уважения и дружбы Вселенского Патриархата к Советской Власти и засвидетельствовать еще раз, что все действия Патриархата направлены к тому, чтобы парализовать вредные зарубежные влияния и пресечь всякое политиканство в находящихся за границей частях русской православной церкви. Вселенский Патриархат не сомневается, что Советская Власть решит вопрос о приезде специальной Комиссии Патриархата в положительном смысле и в самом непродолжительном времени, которая лично выразит Советскому Правительству чувства искренней преданности и имеет необходимость лично сделать сообщение по некоторым вопросам»[22]. Однако выражению «чувства неизменного уважения и дружбы Вселенского Патриархата к Советской Власти» представители этой самой власти не поверили и спешить с разрешением приезда «специальной Комиссии Патриархата» не стали.

25 июня 1931 г. Патриарх Фотий направил митрополиту Сергию письмо с объяснением своих действий в отношении евлогиан, а заодно коснулся обновленческой темы в связи с намечаемым «Предсобором»: «Нужно стремиться к созыву Общего Всероссийского Собора, представляющего все тело Святой Русской Церкви и с любовью заботящегося о восстановлении единого канонического управления. И для достижения этой боголюбивой цели […] мы готовы братски содействовать, обращая призыв и совет со стороны Матери Церкви ко всяким там церковным группировкам […]. И созыв Общего Собора, и восстановление благодаря ему церковного единства необходимы тем более как можно скорее, потому что вскоре, с помощью Божией, 19 июня 1932 года созывается при участии всех Православных Церквей Всеобщий Православный Предсобор, присутствие на котором и возлюбленной великой сестры Русской Церкви столь необходимо и для всех вожделенно, и, напротив, велика будет всеобщая скорбь, если снова не удастся ей представлять себя на нем»[23].

Митрополит Литовский Елевферий (Богоявленский) весьма выразительно прокомментировал этот совет Патриарха Фотия («мудрости», как он его язвительно называл) поскорее провести совместный Собор с обновленцами. «Прекрасно “мудрость” знает, – писал он митрополиту Сергию 3 августа 1931 г., – что Собора до этого времени у нас не может быть, не может быть предпринято каких-либо общих надлежащих мер к ликвидации происшедших самочинных отделений; тем не менее, когда огромнейшая часть Православного Тела болеет, не видя деятельного, кроме ничего не значащих слов, сочувствия и посильной канонической помощи от других Сестер, “мудрость” почему-то спешит с созданием предсоборного (присутствия) совещания, как бы не желая, чтобы наша Церковь присутствовала на нем в подобающем ей положении, как бы боясь того, что украшенная мученичеством, богатая исповедничеством и исполненная подвижническими воздыханиями, Она может явиться на своевременно созванном Вселенском Соборе в своем подобающем величии. “Мудрость” спешит возвысить свой авторитет, сделав хоть маленькую, даже на словах попытку придать своей кафедре первенствующее уже не по чести, а по власти значение»[24]. Представляется, что митрополит Елевферий здесь весьма точно раскрыл побудительные мотивы Фанара: воспользоваться моментом ослабления Русской Церкви для продвижения собственных властолюбивых устремлений.

Видя, что митрополит Сергий объединяться с обновленцами не желает, и понимая, что это грозит сорвать затеваемый «Просинод», Константинопольский Патриарх, очевидно, с подачи Димопуло пошел на обращение за содействием напрямую к большевистской власти. Архимандриту Василию было поручено «просить Советскую Власть о разрешении прибыть в Москву Представителям четырех Патриарших Престолов Востока для совещания с Русскими церковными кругами по вопросу о восстановлении административного единства Русской Церкви и об участии братской Русской Церкви в имеющем собраться 19-го июня 1932 года Всеправославном Просиноде». В ответ на это поручение Димопуло объяснил Фотию, в чем причина возникших проблем. «Из сообщения Вашего Высокопреподобия, – писал Патриарх Фотий архимандриту Василию 1 августа 1931 г., – нам сделалось известным, что Советская Власть, совершенно неожиданно истолковавши неправильно распоряжения Святейшего Патриаршего Вселенского Престола по вопросу о Русских Православных приходах в Европе и о Митрополите Евлогии, – усмотрело в них дух с нашей стороны недружелюбия в отношении к благосостоянию всей Русской Церкви и даже к Государственной Власти, – до такой степени, что заподозрило даже наступившую перемену в до самого последнего момента искреннем отношении Вселенской Патриархии к заграничным церковным делам»[25].

Пересылая перевод письма Фотия Смидовичу, Димопуло добавлял от себя: «Вселенский Патриарх с полною решительностию отвергает предположение о возможности изменения к худшему отношения Вселенской Патриархии к Советской Власти. В действительности это отношение всегда было, есть и будет неизменно не только лояльным, но и определенно благожелательным и сочувственным, с постоянной готовностью выявлять такое именно настроение и в соответствующих действиях и распоряжениях. В частности, распоряжения Патриархии по вопросу о временной церковной юрисдикции Вселенской Патриархии в отношении Русских беженских приходов в Западной Европе имело в виду исключительно умиротворение и успокоение Русских православных беженцев, в предотвращение возможности подчинения их влиянию и юрисдикции Римского Папы, стремящегося достигнуть унии не только с Русскими беженцами заграницей (приблизительно до 6 миллионов), но и с православными, находящимися в пределах СССР, – чем, конечно, преследуются не столько религиозные, сколько политические цели, в явный вред Советскому Союзу»[26]. Как видно, осознавая, что сообщения про «страшных и страшных» карловчан на советскую власть особого впечатления не производят, фанариоты решили сместить акценты на происки более глобального врага СССР – Папы Римского.

Сам Патриарх Фотий тоже описывал, как он противостоит попыткам совратить русскую диаспору в католицизм, что якобы и было его главным побудительным мотивом взять под себя евлогианскую группировку. В частности, ссылаясь на газету «Фигаро», он указывал на строительство «большого униатского храма в Париже для Русских». «Эти разъяснения и заверения, – писал Фотий II, – надеемся, убедят всех, находящихся в России, что деятельностью Патриархии ни в отношении Русской Церкви не совершено чего-либо затрагивающего или умаляющего ее права, ни в искреннем расположении Патриархии к Советской Власти, выявленном с самого начала, не произошло никакой перемены. Вследствие этого, Патриархия убеждена, что не только прекратятся возникшие из явного недоразумения подозрения, но также и в том, что Советская Власть, прекрасно оценивающая полное уважения и искренности расположение к ней Православной Церкви, явно проявившееся как и в деятельности Вселенской Патриархии в отношении к Советской Власти, так и со стороны всех церковных кругов в России, поскольку все эти круги декларировали полную свою политическую лояльность, – что Советская Власть, приняв все это во внимание, соблаговолит в каждом случае благосклонно относиться к церковным вопросам Православной Церкви и исполнить горячие просьбы, чтобы Русская Православная Церковь могла иметь организованное и солидное Представительство в предстоящем Православном Просиноде»[27]. В последних словах, подчеркнутых, по-видимому, Смидовичем, и выражался главный интерес Константинопольской Патриархии: обеспечить, хотя бы и с помощью богоборцев, «организованное и солидное» представительство Русской Церкви на «Просиноде».

Вскоре обозначился и еще один пункт заинтересованности Фанара в Русской Церкви. Как уже отмечалось, помимо «Вселенского Собора», идеей фикс греков в те годы было заключение унии с англиканами. 18 августа 1931 г. Патриарх Фотий написал архимандриту Василию, что «15-го числа будущего Октября в Лондоне собирается особенная православная комиссия под названием “Православная Догматическая Комиссия” для того, чтобы встретиться и совместно поработать с Комиссией Англиканской Церкви, составленной из наиболее авторитетных иерархов и богословов Англиканской Церкви по вопросу о догматических различиях, разделяющих две Церкви, с целью подготовить дело сближения и соединения этих Церквей» (русский перевод письма Димопуло отправил Смидовичу, которому, судя по всему, и принадлежат подчеркивания). «Все православные Автокефальные Церкви, – продолжал Фотий II, – уже избрали – каждая по одному особому представителю в состав этой Православной Догматической Комиссии. В виду необходимости и желательности представительства и от братской Русской Церкви, было мнение и стремление, чтобы дело устроилось […] приглашением кого-либо из находящихся за границей русских беженских Архиереев.

Однако ж, так как надлежит, чтобы представитель Русской Церкви представлял действительную Великую Русскую Церковь, с соблюдением в полной мере ее авторитета, то мы настоящим письмом спешим предложить Вашему Высокопреподобию, чтобы Вы обратились к вождям двух великих тамошних церковных частей, Патриаршей и Синодальной, и выразили наше желание и просьбу, соответствующие мнению и желанию также и прочих братских Церквей, чтобы 1) или общим братским соглашением обоих названных церковных частей был избран, в возможно кратчайший срок, сообща ими обоими один общий представитель всей Русской Церкви […] 2) или, если это невозможно, чтобы был избран отдельно от каждой из двух церковных частей один особый представитель, причем об избрании двух, в виде исключения вместо одного, представителей Русской Церкви также должны мы получить незамедлительно уведомление, или же 3) наконец, если и это невозможно, каждая из двух церковных частей возложила представительство в этой комиссии на нашего представителя в этой комиссии, или же на представителя другой братской Церкви»[28]. Таким образом, обновленческую безблагодатную псевдоцерковную организацию глава Фанара в очередной раз квалифицировал как одну из «двух великих тамошних церковных частей».

Архимандрит Василий, понимая, где будет приниматься решение об отправке русской делегации в Англию, обратился не только к «вождям двух великих церковных частей», но и к Смидовичу с просьбой «не отказать в разрешении осуществить Православной Церкви в СССР свое представительство в Лондоне, для поддержания и укрепления авторитета Русской Православной Церкви в ряду других Православных и Инославных Церквей и для фактического доказательства действительно существующей в СССР внутренней свободы религиозной совести»[29]. Судя по подчеркиванию, последний аргумент привлек внимание Смидовича, однако решающим он не стал. 16 сентября 1931 г. возглавляемая им комиссия при ВЦИК постановила: «Принять к сведению сообщение тов. Тучкова об отказе Патриаршей и Синодальной Церквей принять участие в Лондонской догматической комиссии»[30].

Причины отказа Русской Церкви от участия в «Догматической Комиссии» были обстоятельно изложены митрополитом Сергием в письме архимандриту Василию от 30 сентября 1931 г., опубликованном затем в «Журнале Московской Патриархии». «Догматическая Комиссия, – писал Заместитель Местоблюстителя, – как нам известно, является далеко не первым, а скорее одним из последних, если не прямо завершительным шагом Вселенской Патриархии по пути к соединению с англиканской церковию. Это дело ведется уже не один год, и Вселенской Патриархией (как и некоторыми другими автокефальными Православными церквами) в целях того же соединения приняты весьма важные решения. Нам известно, напр[имер], о признании англиканской иерархии. Между тем Русская Православная Церковь не только не приглашалась высказать свое мнение по тому или другому обсуждаемому догматическо-каноническому вопросу, но и не была своевременно и в надлежащей полноте осведомляема о принятых уже решениях. […] Казалось бы, Русская наша Церковь и по числу своих пасомых, и по своему значению в православном мире заслуживала в данном деле более внимательного к себе отношения со стороны Матери-Церкви Константинопольской, и голос нашей Русской церкви, своевременно выслушанный, едва ли был бы лишним при решении столь важного вопроса. Не забудем, что вопрос этот имеет не местный интерес, что он затрагивает самую нашу веру, наше общецерковное достояние, вверенное единству всех Православных автокефальных Церквей, а не некоторым из них...

Теперь нас приглашают, но мы уже не можем и не считаем удобным принять это приглашение, чтобы потом не оказаться пред каким-нибудь неожиданным для нас совершившимся фактом и не нести ответственности за решение, разделять которое по совести мы не будем.

Да и по существу своему вопрос о соединении церквей требует величайшей осмотрительности. Действительную ценность здесь имеет лишь то соединение, которое покоится на полном единстве упования. Мы со своей стороны не можем отказаться от веры, что только наша Православная, уцелевшая на Востоке Церковь есть Церковь Христова. […] Если для соединения с англиканами и теперь уже потребовались с нашей стороны уступки, притом экстренные (без достаточной подготовки к ним общеправославного сознания), то есть основания опасаться, что плодом всех сношений и переговоров с англиканами будет не подлинное единство англикан с Церковью, а лишь внешний, так сказать, дипломатический союз, прикрывающий внутреннее расхождение»[31]. Хотя отказ Русской Церкви от унии с англиканами соответствовал и интересам советской власти, ответ митрополита Сергия архимандриту Василию выражал совершенно ясное церковное сознание в данном вопросе. Что же касалось приглашения на «Просинод», Заместитель Местоблюстителя обещал уведомить Димопуло о своем решении позднее.

В письме самому Патриарху Фотию от 15 октября 1931 г. в ответ на призывы к миру с обновленцами митрополит Сергий резонно заметил, что «путь, избранный к водворению мира, едва ли можно признать целесообразным. Пренебрегать авторитетом местной церковной власти и систематически оказывать “защиту” лишь элементам самочинствующим значит не водворять мир в автокефальной церкви, а старательно его разрушать»[32]. Непосредственным поводом для этих слов митрополита Сергия было покровительство Патриарха Фотия митрополиту Евлогию, но, несомненно, подразумевалась и многолетняя систематическая поддержка Фанаром обновленцев. «Факты этой “систематической защиты” всем известны, – комментировал слова митрополита Сергия митрополит Елевферий в письмах, разосланных им Предстоятелям Православных Поместных Церквей, в частности Патриарху Сербскому Варнаве, – покровительство Константинопольской Патриархии живоцерковникам и обновленцам в России вплоть до предложения блаженной памяти Патриарху ее Тихону в угоду им отказаться от власти и отдать ее этим самочинникам, закрепление откола от Русской Церкви епархий финляндской, эстонской, дарование Польской Церкви автокефалии и, наконец, пока последний по времени – присвоение, хотя и временное, Ее Западноевропейских приходов, который […] определяется свв. канонами как особо великий грех»[33].

Подготовка к «Просиноду», тем временем, шла своим чередом. Патриарх Фотий по-прежнему надеялся увидеть на нем обновленцев, но находил поддержку в этом далеко не у всех. Так, Сербский Патриарх Варнава 14 февраля 1932 г. писал митрополиту Литовскому Елевферию: «По дошедшим до нас случайным сведениям, Вселенский Патриарх имеет намерение пригласить к участию в предстоящем Просиноде, независимо от представителей Тихоновской церкви, также и представителей так называемой “Живой церкви”… Но мы с нашими боголюбезными архипастырями считаем “живоцерковников” нарушителями св. канонов и отступниками от чистоты истинного православия»[34]. В оценке обновленчества Святейший Варнава был абсолютно прав, и то, что сами обновленцы к тому времени уже давно не называли себя «живоцерковниками», сути дела нисколько не меняло.

Конечно, решать самостоятельно, ехать или не ехать на Афон, Московская Патриархия, как и обновленческий «Синод», в советских реалиях не могли. Вопрос этот рассматривался Комиссией по вопросам культов при ВЦИК. Если в отношении возможной поездки русской делегации в Лондон комиссия изначально была настроена негативно, то в отношении «Просинода» у нее такой ясности не было. По этой причине решено было запросить высшую партийную инстанцию. В сентябре 1931 г. Смидович представил Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) Сталину развернутый доклад на этот счет с приложением документов (главным образом, писем архимандрита Василия и Патриарха Фотия)[35]. Первым пунктом Смидович информировал Сталина, как об «исчерпанном вопросе», про отказ Русской Церкви от объединения с англиканами: «Совершенно очевидно, что Советская Власть заинтересована в том, чтобы такого рода сближение и соединение не имело место. Отсутствие делегатов Российских православных церквей срывает эту попытку. Надо было принять меры к тому, чтобы обставить отсутствие делегатов надлежащим образом. Ввиду того, что приглашение к участию в “Догматической Комиссии” было одновременно направлено руководителям староцерковников и обновленцев, были приняты меры, чтобы эти руководители от своего лица в надлежащей форме отклонили это предложение. Это было своевременно достигнуто». (Как уже было отмечено, нет ни малейшего ощущения, что митрополит Сергий действовал тогда вопреки своим собственным убеждениям. На обновленцев же, вероятно, ОГПУ пришлось надавить, но оценить в полной мере степень вынужденности их отказа затруднительно, поскольку их ответ Фанару не выявлен.)

Второй пункт доклада Смидовича Сталину, собственно, и касался вопроса о «Просиноде». Начинался он с небольшого, но весьма примечательного вступления: «В Москве постоянно проживает официальный представитель “Вселенского Патриарха” архимандрит ДИМОПУЛО. Эта связь используется с пользой для дела». Видимо, ранее Сталину не докладывали, каким «полезным для дела» был архимандрит Василий. «Однако, – продолжал Смидович, – за все эти годы не допускались ни выезды представителей православных церквей к патриарху, ни въезд иных представителей патриарха в СССР, чего патриарх неоднократно добивался. Патриарх всемерно старается сохранить связь с Советской властью и с православными церквами, и эти старания приводят к тому, что линии антисоветской он не ведет открыто и в “крестовых походах” не участвует, хотя в то же время с эмигрантским православным духовенством связан, ведет свою игру, подрывая влияние и значение за границей митрополита Сергия, местоблюстителя патриаршего престола в Москве, – чем вредит нашей линии».

Далее Смидович писал: «Сессия Просинода имеет целью полное освещение положения православных церквей в СССР, восстановление “административного единства Русской церкви” (воссоединение староцерковников с обновленцами) и урегулирование взаимоотношений православных церквей внутри и вне пределов СССР. Сессия Просинода состоится и без представителей “Российских православных церквей”. Надлежащее представительство повело бы к благоприятному, с нашей точки зрения, течению работ сессии. Однако такое представительство организовать при настоящих условиях очень трудно. Отсутствие представительства вывело бы окончательно работу в Константинополе из-под нашего влияния и могло бы поставить вселенского патриарха на антисоветский путь. Ввиду приближения срока созыва Просинода вопрос этот необходимо решить теперь же. Комиссия по вопросам культов просит ЦК ВКП(б) дать в ближайшем времени директиву по этому вопросу. В случае положительного решения его, надо иметь достаточно времени, чтобы организовать надлежащим образом представительство православных церквей на сессии просинода»[36]. Логика предложения Смидовича понятна: по сути дела он, откликаясь на призыв Патриарха Фотия, просил Сталина санкционировать административное объединение «староцерковников и обновленцев» с тем, чтобы они совместно организовали «надлежащее представительство» на сессии «Просинода» для «благоприятного» советской власти «течения работ» этой сессии.

Никаких резолюций Сталина на докладе нет. Можно понять так, что санкции на участие русской делегации в «Просиноде» дано не было. Митрополит Сергий Патриарху Фотию ответил на этот счет в письме от 12 апреля 1932 г. на имя архимандрита Василия: «Предложенные нам условия избрания депутатов ставят нашу Церковь в совершенно неудобное положение на Просиноде. […] Нашу Церковь Его Святейшеству угодно рассматривать как неорганизованную церковную массу, не имеющую канонического возглавления. Наши депутаты должны явиться на Просинод не представителями Поместной Русской Церкви, равноправной с другими Поместными Церквами, а представителями каждый каких-то “церковных кругов” (как принято теперь выражаться), то есть, повторяю, неорганизованной массы, не имеющей своего лица и, следовательно, канонических прав, в том числе и решающего голоса на Соборе Поместных Церквей. В лучшем случае наши депутаты могут оказаться в положении каких-то просителей, а в худшем – даже ответчиков или обвиняемых. Ни то, ни другое не представляется для нас ни приемлемым, ни допустимым. Не имея к тому же решающего голоса, а с этим и возможности законно влиять на постановления Просинода, наша депутация своим присутствием на Просиноде может создать впечатление, будто постановления Просинода приняты при участии нашей Русской Церкви».

Далее в том же письме Заместитель Местоблюстителя высказывался и по поводу внесения в программу «Просинода» вопроса о разделениях в Русской Церкви: «Русский вопрос есть вопрос прежде всего наш домашний, внутренний, и подлежит разрешению прежде всего самой Русской Церкви. Поместная Автокефальная Русская Церковь не утратила ни Апостольского преемства, ни законного священноначалия, а вместе с этим и канонических прав и возможностей разрешать все свои внутренние вопросы своею властью, своими силами и средствами. Когда она признает, что вопрос превышает ее силы, она обратится за помощью к Сестрам – Церквам Православным, внесет такой вопрос на их соборное рассуждение. Но на Собор поступить эти внутренне-церковные вопросы могут только по инициативе и решению самой же Поместной Церкви, и отнюдь не помимо ее»[37].

В итоге выполнить данное ему «Межправославной комиссией» поручение – обеспечить должное участие в «Просиноде» Русской Церкви – Патриарх Фотий даже с помощью советской власти не смог. «Предсобор» не состоялся, причем отменен был в самый последний момент (за шесть дней до начала заседаний). 30 июня 1932 г. архимандрит Василий сообщил митрополиту Сергию, что «открытие заседаний Просинода, предполагавшееся 19 июня с. г. на св. горе Афонской, по инициативе Вселенской Патриархии, откладывается. Отсрочка эта вызвана настоятельной необходимостью присутствия на Просиноде представителей всех автокефальных церквей, которое к настоящему моменту не могло быть осуществлено»[38].

Свой комментарий к откладыванию «Просинода» дал в письме митрополиту Сергию от 6 июля 1932 г. и митрополит Елевферий: «Из некоторых заграничных источников выяснилось, что главною причиною неудачи с Просинодом был отказ Русской Церкви от участия в нем; за нею отказались Сербская, Румынская, Кипрская и Греческая (Элладская)». Литовский митрополит расценивал срыв «Просинода» как «первый (вероятно) добрый плод» деятельности митрополита Сергия «уже для всей Православной Вселенской церкви». «Думаю, что Вы откажетесь от представительства своей Церкви, если Константинопольский Патриарх вздумает осенью повторить свое решение созвать Просинод, если бы даже на этот раз он не сделал той же своей ошибки, представляя Русскую Церковь церковною массою без канонического ее возглавления, ибо едва ли от того изменятся недружелюбные чувства его к Русской Церкви, которые, к сожалению, проявляются к ней со стороны Константинополя, даже если бы мы и не хотели в них видеть недружелюбия, а только повод некстати проявить свою мегаломанию»[39]. Примечательно, что это письмо митрополита Елевферия, скорее личное, чем официальное, написанное далеко не в самом дипломатичном по отношению к Фанару тоне, было не просто оглашено митрополитом Сергием на заседании Синода, но и опубликовано в «Журнале Московской Патриархии». Тем самым он давал понять, что позицию митрополита Литовского полностью разделяет и «мегаломании» фанариотов совершенно не сочувствует.

Подводя итог, можно констатировать, что своей захватнической политикой по отношению к Русской Церкви, особенно проявившейся в деле митрополита Евлогия, Константинопольская Патриархия настроила против себя даже большевиков, от которых напрямую зависела возможность участия церковных делегаций из Москвы в организуемых Фанаром межправославных и экуменических форумах. В итоге эти мероприятия, в которых Вселенская Патриархия была весьма заинтересована, по ее же вине и оказались сорванными.